Отправлено: 28.07.23 17:14. Заголовок: Константин Васильев. Кресло особого устройства и тайный люк в полу...

Константин Васильев


Кресло особого устройства и тайный люк в полу — по
народным слухам и по свидетельству просвещенной публики

цитата:

Очень длинное и пространное рассуждение о порке дворян в российской истории до революции 1917 года. Много чего свалено в кучу, много исторических персон до селе мало рассмотренных в литературе, про порку А.Пушкина и М.Ф.Достоевского, про то как едва не высекли Крылова и много ещё, автор вспомнил даже "Историю розги" и взялся её комментировать (кстати, небезынтересно).

Слухам не верь, а сначала проверь!

Говорят, что речение про развесистую клюкву возникло с подачи одного французского путешественника, который поведал соотечественникам, как в России мужики пьют чай в тени клюквы: а l’ombre d’une klukva. Высказывалось мнение, что этим путешественником был Александр Дюма: вставляя в свои путевые заметки для колорита разные русские словечки, он по ошибке ввернул клюкву, полагая, что это дерево, при этом для достоверности изобразил самого себя участником чаепития — под клюквой и, понятное дело, с русским самоваром на столе.
Некоторые сразу возразят: Дюма не имеет никакого отношения к означенному выражению, оно возникло позже; да и про поездку француз сочинил в тиши, так сказать, своего кабинета; литератор плодовитый и работоспособный, он набрал из различных печатных источников разнообразных сведений о России, отдавая предпочтение курьезным историям, и выпустил на радость читателям еще одну занимательную книжку.
Также поговаривают, что про дерево-клюкву придумали русские сатирики… Говорят, поговаривают, высказывают мнение — слова, уместные скорее для прошлых и уже давних времен, когда население было в основном неграмотным, когда сведения, сообщения, слухи и сплетни передавались устно; в народе толковали, и слухами земля полнилась, и молва носилась. По мере просвещения и обучения все больше людей стало пописывать и почитывать; для нашего разыскания существенно следующее: раньше некоторые вздорные выдумки и нелепости, побыв на слуху, терялись и забывались, тогда как с расцветом книгопечатания они получили долгую жизнь: даже злонамеренная клевета, оттиснутая на бумаге типографским способом, воспринимается как правда. Или почти как правда. Или хотя бы как нечто с долей правды. Ведь не бывает дыма без огня, и если люди говорят, то ведь недаром? Тем более что они не говорят, а пишут, и мы узнали такую-то историю не из болтовни на базаре, мы ее в газете, в журнале, в книге прочитали!
Не берусь отыскивать корни развесистой клюквы. Во-первых, тема моего очерка — не происхождение слов и выражений. Тема более занимательная — про наказание кнутом и розгами в Тайной экспедиции при С. И. Шешковском и в Третьем отделении при А. Ф. Орлове, про люк в полу, куда опускалось особо устроенное кресло, дабы подвергнуть сидящего в нем тайной секуции — то есть чтобы высечь провинившегося без свидетелей. Во-вторых, я знаю по опыту, что определить первоисточник, а то и первоначальный смысл того или иного речения зачастую невозможно: мы запутываемся, выслушивая противоречивые свидетельства вкупе с догадками и домыслами, — вот как с развесистой клюквой: может быть, ей дал жизнь французский литератор Дюма, то ли бывавший, то ли не бывавший в России, или же про клюкву придумали русские сатирики, дабы с помощью яркого примера высмеять иностранных сочинителей, пишущих про нашу Россию разную галиматью... Я считал это выражение чисто русским: издавна в народе по какой-то причине называли клюквой разные небылицы; в 1863 году М. Е. Салтыков-Щедрин в романе «Помпадуры и помпадурши» вывел одного из тех русских господ, которые сами верят во всякие несуразицы (вплоть до чертей и привидений) и окружающим вещают глубокомысленно про всякие потусторонние страсти и мистические явления. Дело происходит в Париже, и означенный русский господин представляется человеку в кафе по-французски: le prince de la Klioukwa. Он — князь де ля Клюква! — как я понимаю, автор дал ему такое имя, зная русское речение про клюкву.
Поскольку я учился на английской филологии и занимаюсь в основном английским языком и литературой, рассказ о телесных наказаниях в стенах или, если хотите, в застенках тайной русской полиции я начну с показаний одной англичанки. С 1844 по 1854 год она жила в России, написала об этом книгу, и, знакомя читателей с русскими порядками, нравами и обычаями, она поведала им, что порой даже знатных дам наказывали у нас коварным, грубым и позорным способом: жандармы, поначалу вежливые, усадят даму в кресло, оно вдруг опустится под пол, и там, подпольно, женщину уже отрапортуют, как выразилась небезызвестная унтер-офицерская вдова у Н. В. Гоголя в комедии «Ревизор» — она пожаловалась Хлестакову, что в полиции ее так отрапортовали, два дня сидеть не могла.
Гоголя я вспомнил главным образом для того, чтобы повторить его характеристику разных народов: «Сердцеведением и мудрым познаньем жизни отзовется слово британца; легким щеголем блеснет и разлетится недолговечное слово француза; затейливо придумает свое, не всякому доступное умно-худощавое слово немец...» Приняв это к сведению, прислушаемся к свидетельствам, исходящим от англичан: где мудрое познание жизни, там предполагается и достоверная правда, так ведь?
Русские поговорки советуют: не всякому слуху верь; слухам не верь, а сначала проверь... Не будем легковерны и по отношению к печатным словам. Попробуем проверить и разобраться — не в происхождении клюквы и не в биографии Александра Дюма, мы обратимся к историям, в которых фигурируют особо устроенное кресло и тайный люк, стараясь отыскать надежных свидетелей и достоверные показания.
Свидетельство просвещенной английской незнакомки
В 1855 году в Лондоне вышла книга, о которой я заговорил: «Англичанка в России». Автор, чье имя и личность до сих пор остаются загадкой, сообщает: за десять лет своего пребывания в нашей стране она посещала разные города, жила в качестве гувернантки в аристократических семьях... Среди прочего читателям предлагается следующая скандальная история, в достоверности которой писательница нисколько не сомневается:

Дама, дочь старого генерала Б., была как-то вечером в маскараде; она, интригуя некую высокопоставленную персону, увлеклась и, забыв об осторожности, коснулась какой-то запретной темы; вскоре после этого она покинула собрание и вернулась домой, даже не подозревая, что отдан приказ не спускать с нее глаз, пока не будет установлено ее имя и место проживания. На следующее утро ее неприятно удивил визит чиновника тайной полиции, который вежливо попросил проследовать за ним к графу Орлову. Конечно, от подобного приглашения нельзя было отказаться, и она немедленно отправилась. Господин, встретивший ее, был сама любезность; он указал учтиво на кресло, рядом находившееся, потом стал расспрашивать ее благодушно о вчерашнем празднестве; объятая ужасом, дама отвечала дрожащим голосом на все вопросы правду, только правду, ничего, кроме правды, ибо какое-либо увиливание не принесло бы ей пользы в этом учреждении. Когда допрос закончился, кресло вдруг опустилось под пол, и, со стыдом рассказываю о том, внизу от рук какой-то невидимой личности она подверглась наказанию, которое в прежние времена доставалось мальчикам от розог старорежимных школьных учителей. Я часто встречала эту даму в обществе и хорошо знала ее сестру. Я услышала эту историю от близкого друга их семьи, и у меня нет ни малейших сомнений в том, что она правдивая.

Мы условились не быть легковерными не только к тому, что слышим, но и к тому, что напечатано на бумаге, пусть даже в Британии, где, по Гоголю, население отличается познаньем жизни и сердцеведением. В Российской империи дворян не секли и не били кнутом, так что граф Орлов не имел права… Однако рассказчики и пересказчики подобных историй напирают на секретность экзекуции: мол, розги применялись в нарушение закона, наказывали людей негласно, без свидетелей, и никто из высеченных потом не жаловался, ибо и стыдно, и как бы еще больших неприятностей не нажить!
Страх и стыд — доводы убедительные: мы боимся, а то и трепещем перед властью; человеку, особенно светской даме, неловко после порки признаться, она же не простолюдинка, не какая-то унтер-офицерская вдова, которая, ничуть не стесняясь, рассказывает, как ее в полиции отрапортовали...
Я мог бы сразу заявить, что рассказ англичанки, несмотря на видимую правдивость, является развесистой клюквой. Но у меня попросят доказательств, которых, кстати, не потребовал от писательницы-гувернантки ее британский издатель. Для начала я выскажу замечание, которое, как говорят в суде, дискредитирует свидетеля. Свидетель дважды уверяет нас в подлинности рассказанной истории: у нее нет ни малейших сомнений! — и тут же она лжет, прошу прощения, говорит неправду по поводу битья в английских школах: мол, это прежде мальчикам доставалось березовой каши, при этом от педагогов старой закалки, если буквально, от учителей старомодных — old-fashioned schoolmasters. В 1855 году порка была обычным явлением в Англии, распространенным и законным: учеников — мальчиков чаще, чем девочек, — секли, и не келейно где-нибудь в подвальном закутке, а, точно как и в русских учебных заведениях того времени, в присутствии всего класса, если не всей школы, руководствуясь библейским поучением: «Не оставляй юноши без наказания… ты накажешь его розгою и спасешь его душу от преисподней». Добавлю, что в британских школах, в отличие от российских, телесные наказания были в ходу до 1986 года, когда их отменили в государственных школах, а в частных учебных заведениях Англии учитель имел право наносить удары провинившемуся ученику тростью по заднему, извините, месту или линейкой по рукам вплоть до 1998 года.
Кнутобоец Шешковский
Не мухи переносят слухи, слухи переносятся людьми, при этом очередной пересказчик к каждому услышанному слову прибавит десять своих. Мы же открываем солидный журнал «Русская старина» и в десятом томе, изданном в 1874 году, в разделе «Исторические рассказы и анекдоты» читаем, среди прочего, о Степане Ивановиче Шешковском, за которым прочно закрепилось прозвище кнутобоец. Считаю нужным обратить внимание на редакторское предуведомление: «Ныне помещаемые рассказы собраны и записаны одним, ныне уже покойным, стариком, весьма интересовавшимся отечественной историей».
Будем придирчивы: почему старик не назван по имени? Издатель опасался, что на собирателя исторических рассказов обрушится гнев властей и, глядишь, его тоже высекут? Но он в полной безопасности, будучи покойным, и, во-вторых, в 1874 году вместо Николая I, прозванного Палкиным, на троне восседал Александр II, прозванный Освободителем. Я уверен, что старика придумали в редакции, дабы придать достоверность и заодно таинственность тем анекдотам, коими редакция (не в первый раз) решила попотчевать доверчивых читателей. Так или иначе, привожу печатное свидетельство из «Русской старины», которое, полагаю, всем знакомо в переделках и пересказах с удесятеренной отсебятиной. Шешковский, начавший службу в застенках еще при императрице Елизавете, прославился в правление Екатерины II, которая увидела необходимым «следить за духом народным, за образом мыслей людей, выдающихся вперед, и за поступками тех, которые были нерасположены к новому царствованию». И вот, как пишут в «Старине»,

Екатерина обратила внимание на Шешковского и поручила ему действовать в духе прежней канцелярии. <…> Шешковский был чрезвычайно расторопен и на деле доказал способность к исполнению возложенной на него обязанности. <…> Провинившихся он, обыкновенно, приглашал к себе: никто не смел не явиться по его требованию. Одним внушал он правила осторожности, другим делал выговоры, более виновных подвергал домашнему наказанию.

Мы подходим к самому интересному, возможно, к первоисточнику, не устному, а печатному, из которого проистекли все ныне известные россказни:

Для домашнего наказания в кабинете Шешковского находилось кресло, особого устройства. Приглашенного он просил сесть в это кресло, и как скоро тот усаживался, одна сторона, где ручка, по прикосновению хозяина вдруг раздвигалась, соединялась с другой стороной кресел и замыкала гостя так, что он не мог ни освободиться, ни предотвратить того, что ему готовилось. Тогда, по знаку Шешковского, люк с креслами опускался под пол. Только голова и плечи виновного оставались наверху, а все прочее тело висело под полом. Там отнимали кресло, обнажали наказываемые части и секли. Исполнители не видели, кого наказывали. Потом гость приводим был в прежний порядок и, с креслами, поднимался из-под пола. Все оканчивалось без шума и огласки. Но, несмотря на эту тайну, молва разносила имя Шешковского и еще увеличивала действия его ложными прибавлениями...

Смотрите: с одной стороны — тайна, с другой стороны, получается, никакой тайны нет, ибо молва разносила имя Шешковского, и в народе судачили о его секретных наказаниях. Следующий анекдот из того же выпуска «Русской старины» вне всяких сомнений принадлежит к разряду сплетен, которые сочиняются и распускаются, первоначально нашептываются близким и друзьям по секрету, для осмеяния или очернения какого-либо известного лица:

Раз Шешковский сам попал в свою ловушку. Один молодой человек, уже бывший у него в переделке, успел заметить и то, как завертывается ручка кресла, и то, отчего люк опускается; этот молодой человек провинился в другой раз и опять был приглашен к Шешковскому. Хозяин по-прежнему долго выговаривал ему за легкомысленный поступок и по-прежнему просил его садиться в кресло. Молодой человек отшаркивался, говорил: Помилуйте, ваше превосходительство, я постою, я еще молод. — Но Шешковский все упрашивал и, окружив его руками, подвигал его ближе и ближе к креслам, и готов уже был посадить сверх воли. Молодой человек был очень силен; мгновенно схватил он Шешковского, усадил его самого в кресло, завернул отодвинутую ручку, топнул ногой и — кресло с хозяином провалилось. Под полом началась работа! Шешковский кричал, но молодой человек зажимал ему рот, и крики, всегда бывавшие при таких случаях, не останавливали наказания. Когда порядочно высекли Шешковского, молодой человек бросился из комнаты и убежал домой. Как освободился Шешковский из засады, это осталось только ему известно!

Получается, не так уж грозен был Шешковский? С ним справился некий шалун, молодой, но смелый; убежав домой, он не преминул рассказать о своем приключении друзьям и знакомым, те поведали еще кому-то... И самоуправство Шешковского стало известно всему городу, в том числе начальству. Шешковского сегодня выставляют всесильным, никому не подвластным главой Тайной экспедиции, мы читаем заявления, что он руководил означенным учреждением тридцать два года (с 1762 по 1794 год), но это не соответствует действительности. Семен Шешковский, подьяческий сын, начал службу недорослем в Сибирском приказе; будучи копиистом, он добровольно напросился в Тайную канцелярию, где, пообтершись в канцеляристах, архивариусах и протоколистах, выскребся с самой низшей степени приказных должностей до обер-секретаря, имея над собой начальство в лице генерал-прокурора А. И. Глебова, затем А. А. Вяземского. Его власть не была безраздельной и безграничной, и затейливыми подпольными экзекуциями, которые ему давно приписали и продолжают — с ложными прибавлениями — приписывать, он забавляться отнюдь не мог.
В доказательство тому, что Шешковский не приказывал, а исполнял приказания, приведу пример из следствия по делу Емельяна Пугачева в 1774 году. Императрица Екатерина II лично отправила Шешковского из Петербурга в Москву, где он поступил в распоряжение князя М. Н. Волконского... Передаю слово А. Н. Корсакову (1823—1890), чей обстоятельный очерк со ссылкой на найденные им документы был напечатан в 1885 году в журнале «Исторический вестник». Корсаков пишет следующее:

Наконец, 5-го ноября, в 9 часов утра, Емельку привезли в Москву и тотчас же посадили в уготованное для его весьма надежное место на Монетном дворе, прикованного к стене цепями. Через час явился к нему князь Волконский в сопровождении Шешковского. После первых расспросов, продолжавшихся до двух часов пополудни, князь Волконский уехал, оставив с Пугачевым одного Шешковского, приказав, чтобы он все от начала его мерзкого рождения со всеми обстоятельствами до того часа, как он связан, записал. Шешковский тотчас же приступил к делу. Он думал, что кончит допрос, употребив на него часов 60 или 70, но оказалось, что времени этого было недостаточно.

Волконский, главнокомандующий в Москве, приказал Шешковскому, тот взялся ревностно за работу — не имея ни малейшей надобности ни в затейливых креслах, ни в тайных люках, ни, как я понимаю, даже в кнуте и пытках. Следствие длилось более месяца, протоколы отправлялись в Петербург императрице; работой Шешковского, предоставившего все нужные сведения, Екатерина осталась довольна: «К сведению моему ничего не достает». 10 января 1775 года, когда Пугачева везли на казнь, его сопровождал, среди прочих, чиновник Тайной экспедиции. В народе говорили, что это Шешковский, — мы относим это к молве и слухам, а не к исторической правде: в народе много чего говорят.
С течением времени в рассказах о былом, особенно о мятежах, тюрьмах, пытках и казнях, количество ложных прибавлений увеличивается и увеличивается — к каждому первоначальному слову прибавлены уже не десятки, а сотни слов. Шешковский за свою жизнь, скорее всего, никогда не держал в руках кнут, разве что розги пускал в ход, наказывая какого-нибудь нерадивого отпрыска за плохую учебу и наглое поведение, но в исторических исследованиях нашего времени, например в книге с броским названием «Спецслужбы Российской империи», нам сообщают уверенно:

По самым приблизительным подсчетам современников, он за долгие годы своей службы высек не менее двух тысяч человек. Среди них были генералы и даже дамы, хорошо известные в обществе...

Сразу хочу спросить: кто эти современники? Их ни автор этой книги, ни другие авторы не называют, и я остаюсь в прежней уверенности, что изображение Шешковского с кнутом в руке основано на свидетельствах, сходных с теми смехотворными анекдотами про хитроумное кресло, которые были напечатаны в 1874 году в «Русской старине».
Байки от Павла Карабанова
Однажды Екатерина II, осерчав, приказала Шешковскому высечь некую Кожину... Происхождение этой байки, которую вы тоже, возможно, читали в той или иной современной книжонке, установить нетрудно: в 1871 и 1872 годах «Русская старина» печатала «Исторические рассказы и анекдоты, записанные со слов именитых людей П. Ф. Карабановым», и в шестом томе означенного журнала вы можете ознакомиться с анекдотом в первозданном виде: генерал-майорша Мария Дмитриевна Кожина, запутавшаяся в придворных интригах, подверглась гневу императрицы. Далее по тексту:

Екатерина приказывает начальнику Тайной канцелярии Шешковскому за невоздержность наказать Кожину, примолвя: «Она всякое воскресенье бывает в публичном маскараде, поезжайте сами, взяв ее оттуда в Тайную экспедицию, слегка телесно накажите и обратно туда же доставьте со всею благопристойностью».

Сразу вспоминается свидетельство просвещенной англичанки, нисколько не сомневавшейся в правдивости той скандальной истории, которой она попотчевала в 1855 году доверчивых соотечественников: и там благородную даму высекли за неосторожные речи, и там имел место маскарад... В рассказе Карабанова не прописано, как именно Шешковский телесно наказывал генерал-майоршу Кожину, но сегодняшний читатель, знакомый с деяниями означенного кнутобойца не по анекдотам из «Русской старины», а по научным статьям и историческим исследованиям, уверенно дорисовывает картину: Марию Дмитриевну подвергли порке с техническими ухищрениями, усадив в пресловутое кресло и опустив под пол, или же Шешковский, не тратя время на ухищрения, просто взял кнут и самолично отрапортовал благородную даму, генеральшу, — ему ведь не привыкать, он, как мы теперь знаем, не менее двух тысяч человек за годы своей службы высек!
Карабанов назвал Шешковского начальником Тайной канцелярии, но мы обращаем внимание не на эту ошибку, а на общий тон живописного рассказа: как будто из старинного французского романа литературная стряпня! Уж если императрица действительно разгневалась, она бы сразу послала за своим домашним палачом, как назвал Шешковского поэт Пушкин, и генеральшу в тот же день наказали, не откладывая дело до костюмированных балов... Обращаю внимание на то, что в печати и на слуху преобладали и преобладают истории обратного свойства: с умилением повествуется, как Екатерина Великая если и сердилась, то быстро отходила и сменяла гнев на милость.
Кто такая Кожина? О генеральше, вращающейся при дворе, должны были остаться хоть какие-то сведения, упоминания... Нет, разные источники доносят до нас только эту сплетню (пущенную кем-то из светских врагов), как однажды генеральшу прямо с маскарада увезли к Шешковскому и после телесного наказания на маскарад же вернули со всей благопристойностью.
Интересно, а кто такой Карабанов, именуемый ныне известным историком? Даже так его рекомендуют: крупный знаток русской истории и древностей.
Павел Федорович Карабанов (1767—1851), майор в отставке, был всего лишь коллекционер: собирал монеты, гравюры, рукописи... Кроме этого, он записывал занимательные рассказы разных лиц; об исторической ценности (и достоверности) его записок можно сделать свои выводы, ознакомившись с простодушной аннотацией, напечатанной в «Русской старине» (в шестом томе за 1872 год): Карабанов,

замечательный — по своей любви к русской истории и археологии — собиратель достопамятностей, имел очень хорошую привычку записывать почему-либо заинтересовавшие его рассказы об исторических деятелях. Записывал он на лоскутках, и так составилась его коллекция анекдотов. Одному просвещенному любителю родной старины мы обязаны как приведением этого собрания в порядок, так и обстановкою их примечаниями, как читатели без сомнения заметили, весьма обстоятельными.

Давайте рассуждать: к издателю попали не личные впечатления Карабанова, занесенные, предположим, по свежим следам в дневник, и не документы, а — чьи-то разговоры в его записи. Кто-то вспоминал преданья старины глубокой (неизбежно путая даты и имена, что-то свое, конечно же, домысливая), Павел Федорович переносил услышанное, как нам сообщили, на какие-то бумажные клочки — скорее всего, не сразу, а позже, по памяти. Умер собиратель достопамятностей в 1851 году, разрозненные лоскутки где-то лежали, если не валялись, потом они каким-то образом оказались — через двадцать лет! — в редакции, где, как мы понимаем, к работе подключили некоего просвещенного любителя старины, чтобы тот из лоскутков подготовил материал для публикации. Можно только гадать, в каком изложении анекдоты прозвучали для Карабанова, как их записал Карабанов, в какой степени их обработали, — а их именно обработали, их отредактировали, потому что в печати мы видим складную подборку из занимательных происшествий, занятных случаев, курьезных историй — по содержанию и форме соответствующих тому, что ждет от периодического издания широкий, как говорится, круг читателей, и ждет этот круг чего-нибудь незамысловатого и развлекательного с уклоном в авантюрные приключения и любовные похождения, этому кругу подавай побольше тайн, загадок и чудес.

---

 Отправлено: 28.07.23 17:16. Заголовок: Еще раз о силе печат..

Еще раз о силе печатного слова
Мысль о силе печатного слова задолго до меня высказал А. С. Пушкин, при этом, конечно, тверже и смелее:

Самое неосновательное суждение, глупое ругательство получает вес от волшебного влияния типографии. Нам все еще печатный лист кажется святым. Мы все думаем: как может это быть глупо или несправедливо? ведь это напечатано!

В биографическом очерке А. Н. Корсаков поначалу основывается на архивных разысканиях, в том числе в «Делах Герольдмейстерской конторы», он добыл сведения о происхождении, о предках и первых служебных успехах Шешковского. Но, когда запас документов иссяк, при этом на подступе к самым интересным делам, связанным с Радищевым и Новиковым, уважаемый Алексей Николаевич переключается на пересказ анекдотов — видимо, считая их вполне достоверными: ведь они были напечатаны! Он сообщает, будто в Тайной экспедиции секли лиц привилегированных классов и даже женщин, и приводит следующее доказательство:

Генерал-майорша Марья Дмитриевна Кожина легкомысленной болтовней в обществе навлекла на себя гнев Екатерины, и она приказала Шешковскому наказать...

Нам эта байка уже известна! Может быть, Корсаков обнаружил свидетелей или надежные документы, подтверждающие подлинность означенного пикантного происшествия? Нет, Корсаков, находясь под волшебным влиянием типографии, поверил тому, что было опубликовано в 1872 году в «Русской старине», он пересказывает слово в слово сплетню из коллекции того самого П. Ф. Карабанова, записывавшего на лоскутках предания старины в том виде, в каком предания дошли до его слуха не от очевидцев, а от их детей или внуков. Корсаков называет еще нескольких дам из высшего круга, кои побывали в руках Шешковского: особенно пострадали Е. П. Дивова (урожденная графиня Бутурлина, фрейлина Екатерины II) и А. А. Турчанинова (которую в этом анекдоте отчасти путают с Софьей Ивановной фон Эльмпт). Сообщение о дамах автор начинает со слов: «Рассказывают также...» Если рассказывают, то, извините, мы может верить или не верить; лично я не верю; но, поскольку Корсаков вставил анекдоты в свой очерк, поначалу, повторяю, весьма обоснованный, и очерк, напоминаю, был напечатан в солидном журнале с названием «Исторический вестник», великосветские сплетни, ранее увековеченные «Русской стариной» и другими изданиями, окончательно приобрели силу исторической правды. Воистину так, как заметил Пушкин: «Неосновательное суждение, глупое ругательство получает вес от волшебного влияния типографии»!
Для полноты картины Корсаков подверстывает байку о пресловутом кресле:

Старики говорят, что в доме Шешковского было какое-то кресло, которое посредством особо приспособленного механизма опускалось под пол, где всегда готовые на подобный случай сторожа обнажали сидевшего и наказывали розгами. Предание вероятное: кто из нас не слыхал когда-то, что будто бы подобная же механика практиковалась и в покойном III-м Отделении, чего, однако же, никогда не было; ясно, что на последнее учреждение, напоминавшее собою тайные присутствия прежних времен, переносилось по старой памяти то, что проделывалось у Шешковского...

Корсаков не вполне верит в какое-то кресло, устроенное Шешковским даже не в служебном кабинете, а у себя на дому, но допускает, что предание вероятное.
История с поркой поэта Пушкина в комнате с опускающимся полом
Поскольку мы привлекли к обсуждению Пушкина, мне вспомнилось, что его тоже секли в полиции... Я неправильно выразился: ходили сплетни, будто его высекли. Обратимся за объяснением к Ю. Н. Тынянову, известному писателю и знатоку литературы, он, очевидно, основывался не на сплетнях и анекдотах, когда писал:

Однажды за ним пришел квартальный и повел его. Пушкин был удивлен простотой события. Квартальный привел его в главное полицейское управление и сдал начальнику всей полиции — самому Лаврову. <…> Лавров заставил ждать Пушкина всего три часа. <…> Он посмотрел на Пушкина и пожал плечами.
— Невелик ростом, — сказал он негромко, удивленный.
Пушкин сдержался.
Лавров… показал на большой пузатый шкап… Шкап был заполнен пушкинскими эпиграммами и доносами на него. Выходило, что полиция давно была занята им. Лавров наконец объяснил, для чего здесь Пушкин. В полицию его привели, потому что никто лучше не знал ни того, что говорилось недозволенного, ни тех, кто это говорил.
— Вот вы нам и станете докладывать, — сказал Лавров.
Пушкин засмеялся. <…>
Услышав, что Пушкин был отведен к Лаврову и пробыл там до вечера, и что все разно об этом судят, что неизвестно, что там было, и что с ним в полиции сделали, Федор Толстой сказал об этом просто и кратко:
— Выпороли.
У франтов словно глаза открылись. И как же они раньше не догадались!
Через час одна пожилая дама рассказывала об этом с подробностями:
— В комнате один стол и ничего более. И стоять негде. Вдруг, представьте, опускается пол, а там стоят люди с розгами — и все происходит как нельзя лучше. А кто и как распоряжается всем, наказуемый не знает.
К вечеру все об этом знали. Рассказывали, судили, рядили. Появлялись все новые подробности. К вечеру, идя по улице, Пушкин встретил троих знакомых, они взглянули быстро и отшатнулись. Или ему показалось?

Хотя Тынянова называют выдающимся исследователем и знатоком пушкинской эпохи, некоторые детали в его рассказе меня смущают. Автор не называет, к сожалению, дат, но можно догадаться: дело было в 1819 году. Пушкину всего двадцать лет, написанных им недозволенных и противоправительственных строк набралось бы в то время на школьную тетрадку, доносов — на тонкую канцелярскую папку, так что Тынянов сильно преувеличил, будто пузатый шкап был заполнен пушкинскими эпиграммами и доносами на него. Кто такой Лавров? Тынянов представил полицейского чиновника так, будто тот всем известен и в представлении не нуждается: сам Лавров! А кто он такой? Что значит начальник всей полиции? Доступные справочники называют других людей, возглавлявших правоохранительные органы в пушкинскую эпоху. В одном примечании к пушкинским сочинениям я прочитал, что был такой Иван Павлович Лавров, директор исполнительного департамента в министерстве полиции. По-моему, правильный порядок слов должен быть иным: в министерстве полиции в числе трех департаментов был департамент исполнительной полиции. Но нужно разбираться и разбираться, кто и в какие годы стоял во главе указанного подразделения. Откуда у Тынянова сведения, что у начальника всей полиции Лаврова состоялся долгий разговор с Пушкиным? Почему Тынянов уверен, что слух был пущен Федором Толстым? В большинстве случаев стряпатели сплетен, как и слагатели неприличных частушек или политических анекдотов, не имеют лица и имени. Сравним: Д. С. Мережковский в историческом романе «Александр I» пишет о происшествии короче и осмотрительнее (в 1913 году, раньше Тынянова):

Прошел слух, будто сочинителя Пушкина высекли розгами в тайной полиции; лучшие друзья поэта передавали об этом с добродушной веселостью.
— Может ли быть? — сомневались одни.
— Очень просто, — объясняли другие: — половица опускная, как на сцене люк, куда черти проваливаются; станешь на нее и до половины тела опустишься, а внизу, в подполье, с обеих сторон по голому телу розгами — чик, чик, чик. Поди-ка пожалуйся!

Возможно, я зря вспомнил историю с поркой поэта Пушкина? Я не верю этой сплетне (как и Мережковский с Тыняновым), я взялся опровергать слухи, но есть люди определенного склада, у которых мысли настроены на определенный лад: будто за всем явным кроется что-то тайное, и какие-то темные личности из-за кулис всем вокруг заправляют, и во всех делах от нас кто-то что-то утаивает; они выслушают мои опровержения и тут станут другим рассказывать: вы знаете, Пушкин, оказывается, однажды отведал березовой каши, при этом в подполье...
Однако от зачитанных отрывков не хочется отказываться, ибо они косвенно (или даже напрямую) относятся к обсуждаемой теме и служат очень наглядными примерами. Во-первых, с подачи Тынянова в пушкинистику добавились ложные сведения. Во-вторых, у Тынянова мы находим живое описание того, как рождаются и передаются сплетни. Какой-то насмешник или злопыхатель бросает слово: такого-то выпороли! Через час какая-нибудь дамочка, трепеща и захлебываясь, передает товаркам уже целую историю: не просто выпороли, а в полиции заводят человека в особую комнату, где пол опускается, и под полом тебя розгами стегают. Третье: мы можем утверждать, что у обоих авторов, Мережковского и Тынянова, байка с люком в полу восходит к одному источнику, к давней сплетне о Шешковском с его замысловатым креслом, к выдумке, которую, скажем так, обессмертила «Русская старина».
Трудные, порой безуспешные поиски исторической правды
Поэт Пушкин высказался о силе печатного слова, но на его примере мы видим, что и устные высказывания обладают изрядной силой и могут привести к драматическим последствиям. Узнав, что по Петербургу ходит слух, будто его, Пушкина, отстегали розгами, он почувствовал себя бесповоротно опозоренным, и в то же время он кипел желанием отомстить клеветнику. Мережковский считал происхождение сплетни неизвестным: прошел слух; Тынянов уверенно указывает на Федора Толстого: он первый сказал! В биографии Пушкина, написанной Ю. М. Лотманом, тоже обвиняется Толстой-Американец:

19 апреля 1820 года Н. М. Карамзин писал Дмитриеву: «Над здешним поэтом Пушкиным, если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное (это между нами): служа под знаменем Либералистов, он написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей и проч., и проч. Это узнала Полиция etc. Опасаются следствий».
В то время, когда решалась судьба Пушкина и друзья хлопотали за поэта перед императором, по Петербургу поползла гнусная сплетня о том, что поэт был секретно, по приказанию правительства, высечен. Распустил ее известный авантюрист, бретер, картежник Ф. И. Толстой («Американец»). Пушкин не знал источника клеветы и был совершенно потрясен, считая себя бесповоротно опозоренным, а жизнь свою — уничтоженной. Не зная, на что решиться, — покончить ли с собой или убить императора как косвенного виновника сплетни, — он бросился к Чаадаеву. Здесь он нашел успокоение: Чаадаев доказал ему, что человек, которому предстоит великое поприще, должен презирать клевету и быть выше своих гонителей...

Лотман не указывает, попадал ли Пушкин в полицию, он не называет имени Лаврова. У него распространение сплетни относится к апрелю 1820 года, тогда как у Тынянова это происходит, судя по всему, в 1819 году. Укрепляется наша уверенность в том, что Тынянов придумал всю сцену с допросом в кабинете Лаврова, начиная с пузатого шкафа. У меня под рукой «Путеводитель по Пушкину», составленный М. Я. Цявловским (напечатан в 1931 году), где можно быстро отыскать, что делал Пушкин весной 1820 года; пожалуйста, его вызывали — только не к Лаврову, а к графу Милорадовичу, военному генерал-губернатору Петербурга:

1820. <…> Марта 26. Чтение законченной поэмы «Руслан и Людмила» у Жуковского, который дарит Пушкину свой портрет. Апреля середина. Объяснения Пушкина о своих политических стихотворениях у петербургского генерал-губернатора гр. М. А. Милорадовича. По этому поводу гр. Ф. И. Толстым пущен слух, что Пушкин высечен в тайной канцелярии. Мысль Пушкина о цареубийстве и о самоубийстве...

В публикациях последнего десятилетия, включая день сегодняшний, бытует и с удовольствием пересказывается история о том, как Пушкин дрался на дуэли с Кондратием Рылеевым — в сентябре 1819 года. Причиной поединка была как раз сплетня: мол, пустил ее Толстой, тайно, а Рылеев заговорил об этом открыто, в светской гостиной! Не потому, что Рылеев злорадствовал, он просто подумал, что это правда: Пушкина высекли за оскорбление Государя в стихах. Пушкин узнал, послал Рылееву вызов... А где стрелялись? Называется и место: поединок состоялся в Батово, имении Рылеевых, при этом оба противника выстрелили в воздух. Значит, осенью 1819 года Пушкин совершил поездку, о которой не было известно пушкинистам прошлых времен! Батово, ныне это деревня в Гатчинском районе, где-то в часе езды от Петербурга, если вы за рулем автомобиля, в пушкинские времена ехать было дольше, и, видимо, Пушкин брал кого-то из знакомых в секунданты, тогда кого? Есть, однако, мнение, что Пушкин о высказываниях Рылеева узнал только в январе 1820 года, стал его разыскивать, чтобы вызвать на дуэль, в Петербурге не нашел, а в Батово он наведался в мае: его, как известно, отправили из столицы на службу в Кишинев, он же специально сделал крюк в Батово, чтобы наказать оскорбителя... Читая все это, мы имеем дело с вымыслами недавнего происхождения, идущими от желающих чего-нибудь такого написать, но невольно читатели верят, потому что писатели приводят вроде как правдоподобные детали: отметили дистанцию в пятнадцать шагов… развели дуэлянтов по десяти и дали команду на сближение… видно было, что Рылеев нервничает… Пушкин рассчитал свои шаги так, что первым к барьеру подошел Рылеев и первым выстрелил...
Напомню, каких мнений и взглядов придерживались признанные пушкинисты. Начну с Н. О. Лернера (1877—1934): он, историк литературы, собрал биографические сведения о поэте, издал их в книге «Труды и дни Пушкина», где мы читаем следующее (по изданию 1910 года): «К 1819—1820 гг. (до высылки из Петербурга) относится столкновение Пушкина в театре с майором Денисевичем, вызвавшим его на дуэль и потом отказавшимся от нее». Нет у Лернера ни слова не только о поединке с Рылеевым, нет ничего даже о знакомстве двух поэтов!
Все показания, особенно по спорным вопросам, требуется перепроверять. Литературовед Б. В. Томашевский (1890—1957), в свое время заведовавший сектором пушкиноведения в Пушкинском доме, тоже не слышал ничего о дуэли в Батово, мы находим у него только упоминание о сплетне (цитирую по тексту 1956 года):

Небезызвестный В. Н. Каразин в доносительной записке, поданной В. П. Кочубею 2 апреля 1820 года, писал: «Такое лицемерное воспитание... умножает только людей развращенных. В самом лицее Царскосельском государь воспитывает себе и отечеству недоброжелателей. Это доказывают почти все вышедшие оттуда. Говорят, что один из них — Пушкин, по высоч. пов., секретно наказан» (здесь Каразин имеет в виду слух, что Пушкин был вызван в полицию и там высечен. — Б. Т.).

Мы замечаем, что даже у людей, посвятивших всю жизнь изучению литературы, нет полного единства мнений. Лотман писал, что гнусная сплетня поползла по Петербургу в апреле 1820 года. М. А. Цявловский (1883—1947), которого называют не просто знатоком, а выдающимся пушкинистом, тоже считал, что слух пущен Толстым в середине апреля, после того как Пушкин побывал у Милорадовича. Правда, со временем Мстислав Александрович изменил свою точку зрения; сравним его «Путеводитель по Пушкину» (1931 год) с книгой «Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина» (издательство «Наука», 1991 год): в новом издании сплетня доходит до поэта не в апреле, а раньше, в январе 1820 года:

Пушкин последним узнает от Катенина о слухе, позорящем его (Пушкина) и пущенном гр. Ф. И. Толстым (чего Пушкин не знает), будто бы он был отвезен в тайную канцелярию и высечен. Пушкин дерется по этому поводу с кем-то неизвестным на дуэли, у него появляются мысли о самоубийстве, но Чаадаев доказывает ему всю несообразность этого намерения.

По этой версии, слухи имели хождение еще в 1819 году, по крайней мере в конце года, а дуэль с кем-то неизвестным состоялась где-то сразу после того, как П. А. Катенин (1792—1853) пересказал сплетню Пушкину. Лотман считает, что оскорбленный Пушкин помышлял или покончить с собой, или убить императора Александра. Почему же у Цявловского нет столь важной детали: замысел цареубийства? Потом: сплетня ходила по Петербургу, граф же Толстой — житель московский... Все больше запутываясь, мы ищем: кто бы рассказал нам точнее и увереннее? Имея в домашней библиотеке собрание сочинений А. С. Пушкина в шести томах, я обратился к примечаниям, их составил Д. Д. Благой (1893—1984), тоже известный авторитет в пушкинистике, и Дмитрий Дмитриевич сообщает следующее — по поводу пушкинской эпиграммы на Федора Толстого, написанной в 1820 году, в которой Американец назван, среди прочих нелестных отзывов, картежным вором:

В Кишиневе до Пушкина дошло известие, что якобы Толстой был инициатором злой и глубоко ранившей поэта сплетни, согласно которой его, Пушкина, как автора политических стихов, незадолго до ссылки высекли в полиции. Этим и вызвана данная эпиграмма.

Мы сами раскладываем и собственными мозгами раскидываем: из Петербурга поэт выехал в начале мая 1820 года, до Кишинева он доехал в сентябре — 21 сентября, если верить хронологии Н. О. Лернера; следовательно, только осенью 1820 года до Пушкина дошла, наконец, злая сплетня и... следовательно, у Пушкина не могла состояться дуэль ни с Кондратием Рылеевым, ни с какими-либо другими лицами, известными или неизвестными, оставшимися в Петербурге!
Если в среде именитых пушкинистов, державших в руках подлинные рукописи поэта, изучавших свидетельства всех его современников, друзей и недругов, если между ними согласья нет, что говорить о сонмах доморощенных любителей русской словесности и русской истории: ничтоже сумняшеся они строчат и строчат опусы, увеличивая количество любовниц, побывавших в постели с Пушкиным, и дуэлянтов, выходивших с ним на поединок!
Вклад Пушкина в миф о Шешковском с кнутом в руке
Пушкин, как мы услышали от знающих литературоведов, сильно переживал и злился, когда его опозорили лживой сплетней, — в это мы верим, ознакомившись с отзывами современников о пушкинском характере; например, М. А. Корф (1800—1876), учившийся с ним в лицее, обрисовал его следующим образом: вспыльчивый до бешенства, с необузданными африканскими страстями. Это мнение недоброжелателя, но и люди, уважавшие Пушкина за поэтическое дарование или терпевшие его из жалости к таланту, не считали нужным выставлять его скромником, тихоней и невинной жертвой; например, Н. М. Карамзин, хлопотавший за поэта в апреле 1820 года, считал его беспутным; вспомним письмо (часть которого воспроизвел нам Лотман), где историк жалуется И. И. Дмитриеву:

Хотя я уже давно, истощив все способы образумить эту беспутную голову, предал несчастного Року и Немезиде, однакож, из жалости к таланту, замолвил слово, взяв с него обещание уняться.


Жена историка, Е. А. Карамзина, сообщала той же весной Вяземскому в Варшаву, для выразительности сильно преувеличивая:

У г. Пушкина всякий день дуэли; слава Богу, не смертоносные, так как противники остаются невредимы.

Мы принимаем во внимание все сказанное, но все же относим к догадкам намерение поэта покончить с собой в означенный период и к вымыслам его поединок с Кондратием Рылеевым, как и планы убить Александра I, — не имеется касательно этого ни достоверных свидетелей, ни надежных доказательств.
Нетерпимый к оскорблениям по отношению к себе, Александр Сергеевич позволял себе резкие остроты, злые насмешки и едкие эпиграммы в адрес окружающих; ему же принадлежит несколько необдуманных высказываний, которые, принимаемые на веру, наводят на ошибочные выводы о беспредельной жестокости Шешковского, якобы своеручно бичевавшего подследственных в Тайной экспедиции. Слух о том, что Пушкин высечен в полиции, является ложным — независимо от того, Федор Толстой или кто другой придумал подшутить над поэтом; столь же далеки от действительности следующие заявления самого Пушкина, сделанные им в «Заметках по русской истории XVIII века»:

Екатерина любила просвещение, а Новиков, распространивший первые лучи его, перешел из рук Шешковского в темницу, где и находился до самой ее смерти. Радищев был сослан в Сибирь; Княжнин умер под розгами — и Фонвизин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если б не чрезвычайная его известность.

Из этого домысливается, что Н. И. Новиков (1744—1818) после допросов Шешковского попал в некую темницу не иначе как избитый кнутом. Радищева, действительно, отправили в Сибирь — императрица заменила ему смертный приговор ссылкой в Илимский острог. Выдумка о порке Княжнина имела хождение, но увековечил ее А. С. Пушкин; в 1903 году А. В. Амфитеатров
своеобразно использовал давнюю сплетню в своих сатирико-обличительных рассуждениях о русской журналистике: плачевная участь журналистов в екатерининское время показана на примере страдальца Княжнина, коего допрашивает — в связи с пьесой «Вадим» — не кто иной, как Шешковский.

Молчит Княжнин, трясется.
Шешковский нюхает рапе из золотой жалованной табакерки и кротко говорит заплечным мастерам:
— Максимушко, раздень господина сочинителя Княжнина, а ты, Ефимушко, принеси из чана розги... посоленные...

Рапе вроде бы предполагает нечто изысканное; однако по-французски это просто указание на пачке, на ярлыке, что табак тертый, протертый — то есть нюхательный, не для курильщиков; французский глагол râper значит тереть, как, например, сыр на терке. Наречие кротко по отношению к Шешковскому выдает знакомство Амфитеатрова со свидетельствами, печатавшимися в «Русской старине», где наш кнутобоец представлен человеком поначалу обходительным: вежливо приглашает сесть в кресло — как говорится, мягко стелет, да жестко спать! Объяснения и уточнения такого рода даются легко, нам куда сложнее оспаривать Пушкина, ставшего для всех непререкаемым авторитетом; следует все же дать опровержение: сочинитель Я. Б. Княжнин умер не после порки розгами (посоленными, как ерничал Амфитеатров), он скончался своей смертью от простуды в 1791 году. Пьеса «Вадим Новгородский», из-за которой Шешковский якобы измывался над Княжниным, была напечатана только через два года после смерти сочинителя. Императрица, возможно, не одобряла литературные произведения Д. И. Фонвизина (1745—1792), но никто не собирался его сечь — это домыслы, сродни тем ядовитым сплетням, которые придворные дамы, шушукаясь, распространяли про своих соперниц: вы знаете, Кожину высекли, вы слышали, Дивову с Турчаниновой выпороли...
Пушкину мы обязаны и следующей классической байкой, включенной им в подборку анекдотов, от разных лиц услышанных, из разных источников переписанных, объединенных под общим названием «Table-talk» в 1835 или 1836 году:

Потемкин, встречаясь с Шешковским, обыкновенно говаривал ему: «Что, Степан Иванович, каково кнутобойничаешь?» — На что Шешковский отвечал всегда с низким поклоном: «Помаленьку, ваша светлость!»

Сия незатейливая анекдотическая вещица, исторического значения не имеющая, присутствует в качестве веского свидетельства во всех современных серьезных сочинениях и рассуждениях о Тайном приказе и Тайной канцелярии, о пытках и телесных наказаниях на Руси, о деятельности русских спецслужб и политическом сыске во все царствования и правления.

---

 Отправлено: 28.07.23 17:17. Заголовок: Шешковский, орудующи..

Шешковский, орудующий не кнутом, а кулаком

В советское время Шешковского не вносили в биографические справочники, плотно заполненные выдающимися партийными и государственными деятелями новой социалистической эпохи. Анекдот, включенный Пушкиным в «Table-talk», печатался во всех собраниях его сочинений, и, обратившись к примечаниям, читатель получал об упомянутой личности короткую справку вроде этой: «Речь идет о начальнике Тайной экспедиции, которого Пушкин иронически называл домашним палачом кроткой Екатерины». Ольга Форш (1873—1961), писательница, весьма прославившаяся, в советские же годы, своими художественными произведениями о пламенных революционерах и первенцах свободы, нарисовала портрет Шешковского, выставив его в прямом смысле палачом и заплечных дел мастером. В романе «Радищев», написанном в 1930-е годы, Ольга Дмитриевна приспособила к своему творческому замыслу пушкинский анекдот, выдав его за исторический факт: арестованному писателю Радищеву советуют принести чистосердечное покаяние — во избежание крайних мер, «потому что следствие будет вести сам Шешковский, тот, которого Потемкин при встрече вопрошает: “Каково, Степан Иванович, кнутобойничаешь?” — Если не принести покаяния добровольно, все равно его Шешковский добьется пытками».
Для нескольких поколений русских людей, живших при социализме, вера в печатное слово была особенно сильна, мы не сомневались: в книге, подготовленной государственным издательством и напечатанной в государственной типографии, рассказывается правда, мы понимали однозначно, что Шешковский выбивал показания кнутом. И не только кнут, он и кулаки пускал в ход! В том же романе писательница рассказывает, как вел себя Шешковский при казни Пугачева. Предводитель бунта (крестьянского восстания, как называлось означенное событие в исторических учебниках моего времени) был приговорен к четвертованию, но палач одним махом снес ему голову, не дав жертве помучиться. Почему не выполнен приказ? На первый план выдвигается Шешковский... Скажем лучше так: писательница Форш выдвигает его, при казни Пугачева, может быть, совсем не присутствовавшего, на передний план. Семен Иванович, по ее утверждению, сам первейший в империи заплечных дел мастер, берется допрашивать палача о причинах его предерзкого ослушания:

По своему обычаю, Шешковский ласково окликнул приведенного к нему палача. Осведомился об его имени-отчестве. Засим, подойдя легко, шажочками, вдруг что силы поддал ему в нижнюю челюсть. Таково ловко умел поддавать, что свои зубы вместо ответа на пол сплевывал опрошенный. И кулачком-то хватил господским, не дюже великим, а видать, по какому-то заграничному способу был учен.
— Да как это только, голубчик мой, ты посмел? Ручки-ножки злодеевы пожалел? Раньше сроку головку оттяпал? По какому такому резону?
И, не трогаясь с места, отвечал палач:
— Ошибочка вышла.
— Хороша ошибочка — две руки, две ноги! А ну-тка поближе!
Судьба пощадила оставшиеся зубы старшего палача. Прибыл экстренный курьер с секретной эстафетой Потемкина: «Допроса палачу не чинить, зане акт милосердия свершен по воле самой императрицы. Сего разглашать не следует, но дело прекратить».

То, что моему и двум предыдущим поколениям казалось серьезным и в то же время занимательным чтением, сегодня кажется литературщиной... Но разбором стиля и языковых средств мы заниматься не будем, мы рассуждаем о Шешковском: так он и в розгах с кнутом не нуждался! Тем более зачем ему, заплечных дел мастеру, какие-либо сложные технические ухищрения в виде кресла и люка, когда он обладает зубодробительным ударом, если он своим не дюже великим кулачком так поддаст в челюсть, что допрашиваемый зубы на пол сплевывает.
Мне скажут: литератор имеет право на художественный вымысел! Право на вымысел обсуждать сейчас не будем, сосредоточив внимание на поиске первоисточников. Ольга Форш, приписывая Шешковскому недюжинные боксерские способности, явно опиралась на некое историческое свидетельство. Мы догадываемся по одной детали, а именно по выбитым зубам, о знакомстве автора с записками П. А. Радищева.
Павел Радищев (1783—1866) — сын литератора, прославившегося «Путешествием из Петербурга в Москву». Можно полагать, что за время пятилетнего пребывания в Илимске опальный Радищев-старший рассказывал подрастающему сыну честно и откровенно, как его допрашивали в Тайной экспедиции; вернувшись в Петербург, по прошествии какого-то времени Павел Александрович написал биографию отца, и мы, обратившись напрямую к его запискам, надеемся услышать, наконец, свидетельство опального писателя, побывавшего в руках Шешковского. Воспоминания Радищева-младшего об отце выходили отдельной книгой, но я предлагаю зачитать один отрывок — в том виде, в каком мы находим его в статье П. А. Ефремова (1830—1907), напечатанной в журнале «Русская старина» в 1870 году. Ефремов, будучи книгоиздателем, в 1860-х годах собирался выпустить в двух томах собрание сочинений А. Н. Радищева, включая «Путешествие из Петербурга в Москву», находившееся с 1790 года под запретом, и Павел Радищев передал ему записки об отце для пользы дела. До двухтомника дело не дошло, а когда в «Русской старине» вспомнили Шешковского (по анекдотам от Карабанова), Ефремов счел возможным вставить свое слово, имея под рукой означенные записки, в которых Павел Александрович характеризует Шешковского следующим образом:

Низкий происхождением, воспитанием и душевными качествами, Шешковский был грозою столицы. …Этот Великий Инквизитор России… действовал с отвратительным самовластием и суровостью, без малейшего снисхождения и сострадания. Шешковский сам хвалился, что знает средства вынуждать признания; а именно, он начинал тем, что допрашиваемое лицо хватит палкой под самый подбородок, так что зубы затрещат, а иногда и повыскакают. Ни один обвиняемый при таком допросе не смел защищаться, под опасением смертной казни (?). Всего замечательнее то, что Шешковский обращался таким образом только с знатными особами (?), ибо простолюдины были отдаваемы на расправу его подчиненным. <…> Наказание знатных особ он исполнял своеручно. Розгами и плетью он сек часто. Кнутом он сек с необыкновенною ловкостью, приобретенною частым (?) упражнением. Однажды кн. Потемкин, после продолжительного отсутствия возвратившийся в Петербург, заметив между явившимися к нему посетителями Шешковского, спросил у него при всех: много ли в его отсутствие он пересек персон из своих рук? Тот, однако же, устыдясь, благодарил уклончиво за такую милостивую насмешку.

Вопросительные знаки в журнальной публикации, как я понимаю, были поставлены рукой Ефремова: видимо, некоторые утверждения Павла Александровича его озадачили. Мы, тоже весьма озадаченные, добавим еще пару вопросов по тексту. Во-первых, о Потемкине, возвратившемся в Петербург и увидевшем среди посетителей Шешковского: Радищев-младший слышал эту историю от отца или он позаимствовал ее у Пушкина для литературного украшения своей рукописи? Потом, хотелось бы уточнить: обер-секретарь и писателя Радищева хватал палкой под подбородок, и у того тоже трещали или даже выскакивали зубы?
В судебном разбирательстве — если бы сын, предположим, подал в суд, желая восстановить справедливость, донести до публики правду, представив ей истинное лицо Шешковского, — председательствующий заметил бы: вы утверждаете, что Шешковский со всеми знатными особами так обходился, но все для суда значит никто, и если вы говорите, что Шешковский сек часто, то часто для суда значит никогда, так что вы скажите конкретно, Павел Александрович: вашего отца Шешковский бил палкой? Ваш отец лишился зубов от его ударов? Шешковский стегал вашего отца кнутом? Когда и где это было? У вас, Павел Александрович, претензии к Шешковскому в связи с вашим родителем, так что говорите только о том, что происходило между двумя названными людьми. И еще вот какое замечание: у Александра Сергеевича Пушкина, как мы все читали, князь Потемкин-Таврический спрашивает: «Что, Степан Иванович, каково кнутобойничаешь?» — что можно понять в прямом смысле, будто обер-секретарь собственноручно сечет подследственных, но можно трактовать как иронический выпад Потемкина в адрес всей Тайной экпедиции с ее жесткими и даже жестокими методами; ваше изложение, Павел Александрович, несколько отличается от пушкинского: у вас Шешковский сек персон из своих рук, то есть собственноручно. Но, как мы видим, вы утверждаете это с чужих слов, и даже ваш отец ничего не сообщал вам о жестоком обращении Шешковского лично с ним, Александром Радищевым.
Можно подумать, поскольку зашел разговор о суде, будто я взялся защищать и чуть ли не обелять Шешковского, о котором все говорили и говорят, что он палач, кнутобоец, инквизитор, низкая личность... Повторю: то, о чем все говорят, может быть сплетней, как, например, сплетня о порке Пушкина в полиции. Для установления исторической правды требуется не пересказывать чужие байки, будто Шешковский своеручно наказывал знатных особ, часто сек розгами и плетью обвиняемых, попавших в Тайную экспедицию, требуется представить хотя бы одну особу, назвав ее по имени, которая бы поделилась личными впечатлениями о допросах, производимых Шешковским.
Еще один кнутобоец, Потемкин, умерший, по слухам, от яда после встречи с Шешковским
В романе Ольги Форш, в сцене, где Шешковский выбил зубы палачу, упомянут Потемкин. Видимо, писательница имела в виду светлейшего князя, бывшего любовника Екатерины II, и мы догадываемся, что в пушкинском анекдоте идет речь тоже о нем. Вспомним, однако, что обер-секретарь Тайной экспедиции по роду своей службы пересекался, общался, сотрудничал с другим Потемкиным, которого звали Павлом Сергеевичем. Граф П. С. Потемкин (1743—1796) приходился дальним родственником Потемкину-Таврическому. В 1774 году императрица повелела ему отправиться в Казанскую и Оренбургскую губернии, назначив начальником комиссии по расследованию Пугачевского бунта. К слову, граф, имевший широкие полномочия, использовал для усмирения края и для подавления волнений все средства, в том числе кнут и плети, но все же не сам кнутобойничал, а, как пишут в «Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона» (том 14), он «уполномочил воевод сечь кнутом начальников шаек, а десятого человека из шаек сечь плетьми». Он же, П. С. Потемкин, в начале октября 1774 года лично допрашивал Пугачева в Симбирске; в Москве вместе с князем Волконским и Шешковским он вел следствие и участвовал в составлении приговора, по которому самозванца должны были четвертовать. Вполне возможно, что в анекдотах о Шешковском, имевших хождение впоследствии, вместо менее известного графа Потемкина действующим лицом сделали всем известного князя Потемкина-Таврического — довольно распространенное явление в истории, когда смешиваются разные вожди, князья, цари, да и любые личности, носившие одно и то же имя.
Граф Потемкин — который не Таврический — стал жертвой сплетни не в потомках, а при жизни. В феврале 1796 года все говорили, что он опился ядом... Продолжим чтение статьи в энциклопедическом справочнике:

В январе 1796 года разнесся слух о привлечении Потемкина к суду по обвинению в умерщвлении и ограблении в 1786 году персидского принца Гедает-Хана, искавшего спасения на русском военном судне от преследования своего брата; но обвинение это не заслужено Потемкиным и не согласуется с истиной. В защиту себя Потемкин написал стихотворение «Глас невинности»… в нем он упрекает клеветников в неблагодарности к человеку, неоднократно жертвовавшему жизнью для славы отечества. Потемкин не вынес удара, тяжко заболел горячкой и умер 29-го марта 1796 года; были слухи, что он принял яд, избегая наказания; рассказывали, будто Екатерина послала ему рескрипт с одним словом «умри», и он умер через несколько часов...

Какие страсти, прямо как во времена Древнего Рима, когда какой-нибудь Нерон, злодействуя, приказывал тому или иному подчиненному умереть, и тот покорно глотал яд или вскрывал себе вены. Не удивительно, что некоторые господа, склонные видеть во всем заговоры и происки, усмотрели в кончине Потемкина коварные козни обер-секретаря Тайной экспедиции! Пошел слух, будто граф умер скоропостижно после свидания с Шешковским. Такое свидание не могло состояться по очень простой причине: Семена Ивановича в 1796 году не было в живых. Он, тайный советник и равноапостольного князя Владимира второй степени кавалер, как начертано на его надгробном камне на Лазаревском кладбище при Александро-Невской лавре: «Скончался 1794 года, маия 12-го дня», — и это является одним из немногих достоверных и неопровержимых фактов по делу о Шешковском.




Сечение русских жен любящими мужьями и снова о порке поэта Пушкина — по свидетельству английских любителей развесистой клюквы
Корсаков, написавший статью для «Исторического вестника», был склонен верить в существование кресла для подпольных секуций в доме Шешковского: предание вероятное. В то же время он решительно утверждал, что подобная механика никогда не практиковалась в Третьем отделении. Однако как в прошлые, так и в нынешние времена как среди наших соотечественников, так и среди иностранцев преобладает мнение, что в означенном учреждении в ту пору, когда его возглавлял граф Орлов, имелись и механическое кресло, и опускающаяся половица. Вот и просвещенная англичанка, как мы помним, в середине XIX века нисколько не сомневалась в правдивости той истории, которую ей нашептала близкая подруга высеченной светской дамы. Близкая подруга тоже верила… Впрочем, возможен розыгрыш. Над иностранной гостьей могли подшутить, сообщив — по секрету — об ужасах, творящихся на паркетах и под паркетами в кабинетах русской тайной полиции. Для чего разыгрывать и подшучивать? На мой взгляд, сейчас как раз время вернуться к упоминавшемуся мной сатирическому произведению М. Е. Салтыкова-Щедрина: в «Помпадурах и помпадуршах» в особой главе осмеиваются мнения знатных иностранцев:

Как и во всех сочинениях иностранцев о России, нас прежде всего поражает в них какое-то неисправимое легковерие. Так, например… путешественник… Шенапан уверяет, будто в России преподается особенная наука, под названием: «Zwon popéta razdawaiss» («Звон победы раздавайся»).

Месье Шенапан (чье имя буквально значит прохвост) по приглашению князя де Клюква (чье имя говорит само за себя) посещает Россию и по возвращении во Францию строчит воспоминания о поездке — подобно Александру Дюма и маркизу Астольфу де Кюстину, отдававшим предпочтение всякого рода курьезам, дворцовым интригам и сплетням, тюремным тайнам и ужасам, сведения о которых были получены ими от личностей вроде князя Клюквы, в ужасы и тайны свято верующих, или от балагуров-насмешников. Нельзя не согласиться с Щедриным, что были и есть у нас личности, которые ради смеха дурачат иностранцев, «которые, по прискорбному русскому обычаю, нашли для себя забавным рассказывать иностранцам разные небылицы о своем отечестве». И, что тоже верно подмечено Салтыковым-Щедриным, иностранцы, описывая русские порядки, нравы и обычаи, имеют обыкновение впадать в преувеличения и выказывают при этом колоссальнейшее невежество.
По поводу невежества: большой и очень развесистой клюквой является трактат, вышедший из-под пера преподобного Уильяма Купера и напечатанный в Британии в 1869 году: «История розги во всех странах с древнейших времен до наших дней». По крайней мере, клюквой сильно отдает та глава трактата, которая полностью посвящена России, где, среди прочих преувеличений, отдаленно и криво отражающих действительное положении вещей, мы находим разглагольствования Купера о том, как русская женщина определяет истинность любви:

…Замужние женщины считают доказательством любви со стороны своих мужей, если последние телесно наказывают их. И если от времени до времени мужья не бьют своих жен, то это означает, что к ним относятся невнимательно и равнодушно. <…> Одна из красавиц этой страны вышла замуж за француза и после четырнадцатидневного блаженства новобрачная сделалась вдруг неузнаваемой: настроение ее было в высшей степени подавлено. Путем настойчивых расспросов супруг узнал наконец истинную причину горя своей молодой супруги. «Разве могу я быть уверенной в твоей любви ко мне? — сказала она. — Вот уж четыре недели, как мы поженились, а ты ни разу еще не бил меня!»

Сия побасенка приведена мной по русскому переводу, сделанному, как я понимаю, еще в XIX веке, почти сразу после выхода английского трактата, и сработан он был с оглядкой на тогдашнюю цензуру: в заголовке The Rod in Russia наш издатель заменил Россию на одно из восточных государств, и в тексте она называется этой страной. Кроме цензурных переделок, в русском издании, корявом по стилю, множество ошибок, грамматических и смысловых, — возможно, из-за спешки, возможно, из-за того, что работу поручили человеку, плохо владеющему английским языком. Есть и необъяснимые пропуски: так, в подлиннике помимо ссылки на некоего француза, женившегося на русской даме, имеется свидетельство господина по имени Баркли, утверждавшего, что русские жены судят о добром отношении своих мужей (the kindness of their husbands) по числу полученных ударов (the number of strokes they give them). Нет, господа, это не юмор и не сатира в духе Щедрина, это уже просто глупость.
Автор — Джеймс Гласс Бертрам (1824—1892), по какой-то причине выставивший себя на обложке трактата преподобным Купером, со всей серьезностью обрисовывает обычай варварской страны, и английские обыватели то негодуют, то удивляются (кое-кто из читателей-мужчин, я уверен, умилялся и завидовал): в России супруг сечет свою супружницу, та считает удары и огорчается, если он мало ей всыпал, или же она ликует, если муж бьет и никак не уймется! За сим следует еще одна клюква, услышанная автором, по его уверению, от других путешественников: плетка считается обязательной частью девичьего приданого! Затем идет красочное описание русской бани, где моются одновременно мужчины и женщины, где в ходу березовый веник, инструмент, схожий с тем, что используется для порки; как мы читаем в упрощенно-топорном русском переводе (переизданном, кстати, в наше просвещенное время): «Розга в ходу также в банях описываемого государства» — что делает нелепые заявления преподобного Уильяма Купера еще нелепее.
Желающим познакомиться с произведением, привлеченным мной к обсуждению, следует обратиться, повторяю, к подлиннику, дабы не впасть в дополнительные заблуждения из-за ошибок, допущенных при переводе английского трактата, изобилующего нелепыми сведениями. Так, по поводу царей вы прочитаете по-русски: «Некоторые из правителей этой страны особенно отличались в области рукоприкладства, причем за несколькими сохранилась репутация в высшей степени изобретательных на придумывание утонченных мук. Один из них, прославившийся преобразованием страны…». По-английски о рукоприкладстве ничего не сказано, Купер утверждает: «Многие русские монархи искусно владели плеткой (were adepts at using the whip) и были исключительно изобретательны, когда подвергали мукам людей из своего окружения». Один из них в английском тексте имеет имя: Петр I, точно так, как и другие российские государи и государыни названы без стеснения по именам: Анна, Екатерина II (от скуки своеручно стегавшая плетью всех своих прислужников), Николай I… А вот, смотрите, и о нашем Пушкине, об обсуждаемой выше истории, как его секли в полиции! Поскольку зачитываемый автор из Британии, мне все время вспоминается гоголевское чрезмерно восторженное и преувеличенно похвальное определение британской нации: мол, там все сердцеведы, там каждый проникнут мудрым познанием жизни. Сердцевед Бертрам, он же Купер, не сомневаясь, что доносит до благодарной британской публики правду о варварской России, пишет: «Один из прославившихся и ставший бессмертным поэт подвергся экзекуции в полицейском участке по приказанию самого повелителя страны». Почему я уверен, что идет речь о Пушкине? Потому что в подлиннике без обиняков сказано: «The celebrated Russian poet Pouchkin, a few days before being killed in a duel, was whipped in the rooms of the prefect of police, by command of the Czar». В данном случае мы, кстати, имеем дело с характерным явлением: со временем события разных лет, подлинные и выдуманные, сваливаются в одну кучу; у Бертрама экзекуция над Пушкиным по приказу царя состоялась не в 1819 или 1820 году, как мы гадали, а за несколько дней до того, как поэта застрелили на дуэли, то есть в январе 1837 года!
Можно посмеяться, отложить в сторону, совсем убрать от себя ненужную «Историю розги». Или уместнее вознегодовать и, внимательно ее прочитав, взяться за опровержения? Собственно, приступив к этому очерку, я поставил цель что-то опровергнуть, но, по большому счету, если ополчиться против всех ложных сведений и укоренившихся ложных верований, то вся жизнь уйдет на негодование и борьбу за справедливость, при этом значительная часть населения как верила, так и продолжит верить нелепым слухам, сплетням и выдумкам, так и будет внимать ложным пророкам, приникать к бессмысленным учениям…
Поскольку Бертрам сыплет изобильно историями из русской жизни, у нас возникает подозрение, что он не преминет пересказать нам и о кресле с люком в полу. И точно! Послушайте, я вам переведу:

Благородная дама… была вызвана в управление тайной полиции. Она явилась и, когда дверь за ней притворилась, ее вежливо пригласили пройти вперед; как только она сделала шаг, под ней вдруг открылся люк, и она заскользила вниз, пока не повисла на своей одежде, которая вся сбилась у нее на руках; в таком беспомощном положении она повисла на потолке нижней комнаты, где палач, заранее расположившийся, стал усердно охаживать плеткой ее ничем не прикрытое тело.

Извините, я не совсем подходящий отрывок вам перевел, может, и совсем ненужный: ведь здесь нет в наличии кресла, только про люк в полу говорится. Но, если уж до нашего слуха долетела история с благородной дамой, согласимся, что она пикантная, но неправдоподобная. Не верится нам в такую примитивную механику: открылся люк и… Предположим, иная дама не ухватится вовремя за край люка, не повиснет на своих юбках, в подмышки, простите, задравшихся, она провалится сквозь дыру в паркете, ударится об пол нижней комнаты, расшибется, как ее потом приводить в пристойный вид, как ее потом в кабинет начальника прикажете доставлять, обратно вверх через отверстие в потолке просовывать? Мне сделают замечание: нехорошо смеяться над чужим горем; другие, поумнее, укажут: не стоит искать во всей этой галиматье разумных объяснений! Будем считать, что я смеюсь — не над высеченной дамой, а над нелепым рассказом; но ведь британский автор без смеха и иронии пугал подобными ужасами почтенную британскую публику.
Иные читатели заметят, что преподобный Купер с чрезмерным сладострастием разрабатывает тему телесных наказаний, отдавая предпочтение, как говорят художники, красоте обнаженного женского тела, а кто-то выскажет предположение: не извращенец ли он, любующийся, как экзекутор задрал юбки очередной светской даме и по обнаженному телу засвистела плетка. Замечания небезынтересные и небезосновательные, но мы не будет отвлекаться от выбранной нами линии: мы показываем, как беспочвенные заявления и глупые суждения, будучи напечатанными, получают вес и долголетие, даже вечную жизнь, и находим тому подтверждение в писаниях Бертрама: перечисляя ужасы, творимые в восточном государстве, он преподносит и историю с креслом, позаимствовав ее, о чем нетрудно догадаться, в чем он и сам признается, из книги «Англичанка в России», изданной в 1855 году: некая высокородная дама, присутствуя на маскараде… Не буду утруждать себя ни пересказом, ни переводом, воспользуюсь уже существующим русским изданием, чтение которого, с одной стороны, удручает, с другой стороны, признаюсь, своим косноязычием и глупостью как-то забавляет:

Одна дама из великосветского общества, воспользовавшись присутствием на маскарадном балу самого правителя, стала нашептывать ему на ухо о том, о сем и, между прочим, зашла в своей откровенности слишком далеко. По выходе из собрания за ней последовал шпион, открыл инкогнито смелой маски, а на следующий день она была приглашена к могущественному в то время графу N. Там ее усадили на стул, который во время допроса внезапно опустился вместе с восседавшей на нем дамой в расположенную под полом комнату, и здесь несчастную высекли розгами, словно маленькую девочку.

Бертрам называет опасного собеседника нашей дамы не правителем, а императором (подразумевается Николай I). По-английски кресло мягко опустилось в нижнее помещение, по-русски стул внезапно опустился; Бертрам пишет, что даму сильно отстегала розгами какая-то невидимая личность… Ладно, коли вся история — нелепый вымысел, стоит ли, действительно, придираться к отдельным неточностям перевода? Для нашего исследования существенно, что по-английски могущественный граф без утайки назван по имени: граф Орлов.

---

 Отправлено: 28.07.23 17:19. Заголовок: Рассказ цензора Крыл..

Рассказ цензора Крылова о пребывании в кабинете графа Орлова


В доказательство тому, что в Третьем отделение практиковали ту же механику, что имелась у Шешковского, современные исследователи полицейского произвола, имевшего место при царизме, неизменно приводят рассказ цензора Крылова о том, как его доставили однажды к графу А. Ф. Орлову. Не стану размениваться на многочисленные пересказы с сильными преувеличениями и собственными домыслами из уст и из-под пера простых смертных, обратимся еще раз за разъяснениями к видному языковеду и литературоведу Ю. М. Лотману. В своей работе «Символика Петербурга и проблемы семиотики города» он пишет:

Об этом эпизоде сам Крылов позже рассказал H. И. Пирогову следующее. При этом для понимания рассказа Крылова надо иметь в виду упорно державшиеся слухи о том, что в III отделении в кабинете шефа жандармов имеется кресло, которое опускает сидящего до половины в люк, после чего скрытые палачи, не видя, над кем они учиняют экзекуцию, секут его. Разговоры о таком «келейном» наказании, циркулировавшие еще в XVIII веке в связи с Шешковским (см. воспоминания А. М. Тургенева), возобновились в царствование Николая I и… даже проникли в «русские» романы А. Дюма.
Пирогов рассказывает: «Крылов был цензором, и пришлось им в этот год цензировать какой-то роман, наделавший много шума. Роман был запрещен главным управлением цензуры, а Крылов вызван к петербургскому шефу жандармов Орлову. Крылов приезжает в Петербург, разумеется, в самом мрачном настроении духа и является прежде всего к Дубельту, а затем вместе с Дубельтом отправляются к Орлову. Время было сырое, холодное, мрачное. Проезжая по Сенатской площади, мимо монумента Петра Великого, Дубельт, закутанный в шинель и прижавшись к углу коляски, как будто про себя, — так рассказывал Крылов, — говорит: «Вот бы кого надо было высечь, это Петра Великого, за его глупую выходку. Петербург построить на болоте». Крылов слушает и думает про себя: «Понимаю, понимаю, любезный, не надуешь нашего брата, ничего не отвечу». И еще раз попробовал Дубельт по дороге возобновить разговор, но Крылов оставался нем, яко рыба. Приезжают, наконец, к Орлову. Прием очень любезный. Дубельт, повертевшись немного, оставляет Крылова с глазу на глаз с Орловым. «Извините, г. Крылов, — говорит шеф жандармов, — что мы вас побеспокоили почти понапрасну. Садитесь, сделайте одолжение, поговорим».
— А я, — повествовал нам Крылов, — стою ни жив, ни мертв и думаю себе, что тут делать: не сесть — нельзя, коли приглашают, а сядь у шефа жандармов, так, пожалуй, еще и высечен будешь. Наконец, делать нечего, Орлов снова приглашает и указывает на стоящее возле него кресло. Вот я, рассказывает Крылов, потихоньку и осторожно сажусь на краешек кресла. Вся душа ушла в пятки. Вот-вот, так и жду, что у меня под сиденьем подушка опустится и — известно что. И Орлов, верно, заметил, слегка улыбается и уверяет, что я могу быть совершенно спокоен».

Лотман пишет об упорно державшихся слухах, но в статьях других исследователей, дипломированных и доморощенных, слухи выдаются за истинное положение вещей: был, имелся в Петербурге, в известном здании, расположенном около Цепного моста, то есть в Третьем отделении, кабинет с таким креслом; об этом знали и говорили все народовольцы, об этом Герцен сообщал в своем «Колоколе»!
Ссылка на Герцена, прослывшего большим правдолюбцем, любого сомневающегося обескуражит: уж если Герцен подтверждал существование механики… Однако, оставаясь при своем мнении, в слухи не веря, позволю себе небольшое не то что опровержение, а уточнение по поводу крыловских показаний. Имеет смысл выяснить, где и при каких обстоятельствах Никита Иванович Крылов (1807—1879) рассказал историю, в которой он, как я понимаю, прибегнул в целом к художественному вымыслу и в частности сильно преувеличил опасность, ему вроде как грозившую. Для чего? Для увеселения слушателей.
В «Сочинениях» Н. И. Пирогова (изданных в Петербурге в 1887 году), а именно в «Дневнике старого врача», идет речь в основном о серьезных вещах, прежде всего врачебных; встреча всем известного хирурга с господином Крыловым (ныне вспоминаемым только из-за его анекдотического визита к графу Орлову) произошла в Ревеле — на отдыхе, в курортной обстановке. Как-то нечаянно Пирогов увидел в морских купальнях знакомое лицо: «Это Н. Ив. Крылов, профессор римского права в Московском университете. <…> С Крыловым нельзя было не смеяться. Он стал рассказывать нам свое похождение с генералом Дубельтом. Крылов был цензором…»
Далее следует то, что мы уже слышали от Лотмана. Добавлю фразу, у Лотмана отсутствующую: под конец граф Орлов заверил Крылова, что тот может быть совершенно спокоен: в цензурном промахе виноват не он. Профессор римского права завершает рассказ следующими словами: «Что уж он мне там говорил, я от страха и трепета забыл. Слава Богу, дело тем и кончилось».
Роман-памфлет «Проделки на Кавказе», из-за которого пострадал Крылов, был напечатан в 1844 году. Хирург Пирогов не указывает время, когда он встретил Крылова на морских купаниях в Ревеле, но, как мы видим, профессор Московского университета рассказывал свое похождение не таясь, не озираясь, рассказывал с юмором, в лицах, театрально преувеличивая ради слушателей свои страх и трепет. Он не побоялся называть имена, а то, как Дубельт катал его по городу и подталкивал к нелестным высказываниям насчет Петра Великого, которого надо бы высечь, скорее всего, придумано от начала до конца; Леонтий Васильевич Дубельт (1792—1862) — генерал, состоявший в свите императора Николая I; генералу Дубельту, извините, больше нечем было заняться, как в роли кучера возить на прием к Орлову какого-то московского цензора! Можно вообще усомниться в правдивости всей истории: Алексей Федорович Орлов был назначен в 1845 году главноуправляющим Третьим отделением, но фактически жандармскими делами занимался Дубельт, бывший с 1839 по 1856 год начальником штаба Корпуса жандармов, он сам мог выслушать объяснения Крылова и принять решение.
Пирогов одной фразой обрисовал характер Крылова: с ним нельзя было не смеяться. Возможно, крыловский рассказец только на какую-то часть соответствует действительности; как говорил городничий в гоголевской комедии по поводу Хлестакова: «Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь».
Так или иначе, Крылов, находясь в кабинете Орлова, не попал в кресло-капкан, под ним не провалился пол, его не высекли; состоялась беседа, и — дело тем и кончилось. Никита Иванович отправился обратно в Москву, его отстранили от цензурного комитета, но не от университета, где он преподавал на кафедре римского права до 1872 года. Госпожа Е. П. Лачинова (1810—1896), написавшая о проделках на Кавказе, больше виновата, скажем так, нежели цензор, не усмотревший в проделках какой-либо крамолы и разрешивший печатать рукопись, и, казалось бы, ее, Лачинову, позволившую себе критику и сатиру, должны были вызвать куда следует, обвинить в сокрушении устоев и попугать для острастки, вежливо пододвигая даме кресло… А неплохо бы сочинительницу и отрапортовать! — так, я уверен, считала та часть тогдашней публики, которую Гоголь называл разгорячившимися патриотами. Никто Лачинову не тронул. Даже петрашевцев, даже народовольцев — да, сажали в Петропавловскую и иные крепости, гноили в казематах, отправляли в сибирскую ссылку или острог, как, например, Ф. М. Достоевского, их вешали — тех, кто покушался на чужую жизнь или убивал, но устраивать представление с каким-то креслом, возиться, опуская кого-то под пол и там, под полом, сечь розгами… Выдумки и глупости, бабьи сплетни, старые басни!
Вера в старые басни
Нам напомнили и подсказали: у А. И. Герцена, в его «Колоколе», печатались сообщения о конкретных случаях с поркой дворян! Герцен являлся и, похоже, до сих пор видится в нашем обществе образцом правдивости, и «Колокол», этот крик русского народа, битого полицией, засекаемого помещиком, издаваемый в Лондоне, вдали от царского правительства, и недосягаемый для русской цензуры, имел возможность, как мы полагаем, всегда печатать правду и ничего, кроме правды. Так что, видимо, нет нужды выискивать, в каких номерах «Колокола» появлялись статьи о телесных наказаниях, какие именно факты приводил Герцен и его вольные печатники. Есть надежная ссылка на эти публикации в примечаниях к роману Достоевского «Бесы»… Какая связь с Достоевским, к чему вспоминать сейчас «Бесов»?
Во-первых, к тому, что Достоевский не из чужих разговоров и писаний знал, как проводилось полицейское расследование. Арестованный в апреле 1849 года, он во время предварительного следствия сидел в Петропавловской крепости, где его неоднократно допрашивали; допросы проводились даже без пристрастия, то есть без того, чтобы на заднем плане возвышалась дыба и на видном месте красовались пыточные клещи, никто не пугал писателя выставленными устрашающими орудиями пыток, ему не предлагали сесть в кресло, установленное на опускной половице, его не стегали розгами… Правда, в иностранной книжонке «Тайны царского дворца», явившейся на свет в 1868 году, описывалось в подробностях, как Федора Михайловича наказывали розгами, только не в Петропавловской крепости и не в Омском остроге, а в Третьем отделении, возглавляемом всемогущим графом Орловым. Читая, мы усматриваем некоторое сходство с историей, услышанной от Ю. Тынянова, как Пушкина водили в полицию: в один прекрасный день является к Достоевскому жандарм, приглашает следовать за ним. «Куда?» — спрашивает писатель. Служитель закона спокойно ему отвечает: к Орлову. Пожалуйста, я повторю по подлиннику: «Pour où? demanda Dostoewski. — Chez le comte Orloff, repondit tranquillement le gendarme…» Тынянов, хотя и придумал сцену в кабинете Лаврова, не стал сочинять, будто Пушкина высекли, он только приписал Толстому-Американцу злую сплетню, а иностранный автор описывает ничтоже сумняшеся, как Достоевского завели в особый кабинет, опустили по пояс под пол и два солдата отхлестали его розгами!
Похоже, я продолжаю ссылаться на творчество Уильяма Купера? Нет, эта клюква вышла хотя и в том же 1868 году, но из-под пера другого любителя русской истории, состоявшей, по его мнению, сплошь из дворцовых интриг, заговоров, покушений, полицейского произвола, сибирской ссылки и каторги.
Попытаюсь, однако, выстроить свои рассуждения последовательно.
Вернусь к роману «Бесы», вышедшему в 1872 году (как раз тогда «Русская старина» развлекала своих читателей анекдотами о С. И. Шешковском). Мы задавались вопросом, почему никто из тех, кого, как утверждается, высекли в Тайной экспедиции или в Третьем отделении, не выступил против произвола и насилия, не пожаловался императору, не написал Герцену в Лондон (в правление Николая I и Александра II), не потребовал расследования — ведь среди высеченных называются люди, имевшие влиятельных родственников, друзей, покровителей. Ни одного достоверного свидетельства! Точнее, ни одного пострадавшего, заявившего о своих личных мучениях, и ни одного очевидца, наблюдавшего со стороны хотя бы один раз подобную экзекуцию. Молчание и отсутствие жалоб пытаются объяснить тем, что пострадавший или не желает огласки, или боится худшего. «Поди-ка пожалуйся!» — как мы прочитали в романе Мережковского. «Сеченый не расскажет» — как в «Бесах» у Ф. М. Достоевского выразился Степан Трофимович Верховенский, сопровождая свои слова таинственным взглядом и многозначительным вздохом.
Верховенский — личность весьма образованная, наставник молодежи, человек передовых взглядов, и, как мы ожидаем, он должен опровергать сплетни и высмеивать нелепые слухи. Однажды утром к нему явился… Жандарм? Нет, Степана Трофимовича побеспокоил губернаторский чиновник, проявивший, как позже выяснилось, личную инициативу. Чиновник пожелал взглянуть на книги и рукописи. Степан Трофимович, ошарашенный, отпер все ящики и передал все ключи. Чиновник взял и унес заграничные издания Герцена, некоторые бумаги и письма… Хроникер, от имени которого ведется повествование, прибежав к бедному Степану Трофимовичу, нашел его в невероятном волнении: тот все озирался к дверям и прислушивался в переднюю. Чего он боялся? Того, что в любой момент представитель власти вернется уже с полицией. Вот его буквальные слова: «Придут, возьмут, и фью — исчез человек!»
Степан Трофимович тут же стал готовиться к ссылке, продумывая, какие вещи с собой брать. Он кое-какие деньги засунул в прореху в жилетном кармане. Хроникер успокаивал друга: его не могут ни в полицию забрать, ни тем более куда-то вдруг сослать: «Это за сочинения-то Герцена… с ума вы сошли, да за что тут арестовать?» Теперь послушайте ответную тираду Степана Трофимовича: «Кто может знать в наше время, за что его могут арестовать? <…> Разве вы не знаете! — воскликнул он болезненно. — У нас возьмут, посадят в кибитку, и марш в Сибирь на весь век, или забудут в каземате».
Хроникер, в котором мы видим самого Федора Михайловича, делится с нами, читателями, своими впечатлениями:

И он вдруг заплакал, горячими, горячими слезами. <…> Он закрыл глаза своим красным фуляром и рыдал, рыдал минут пять, конвульсивно. Меня всего передернуло. Этот человек, двадцать лет нам пророчествовавший, наш проповедник, наставник… так высоко и величественно державший себя над всеми нами, пред которым мы так от души преклонялись, считая за честь, — и вдруг он теперь рыдал, рыдал, как крошечный, нашаливший мальчик в ожидании розги, за которою отправился учитель. Мне ужасно стало жаль его. В «кибитку» он, очевидно, верил, как в то, что я сидел подле него, и ждал ее именно в это утро, сейчас, сию минуту, и все это за сочинения Герцена да за какую-то свою поэму! Такое полнейшее, совершеннейшее незнание обыденной действительности было и умилительно и как-то противно.

Это, напоминаю и подчеркиваю, пишет Достоевский, побывавший в каземате, приговоренный к смертной казни, переживший мучительное ожидание расстрела на Семеновском плацу, отбывавший срок в Омском остроге в окружении отпетых преступников, он, прошедший через застенки, научился отличать обыденную действительность от глупых страшилок, имевших хождение как в темном народе, так и в среде весьма образованных людей, к которым принадлежал Верховенский. Повествователь успокаивал Степана Трофимовича, но:

Все уверения мои и успокоения отскакивали как от стены горох. Он мало слушал… <…> Я остался, и мы просидели часа два с лишком. <…> Вдруг Настасья, зашедшая зачем-то из кухни в переднюю, задела и уронила там вешалку. Степан Трофимович задрожал и помертвел на месте; но когда дело обозначилось, он чуть не завизжал на Настасью и, топоча ногами, прогнал ее обратно на кухню. Минуту спустя он проговорил, смотря на меня в отчаянии:
— Я погиб! Cher, — сел он вдруг подле меня и жалко-жалко посмотрел мне пристально в глаза, — cher, я не Сибири боюсь, клянусь вам… я другого боюсь…
Я догадался уже по виду его, что он хочет сообщить мне наконец что-то чрезвычайное, но что до сих пор он, стало быть, удерживался сообщить.
— Я позора боюсь, — прошептал он таинственно.
— Какого позора? да ведь напротив! Поверьте, Степан Трофимович, что все это сегодня же объяснится и кончится в вашу пользу…
— Вы так уверены, что меня простят?
— Да что такое «простят»! Какие слова! Что вы сделали такого? Уверяю же вас, что вы ничего не сделали!
— <…> Они всё припомнят… а если ничего и не найдут, так тем хуже, — прибавил он вдруг неожиданно.
— Как тем хуже?
— Хуже.
— Не понимаю.
— Друг мой, друг мой, ну пусть в Сибирь, в Архангельск, лишение прав, — погибать так погибать! Но… я другого боюсь (опять шепот, испуганный вид и таинственность).
— Да чего, чего?
— Высекут, — произнес он и с потерянным видом посмотрел на меня.
— Кто вас высечет? Где? Почему? — вскричал я, испугавшись, не сходит ли он с ума.
— Где? Ну, там… где это делается.
— Да где это делается?
— Э, cher, — зашептал он почти на ухо, — под вами вдруг раздвигается пол, вы опускаетесь до половины… Это всем известно.
— Басни! — вскричал я, догадавшись, — старые басни, да неужто вы верили до сих пор? — Я расхохотался.
— Басни! С чего-нибудь да взялись же эти басни; сеченый не расскажет. Я десять тысяч раз представлял себе в воображении!
— Да вас-то, вас-то за что? Ведь вы ничего не сделали?
— Тем хуже, увидят, что ничего не сделал, и высекут.

Бедный Степан Трофимович извел себя, представляя десять тысяч раз, как под ним вдруг раздвигается пол. Человек передовых взглядов, от которого ждешь насмешки над бабьими сплетнями и слухами, сам верил — болезненно, мучительно, по-бабьи верил в россказни, идущие со времен Шешковского, что в полиции не просто бьют, но изощряются: опускают жертву до половины в комнату ниже этажом и там уже пускают в ход розги.
В черновых набросках и отрывках Достоевский вкладывал в уста своего пугливого героя более пространные объяснения (подтверждающие, что старые басни перекликаются в деталях с анекдотами от Карабанова):

Под вами вдруг проваливается половица до половины вашего тела, и вдруг снизу два солдата распорядятся, а над вами стоит генерал, или полковник, которого нельзя не уважать, но который, вы чувствуете, отечески советует и вас, профессора… Меня, меня, человека ученого… приглашает молчать. <…> После такой катастрофы потерпевший молчит и стыдится, оттого и нет фактов. Но с чего-нибудь взялись же басни?

В очередной раз отсутствие фактов объясняется тем, что пострадавшим от подпольной порки стыдно, им не хочется, чтобы другие знали об их позоре. Веря в басни, потому что ведь не бывает дыма без огня, Степан Трофимович, профессор и ученый, считает, что людей секут, даже если они ничего не сделали: «В назидание высекут, для будущего».
«Колокол» как распространитель недостоверных слухов
Мы прочитали отрывок из «Бесов» по академическому изданию 1974 года (в полном собрании сочинений Ф. М. Достоевского в тридцати томах), где к словам Степана Трофимовича имеется примечание, упомянутое мной выше, и оно очень даже относится к нашей теме:

О случаях сечения провинившихся дворян полицией неоднократно сообщалось в герценовском «Колоколе» (см., например, 1866. 15 января. Л. 212). Ср. рассказ московского цензора и профессора Крылова, принятого графом Орловым: «…стою ни жив, ни мертв и думаю себе, что тут делать: не сесть нельзя, коли приглашают, а сядь у шефа жандармов, так, пожалуй, еще и высечен будешь».

Составители примечаний приводят свидетельство Крылова в сокращенном виде — мы понимаем, что из экономии места, но выпуск завершающих фраз (на мой взгляд, намеренный) оставляет читателя в неведении: проваливался Крылов под пол или нет? Поскольку пояснение имеет целью подтвердить, что опасения Степана Трофимовича не лишены оснований и провинившихся дворян очень даже секли, читатель домысливает: с цензором в кабинете Орлова произошло то, что Степан Трофимович назвал катастрофой. Но мы слышали рассказ Крылова в полном виде, мы поняли, что это было отчасти театральное представление, дабы позабавить публику, мы знаем: катастрофы не произошло.
Поначалу мы договорились не ворошить герценовские публикации, веря на слово, что в них есть факты, но, поскольку случай с Крыловым, предложенный нам в качестве весомого доказательства, доказывает лишь существование слухов, придется все-таки бросить взгляд на указанный в примечании выпуск «Колокола»: в нем обнаружится, наконец, что-то убедительное и неопровержимое!
15 января 1866 года редакция печатно сообщала, что в «Колокол» пришло письмо из Петербурга:

Рассказывают о драке протопопа с диаконом в Исаакиевском соборе по окончании архиерейского служения… Рассказывают о том, что новгородский полицмейстер наказал палками двух арестантов в остроге, одного дворянина, другого французского подданного…

Вот такие ужасы, творившиеся при царизме в Российском государстве, выявил и предал гласности — правда, без проверки, на основании чьих-то рассказов — герценовский «Колокол»: в столице империи один священнослужитель дал другому заушение и ланитобитие, а в провинции двух острожников, в том числе (какой позор) иностранца, как рассказывают, отколотили палками!
Новые факты оказались из разряда слухов и сплетен, предположений и домыслов, которыми мы вполне наелись по ходу своего расследования, у нас уже звенит в ушах от болтовни, выдаваемой за свидетельские показания. В художественном произведении Степан Трофимович высказался: про подпольную порку всем известно. Снова представив себя в судебном заседании, мы знаем заранее, какое замечание последует от председательствующего: говорите не про всех, а представьте хотя бы одного, кому не просто известно, а кто наверняка знает! В независимом печатном органе, издаваемом в Лондоне, хотелось бы прочитать не обобщения и не ссылки на молву, хотелось бы узнать, какого числа, в каком именно остроге, за какую провинность (или беспричинно) били двух арестантов (может быть, убийц и насильников, устроивших побег или поднявших бунт), но вольные лондонские печатники передают русским читателям лишь слухи, дошедшие до них из России в письме некоего правдолюбца (или злопыхателя, как вам угодно). В наше время в таких случаях говорят о распространении недостоверной информации. Воздержавшись от нелестных выпадов в адрес Герцена, замечу только, что зачитанные места из художественного произведения «Бесы» и из публицистического издания «Колокол» не приблизили нас ни на шаг к ответу на вопросы, секли ли в тайной полиции дворян и был ли наказан хоть один дворянин (впрочем, пусть даже не дворянин) описываемым сложным способом, когда человека усаживали в кресло или ставили на опускную половицу, и чтобы он провалился или опустился до половины под пол, где ждут солдаты с розгами… может быть, даже посоленными.

---

 Отправлено: 28.07.23 17:21. Заголовок: Письмо, поступившее ..

Письмо, поступившее из Петербурга, могло быть придумано в редакции «Колокола», это распространенный журналистский прием, имеющий целью показать живую связь газеты с читающей публикой, с общественностью, с народом. Так или иначе, поведав о драке священнослужителей в Петербурге, палочном битье в Новгороде, то ли Нижнем, то ли Великом, редакция с особым чувством доводит до нашего внимания, «что в Петербурге служили панихиду по получении достоверного известия из Сибири о кончине Михайлова». Идет речь о М. Л. Михайлове, видном деятеле революционного подполья: он был арестован в 1861 году за составление крамольных воззваний, сослан на рудники в Нерчинский округ, где умер летом 1865 года. В более раннем выпуске «Колокола», от 1 октября 1865 года, о смерти Михаила Михайлова извещалось под кратким и красноречивым заголовком: «Убили». В январском номере, который у нас в руках, «Колокол» напоминает всем об убийстве и уверяет, что в редакции сильно разволновались и вознегодовали от дошедшего до них слуха:

До нас дошел ужасный слух, мы умоляем написать нам, справедлив ли он? Говорят, будто бы Михайлов был телесно наказан и будто бы он умер с цепями на ногах. Мы боимся верить в такую роскошь злодейства…

Издатели «Колокола» вроде как и не вполне верят в подобный ужас, они боятся верить, но пущенный в печать, оттиснутый на бумаге слух превращается в почти что достоверное сообщение. Какими принципами руководствовался редакторский коллектив? Видимо, теми, что все средства хороши для очернения тогдашних российских властей, и даже если слух несправедлив, все равно пусть все слышат и знают, какие злодеи стоят у власти в России, какая роскошь злодейства там допустима.
Чтобы не выглядеть злопыхателем, голословно подрывающим авторитет Герцена с его «Вольной русской типографией», зачитаю несколько строк из другого письма: 9 мая 1868 года Петр Михайлов, брат революционера, из Нерчинска писал Л. П. Шелгуновой (1832—1901), подруге умершего Михаила:

Миша скончался 2 августа 1865 года в Кадаинском руднике, в пятидесяти верстах от Нерчинских заводов, от быстро развившейся в нем болезни Брайта. Почти за полгода до своей смерти он уже жил на частной квартире и, следовательно, пользовался относительной свободой, насколько она мыслима и доступна была в его печальном положении… <…> Я застал его уже малоспособным к свободным движениям, так как в ногах его образовался отек от быстро развившейся водянки. Его лечили два доктора из политических преступников-поляков… по разрешению коменданта, кроме заводских докторов. От них-то я в первый раз узнал и о неизлечимости Миши и о близком конце его жизни. <…> В день с первого на второе августа он уже никого не узнавал… я не мог наконец удержаться и заплакал навзрыд, припав к его руке. Это еще на одно мгновение вызвало в нем слабую сознательность, и он сказал мне: «Об чем ты плачешь? Ведь я не умираю еще, правда, ведь я не умру?» С этими словами он попросил меня приподнять его на подушках, сказав: «Ох, тяжело умирать!» Потом попросил меня спустить ему ноги с кровати и, не дождавшись, вдруг быстро сбросил их вниз; едва успел я его поддержать, как он уже начал испускать предсмертные вздохи и опрокинулся на моих руках мертвый. Это было ночью, в два часа, на второе августа. Я один был свидетелем этой невыносимо грустной минуты…

На мой взгляд, это невыносимо грустное послание заслуживает большего внимания, нежели обличительный звон, исходящий от «Колокола».
Жандармы указали в официальной справке, что смерть ссыльного М. Л. Михайлова наступила от болезни почек. Письмо его брата, Петра Михайлова, по каким-то причинам было напечатано только в 1915 году в историческом журнале «Голос минувшего» — как приложение к обширной статье, из которой мы узнаем среди прочего, что положение Михайлова в нерчинской ссылке было, конечно, не сладким, но и не таким уж каторжным. Например: «11 марта 1862 года Михайлов окончательно водворился в Казакове у брата. Здесь писатель был совершенно освобожден от работ и занимался литературой и обучением детей». До публикации этого письма те, кто интересовался судьбой революционера, ничего не знали о последних днях и часах его жизни или же слышали звон, не зная, откуда он, будто несчастный Михаил Михайлов погиб во глубине сибирских руд с цепями на ногах, да еще перед смертью высеченный.
Клюква немецко-французского изделья
Преподобный Уильям Купер, описавший со сладострастием сечение русских благородных дам, провел, надо признать, большую работу, собирая сведения о телесных наказаниях в разные времена в различных странах мира. В частности, он обращался к путевым заметкам английских путешественников, бывавших в тех или иных частях света. Он ссылается и на гувернантку с ее воспоминаниями о десятилетнем пребывании в России — заинтересовавшись, правда, только ее достоверным рассказом о том, как бессовестно поступил граф Орлов с женщиной, доставленной в его кабинет. Гувернантка вынесла свои суждения из личных наблюдений, из пережитого, увиденного и услышанного. В отличие от нее и в отличие от Купера, то есть от Джеймса Бертрама, автор книжонки с зазывным названием «Тайны царского дворца» — пустоголовый, но юркий бумагомаратель, который собрал по верхам кой-каких сплетен об ужасных секретах России и слепил на потребу невзыскательной публики литературную поделку. Мой пренебрежительный отзыв куда слабее той оценки, которую дал А. Н. Майков, назвавший в письме к Достоевскому обсуждаемое произведение самомерзейшим немецко-французским издельем. Еще до получения этого письма Федор Михайлович, живший тогда в Швейцарии, сам видел изделье в продаже: «На днях случайно попалась мне на глаза книжонка Les mystиres du Palais des Czars…» И что он подумал, и как это ему понравилось? Он подумал и в ответном послании к Майкову (от 26 октября 1868 года) высказался весьма резко: «Я читал книжонку, об которой Вы мне писали, как раз незадолго до Вашего уведомления и, признаюсь, был взбешен ужасно. Наглее ничего представить нельзя».
Книжонка вспоминается сегодня только потому, что имеет какое-то отношение к всемирно известному писателю Достоевскому; если уж мы заговорили о ней, коротко поясню: написанная по-французски, она была издана в Вюрцбурге; на обложке кроме названия оттиснуто имя автора: Paul Grimm, но это псевдоним, и личность писавшего — куда большая загадка, нежели придуманные им дворцовые тайны. Нас интересует только то место, где идет речь о телесных наказаниях в стенах Третьего отделения, интересует, правда, уже без первоначального бодрого любопытства, ибо мы предвидим, что анонимный Пауль Гримм будет пережевывать и обсасывать то, что было до него многажды пережевано.
Как мы помним, присланный жандарм приводит Достоевского, лучше сказать — человека по имени Достоевский (Dostoiewski), в Третье отделение, где граф Орлов задает ему вопросы о деятельности тайного общества, в которое Достоевский вступил, вернувшись в Петербург из сибирской ссылки (такая последовательность событий у Пауля Гримма). Писатель, выставляемый в книжонке почему-то поэтом, а не прозаиком, хранит гордое молчание: он не собирается выдавать товарищей! Граф звонит в колокольчик, вызывая дежурного:

— Будьте любезны, господин Достоевский, следуйте за этим офицером.
Достоевский вышел.
В дверях кабинета на первом этаже они столкнулись с молодой, чрезвычайно красивой женщиной, судя по чертам лица — полячкой; ее глаза, из которых катились слезы стыда и гнева, с непримиримой ненавистью метали молнии.
Адъютант сказал несколько слов жандармскому унтер-офицеру, сидевшему у двери. Тот поклонился, и адъютант покинул кабинет, тогда как унтер-офицер взял Достоевского за руку, подвел к определенному месту, где, по сигналу, который унтер-офицер подал, стукнув ногой, половица, на которой стоял Достоевский, вдруг ушла вниз, так что он опустился по грудь под пол.
Нет слов, дабы описать разыгравшуюся постыдную сцену! Поэта высекли, высекли, как мальчишку!
В кабинете, где размещалась канцелярия начальника русской жандармерии, имелась половица…

Здесь немецко-французский борзописец как-то неясно описывает механику в полу: доска, паркетный пол, квадратные половицы… Я перескажу дальнейшее развитие событий своими словами, ибо нет желания ломать голову и утруждать себя точным переводом изделья, никаких литературных достоинств не имеющего. Иностранный повествователь повторяет в целом то, что знакомо нам по русским вариантам: жертва опускается под пол на половину тела, в помещении под полом всегда дежурят жандармы, готовые пустить в ход розги; жертву обнажают до пояса, если женщина, ей поднимают юбки (что произошло, как мы догадываемся, с гордой полячкой, прежде Достоевского побывавшей в переделке), порка идет до тех пор, пока не поступит новый сигнал ее прекратить; а придуманы все эти хитрости и сложности для того, чтобы секущие не видели лица своей жертвы, чтобы не знали, кого они высекли! Объяснение нелепое, как и вся байка (хоть в русском варианте, хоть в иностранном). Секретность и тайна невозможны, ибо другие жандармы не с завязанными глазами по канцелярии ходят; и граф Орлов не безликую личность допрашивал, и дежурный жандарм, сопровождая задержанного, в данном случае Достоевского, на экзекуцию, знал, что будет порка, и унтер-офицер, распоряжавшийся в кабинете, тоже видел жертву в лицо.
И эту галиматью кто-то принимает за действительно бывшее? Пожалуйста, я читал в историческом исследовании наших дней научное обоснование заведомой ахинеи — следующие рассуждения о кресле Шешковского можно применить и к опускной половице:

Сама техническая идея опускающегося под пол кресла была известна давно — подъемные столы использовались для поздних ужинов без прислуги. Так что у Шешковского вполне могло быть такое механическое кресло; вспомним, что Кулибин придумывал механизмы и посложнее.

Поскольку притянут Кулибин, мы получаем подсказку для следующего иронического выпада: действительно, не сам Шешковский и не граф Орлов изобретали и монтировали в подведомственном учреждении подъемно-опускные механизмы, для такой работы нужно привлекать инженера, который рано или поздно поведал бы друзьям, знакомым (или потомкам через свои записки) о своих изобретениях, способствующих полицейскому дознанию, остались бы чертежи, сохранились бы какие-то детали — в музеях, кстати, выставлены куда более древние пыточные изобретения, использовавшиеся западноевропейской инквизицией. Куда подевались вещественные доказательства? Может быть, все чертежи ревностно уничтожались, а кулибиных по завершении работы умерщвляли. Или им отрезали язык. Или брали с них подписки — мне вспоминается утверждение А. М. Тургенева (1772—1863), сочинявшего нелепейшие истории с удивительной фантазией и с поразительной верой в то, что все, им выдуманное, действительно было. В «Записках» Александра Михайловича, печатавшихся (нетрудно догадаться) в «Русской старине», автор уверенно заявляет, что Шешковский мучил и пытал, и весьма корявым слогом объясняет читателю, почему жертвы, оставшиеся в живых после допросов в кабинете обер-секретаря Тайной экспедиции, хранили гробовое молчание:

С тех, которые после наказания оставались живы, Шешковский брал подписки в том, что они во всю жизнь никому и ни под каким предлогом не будут говорить о случившемся с ними. Наказанный был обязан подтвердить подписку присягою и обещать, если проговорится, подвергнуть себя безответному вновь наказанию.

Как видите, по ходу нашего разыскания множатся убийственные обвинения против Шешковского: он не только отстегал кнутом сотни и тысячи знатных особ, он не только выбивал палкой или одним ударом своего кулачка почти все зубы у допрашиваемого, на его совести еще и смерть несчастных, не выдержавших пыток!
Федор Михайлович, ознакомившись с немецко-французским издельем, вознегодовал:

В этой книжке описывается собственная моя история, и я занимаю место одного из главнейших действующих лиц. Действие происходит в Петербурге, в последний год царствования императора Николая, то есть в 1855 году. И хоть бы написано было: роман, сказка; нет, все объявляется действительно бывшим, воистину происшедшим с наглостью почти непостижимою. Выставляются лица, существующие действительно, упоминается о происшествиях нефантастических, но все до такой степени искажено и исковеркано, что читаешь и не веришь такому бесстыдству. Я, например, назван моим полным именем Thйodore Dostoiewsky, писатель, женат, председатель тайного общества.

Достоевский собирался обратиться в редакцию какого-либо иностранного журнала, выступить на его страницах с ниспровержением лжи и восстановлением истины, чтобы оправдаться и заклеймить позором Пауля Гримма, бесстыжего наглеца… Остались черновые наброски письма, которое, судя по всему, не было закончено и не было никому отослано. Почему? Выслушаем объяснение Анны Григорьевны, жены писателя:

Рассказ страшно возмутил Федора Михайловича, и он даже хотел писать опровержение, но потом решил, что не стоит придавать значения глупой книжонке.

Разумное решение! Взволнованное обращение, напечатанное в журнале или газете, привело бы только к насмешкам над оскорбленным автором: высеченный узнал себя! Журналисты с удовольствием раздули бы скандал, зарабатывая на новой волне слухов, сплетен и домыслов, и книжонка тоже, глядишь, выдержала бы еще пару дополнительных тиражей.
Известно, что Достоевский и Салтыков-Щедрин имели разные взгляды на положение вещей в тогдашней России, и полемика между ними растянулась на два десятка лет; однако некоторые обвинения Федора Михайловича в незаконченном письме перекликаются с рассуждениями Салтыкова-Щедрина в «Помпадурах и помпадуршах» о том, что иностранцы, описывая русские порядки и обычаи, имеют обыкновение впадать в преувеличения и выказывают при этом колоссальнейшее невежество. Сатирик, правда, из-за письменного стола посмеивался над клюквой иностранного произрастания, а Достоевского клюква задела лично, и ему пришлось от нее отмываться, предаваясь при этом печальным раздумьям:

Между прочим, меня чрезвычайно поразило необыкновенное незнание европейцев почти во всем, касающемся России. Люди, называющие себя образованными и цивилизованными, готовы часто с необычайным легкомыслием судить о русской жизни, не зная не только условий нашей цивилизации, но даже, наприм., географии. <…> …Самые дикие и необычайные известия из современной жизни России находят в публике полную и самую наивную веру. Нельзя не заметить, что масса этих известий увеличивается как в газетах, так и в отдельных изданиях…
Всем известно, что есть в Европе несколько периодических изданий, почти специально назначенных ко вреду России. Не прекращается тоже в разных краях Европы и появление отдельных сочинений с тою же целью. Эти книжки имеют большею частию вид обнаружения тайн и ужасных секретов России. <…> …Масса публики, в чем я твердо убедился в этот год жизни моей за границей, с самой наивной добросовестностию верит, что все это правда, святая истина, а не спекуляция на благородных чувствах читателя… <…>
Таких книжек я видел много, некоторые из них читал. Фабрикованы они или иностранцами, или даже русскими, — во всяком случае людьми, необходимо бывшими в России. В них называются известные имена, сообщается история известных лиц, описываются события, действительно бывшие, — но все это описание неверно, с искажением для известной цели. И чем более автор лжет, тем становится он наглее. Промахи против истины и умышленные клеветы до такой степени иногда наглы и бесстыдны, что становятся даже забавны; я часто смеялся, читая эти сочинения. Тем не менее они вредны, — так, как и всякая клевета, всякое искажение истины. От всякой клеветы, как бы она ни была безобразна, все-таки что-нибудь остается. Кроме того, в массах европейской публики распространяются ложные, искаженные мнения и тем сильнее, чем малоизвестнее европейцам русская жизнь, а ложные мнения, ложные убеждения могут вредить в этом случае и не одной России. Таково по крайней мере мое убеждение.

Что тут добавить, когда вещи названы своими именами: все искажено и исковеркано, ложные и искаженные мнения, промахи против истины, умышленные клеветы, наглость и бесстыдство… Кстати, сказанное Достоевским сто пятьдесят лет назад вполне применимо и к сегодняшнему положению вещей, когда за рубежом судят о русской жизни. И еще: когда Достоевский говорил, что есть в Европе несколько периодических изданий, почти специально назначенных ко вреду России, он имел в виду герценовскую газету «Колокол», и его же альманах «Полярная звезда», и герценовский же обличительный листок с грозным названием «Под суд!».
От всякой клеветы что-нибудь остается
Достоевский высказал горькую истину: от всякой клеветы, даже самой безобразной, что-нибудь остается. Клевета вкупе со слухами, сплетнями, сказками и баснями сохраняется в молве и в печати, ее пересказывают с изменениями и дополнениями, ее перепечатывают подчас уже в виде исторического факта, подлаживая под свои нужны, цели и задачи… Просматривая записки иностранцев о России, я как-то обнаружил, что выдумка о подпольных истязаниях, идущая с екатерининских времен, представлена в английской книге, вышедшей в 1905 году, как событие, которое автор чуть ли не собственными глазами наблюдал!
Присланный в 1871 году из Лондона в Петербург Фредерик Артур Уэлсли (1844—1931) служил военным атташе при британском посольстве, в том числе в период, когда шла русско-турецкая война. После возвращения на родину и по прошествии какого-то времени господин Уэлсли, уже дослужившийся до полковника, написал довольно объемистые воспоминания, изданные под заголовком «С русскими в дни мира и войны». Что-то в России английскому дипломату нравилось, что-то не нравилось, пару раз он высказывается с гордостью о том, что у англичан больше личной свободы, нежели у русских, он проходится по взяточничеству в российских учреждениях, высказывает личные обиды, когда с ним обращались недостаточно вежливо. Все это естественно, нормальный человек не может любить все без исключения как в своей, так и в чужой стране, и нам не следует навязывать иностранцам безоглядную любовь к своей России исходя из того, что это же Россия, поющая удалые песни под балалайку на фоне развесистых берез, а не какая-либо другая страна, балалаек, самоваров и берез не имеющая!
В воспоминаниях Уэлсли мы останавливаем внимание только на тех случаях, которые он приводит в качестве примеров, рассуждая о беззакониях, творимых в Российской империи. Да, вы угадали: английский полковник уверяет читателей, что в тайной полиции секут арестованных граждан, опуская их в подполье!
Военный атташе для лучшего знакомства со страной решил выучить русский язык. В разное время он обращался то к одному, то к другому преподавателю; среди них он выделяет некоего господина, принадлежавшего к ученым кругам. Не называя имени учителя — по причине, которая должна быть понятна каждому британскому обывателю! — Уэлсли характеризует его как человека, которому можно безусловно верить: «Я хорошо знал его, и у меня нет причины сомневаться в правдивости того, что он доверительно рассказал мне». Наш полковник словно списал эту фразу из книги английской гувернантки, служившей в русских семьях в николаевское время: гувернантка, помните, свято верила в рассказанную ей глупую байку. Но то гувернантка, а здесь — сын дипломата, офицер одного из старейших британских гвардейских полков, за семь лет, проведенных в России, он много где побывал, со многими людьми встречался, начиная с императора Александра II, от такого человека ждешь правды, пусть даже для нас неприятной, можно ожидать преувеличений, искажений… Но зачем же, извините, примитивно врать? Однажды, сообщает военный атташе Уэлсли, учитель русского языка несколько опоздал на урок, явился чрезвычайно взволнованный и смертельно бледный. Объясняя свое возбужденное состояние, он поведал англичанину, что предыдущей ночью по приказанию генерала Трепова полиция нагрянула в один из столичных институтов, где имело место неповиновение начальству, полицейские агенты похватали первых попавшихся и доставили их к Трепову, который после отеческого внушения передал всех задержанных в тайную полицию. Среди них оказался племянник учителя, который, по уверению дяди, ни в какие крамольные дела никогда не ввязывался. В тайной полиции всех студентов загнали в одну комнату…
Вроде бы пока нет причин придираться к свидетельским показаниям английского дипломатического работника? Были в Петербурге волнения как раз во время его пребывания в России, вспомним хотя бы известную демонстрацию в декабре 1876 года на площади перед Казанским собором, где собралось, по разным сведениям, от 150 до 400 человек. Политическое выступление было организовано народниками, участвовали в нем, как некоторые полагают, и передовые рабочие, к Казанскому собору явилось какое-то число студентов, среди них известный Г. В. Плеханов (1856—1918), учившийся в то время в Горном институте, он обратился к собравшимся со страстной революционной речью. Имело место открытое сопротивление и неповиновение властям, среди тридцати задержанных находился человек, вошедший в историю как студент Боголюбов, правда, называвший себя так из конспирации. Обстоятельства его ареста и заключения в какой-то степени соприкасаются с нашим разысканием: Боголюбов, чье настоящее имя А. П. Емельянов (1854—1887), почти сразу после задержания был приговорен к каторге, но летом 1877 года мы находим его еще в Петербурге, в Доме предварительного заключения — через это учреждение, расположенное на Шпалерной улице и примыкавшее к Окружному суду, прошло большое число малоизвестных и очень даже известных личностей, включая Н. И. Кибальчича, А. И. Желябова, С. Л. Перовскую, В. И. Ленина, Б. В. Савинкова, в советское время в Доме предварительного заключения, ставшего следственной тюрьмой Ленинградского управления ОГПУ, сидели в разные годы Н. С. Гумилев, О. Ф. Берггольц, Н. А. Заболоцкий, Д. С. Лихачев…
Вернемся в прошлое: 25 июля 1877 года произошла боголюбовская история, наделавшая много шума; об этом подробно изложено у А. Ф. Кони, самого известного нашего судебного деятеля, в его статье «Воспоминания о деле Веры Засулич»:

Трепов, приехав часов в десять утра по какому-то поводу в дом предварительного заключения, встретил на дворе гуляющими Боголюбова и арестанта Кадьяна (Александра Александровича? — К. В.). Они поклонились градоначальнику; Боголюбов объяснялся с ним; но когда, обходя двор вторично, они снова поравнялись с ним, Боголюбов не снял шапки. Чем-то взбешенный еще до этого, Трепов подскочил к нему и с криком: «Шапку долой!» — сбил ее у него с головы. Боголюбов оторопел, но арестанты, почти все политические, смотревшие на Трепова из окон, влезая для этого на клозеты, подняли крик, стали протестовать. Тогда рассвирепевший Трепов приказал высечь Боголюбова и уехал из дома предварительного заключения. Сечение было произведено не тотчас, а по прошествии трех часов, причем о приготовлениях к нему было оглашено по всему дому. Когда оно свершилось под руководством полицмейстера [Андриана] Дворжицкого, то нервное возбуждение арестантов, и преимущественно женщин, дошло до крайнего предела. <…> Боголюбов, вынесший наказание безмолвно, был немедленно переведен в Литовский замок.

Кстати, Анатолий Федорович Кони (1844—1927), называя случившееся административным произволом, грубым надругательством силы и власти над беззащитным человеком, считал высеченного все же настоящим студентом Санкт-Петербургского университета А. С. Боголюбовым, а не народовольцем Емельяновым, прикрывавшимся партийной кличкой; не будем отвлекаться, втягиваясь в сторонние разыскания, скажем только, что продолжением боголюбовской истории стало покушение В. И. Засулич на Ф. Ф. Трепова (1812—1889): записавшись к градоначальнику на прием под вымышленным предлогом, она выстрелила в него из револьвера 24 января 1878 года…
Фредерик Уэлсли, желая обрисовать соотечественникам политическую обстановку в Петербурге, мог рассказать им, ничего не выдумывая, о тогдашних протестах, арестах, судах и административном произволе, но что мы слышим: дипломатический чиновник пережевывает те же старые басни, заменив имена Шешковского и Орлова на имя графа Шувалова (1827—1889), возглавлявшего Третье отделение в 1866—1874 годах. Нелепо заявление Уэлсли, что полиция, нагрянув в институт посреди ночи (in the middle of the previous night), застала в учебном заведении изрядное количество студентов. Чистейшим вымыслом является и то, что занимался арестованными сам градоначальник Трепов — в связи с актом неподчинения не спавший в позднее ночное время.
Самое интересное начинается, когда студентов, перевезенных в тайную полицию, стали вызывать по одному в соседний кабинет. Кагда дошла очередь до учительского племянника, он оказался с глазу на глаз с графом Шуваловым. Граф, сидя за столом, пригласил студента присаживаться. Как только тот сел на предложенный стул… Нет, это уже совсем глупо, уже на непечатные возгласы тянет, когда снова слышишь эти, мягко говоря, промахи против истины. Люк, на котором стоял стул, медленно опустился, студент наполовину ушел под пол, и в таком положении его жестоко выпороли: he received a severe flogging. Шувалов на прощание сказал, что наказание будет молодому человеку уроком, дабы он больше не ввязывался в политические дела. Англичанин Уэлсли уверяет, что он слышал множество подобных историй, поэтому не может не верить тому, что поведал ему учитель русского языка. Какова клюква: нерадивых студентов секут в кабинете генерал-адъютанта Шувалова, он, шеф жандармов и начальник Третьего отделения, жертвует своим рабочим временем и отдыхом, всю ночь руководит поркой с применением механики. После наказания студентов… нет, их не препровождают в Дом предварительного заключения, где следователь заведет дело, начнутся допросы и подследственные будут в камерах дожидаться суда; в байке, рассказанной с серьезным видом военным атташе Уэлсли, полковником британской армии, студентов просто отпустили по домам. Как не вспомнить в очередной раз анекдоты о кнутобойце Шешковском: по приказу императрицы он высечет своеручно очередную придворную даму, потом приведет ее в пристойный вид и отправит галантно на бал-маскарад: пусть она продолжает светские развлечения.

---

 Отправлено: 28.07.23 17:23. Заголовок: Свидетельство народо..

Свидетельство народовольца Тютчева и наши собственные выводы на основе здравого смысла


В своей книге полковник Уэлсли утверждает, что ходил как-то в гости к русским нигилистам. Он ожидал увидеть заговорщиков со зверской наружностью, нечесаных и немытых, одетых в овчинные тулупы, он представлял себе беспорядок, нечистоту и признаки преступной деятельности в каком-нибудь тайном обиталище на окраине города, но ожидания не оправдались: гость оказался в кругу интеллигентных господ, разночинцев, придерживающихся довольно умеренных взглядов. В отличие от англичанина, имевшего свои предрассудки, мы не удивляемся, зная, что классическими нигилистами в России были Писарев, Чернышевский и Добролюбов (и, конечно, Базаров, изображенный с симпатией И. А. Тургеневым в романе «Отцы и дети»). Нигилистами называли себя некоторые народники, в том числе дворянского происхождения, оставившие свою среду ради борьбы за народное дело.
Выделим из революционеров той эпохи Н. С. Тютчева (1856—1924), чьи показания помогут поставить точку в нашем расследовании. Почему выбор падает на названную персону? Потому что Николай Сергеевич, выходец, кстати, из старинной дворянской семьи, не раз привлекался, у него богатый тюремный опыт: сидел он и в Доме предварительного заключения, и в Петропавловской крепости, его ссылали в Баргузин (в 1878 году), после неудачного побега водворили в Верхнеудинск, отправили потом в Якутию… Читая его статью «Здание у Цепного моста» (вошедшую в книгу «Революционное движение 1870—80 годов»), мы уверены, что получаем сведения от человека, который, будучи преступником политическим, хорошо знаком с тем, как обращались с подследственными в тайной полиции. Во вступительной части Тютчев пересказывает слухи прежних лет (известные нам уже наизусть):

В историю Третье отделение перешло с репутацией тайного судилища, искоренявшего крамолу… где даже секут (не исключая и дам), но при этом соблюдается абсолютная тайна сего отеческого вразумления. Рассказывали, что допрашиваемый в комиссии при Третьем отделении помещался на известном квадрате паркета; если словесные внушения воспринимались провинившимся туго, то нажималась специальная пружина, виновный проваливался в открывшийся люк до пояса, и над провалившейся его частью совершалась экзекуция, причем секуторы не могли, конечно, видеть лица своей жертвы. Такого рода слухи циркулировали в кругах молодежи еще в 60-х годах и даже в начале 70-х.

Тютчев описывает подробно устройство внутренней тюрьмы при штабе Третьего отделения (находившемся на набережной Фонтанки около Цепного моста): камеры довольно большие, хорошо отапливались, пища давалась сносная; как-то его посетил генерал Н. В. Мезенцов, ставший в 1876 году главноуправляющим (после А. Л. Потапова, сменившего в 1874 году графа Шувалова). Генерал спросил заключенного, доволен ли тот едой, не нужно ли ему кофе, сигар? Мезенцов разрешил Тютчеву встречу с отцом… Тютчев пересекался со множеством людей, сидевших в разных тюрьмах, отбывавших ссылку в разных областях Сибири; ни его и никого другого не усаживали в опускающееся кресло, не приглашали стать на опускную половицу. Увидев Кибальчича на очной ставке (в 1875 году), он был поражен его внешностью: тот бледен как полотно, «глаза его блуждали и по лицу его спадали крупные капли пота»; Тютчев рассуждает: «Очевидно, его допрашивали уже не один час, не давая ни минуты опомниться… Только этим я и объяснил себе его состояние крайнего утомления». По мнению Тютчева, настоящий допрос — это когда арестованного допрашивают настойчиво и продолжительно. Он приводит случай с революционером И. А. Худяковым (1842—1876): того арестовали в 1866 году по делу о покушении Д. В. Каракозова на Александра II, и жандармы на допросе взяли его на испуг: мол, сам царь потребовал твоего признания, иначе разрешено тебя пытать и расстрелять. Тютчев пишет: «Худяков поверил в возможность пытки и, под влиянием этой мысли, дал ложное показание на Ишутина», организатора революционных кружков…
Всего начитавшись сверх меры, отодвинем все писания и публикации, приведем мысли в порядок и без постороннего влияния сделаем собственные выводы, полагаясь на разум и здравое суждение. Выводы таковы: слух о Пушкине, будто его секли в полиции, ложен, точно так, как и утверждение Пауля Гримма о порке Достоевского. Рассказы про опускную половицу, приводимую в действие, когда кто-то топал ногой в пол или нажимал на особую пружину, — очень давняя выдумка, повторяемая, например, в историко-приключенческих романах для пущей остросюжетности; тот же Александр Дюма, рассказывая в своем сочинении «От Парижа до Астрахани» (De Paris à Astrakan) о заговоре и убийстве Павла I, пишет по шаблону: мол, в спальне императора в полу, у подножия кровати, имелся люк, только ему известный: «une trappe, connue de l’empereur seul, était pratiquée dans le plancher»; и чтобы люк открылся, нужно было нажать каблуком сапога: «on ouvrait cette trappe en la pressant avec le talon de la botte»; люк выходил на лестницу, лестница вела в (подземный) тоннель, через который можно было бежать из дворца: «elle donnait sur l’escalier, et l’escalier dans un corridor par lequel on pouvait fuir du palais». Почему же Павел не убежал, услышав, как заговорщики ломятся в дверь спальни? У французского сочинителя имеется незамысловатое объяснение: «К несчастью, поскольку он был босой, ему не удалось нажать на пружину как следует, вследствие чего люк не открылся…»
По ходу дела давайте опровергнем затасканную легенду: в Михайловском замке, где произошло убийство, никакого хода (ведущего в казармы Павловского гвардейского полка на Марсовом поле) не было. Почва в Петербурге насыщена водой, которая не дала бы строителям проложить подземный коридор, его бы сразу затопило и постоянно затапливало бы, тем более что новая царская резиденция, задуманная самим Павлом как неприступный дворец-замок, строилась при слиянии Мойки и Фонтанки, где особенно много воды, и первая из указанных рек, Мойка, отрезает дворец от Марсова поля. Разве что инженеры и строители той эпохи стали бы рыть лопатами шахты на восемьдесят, девяносто или все сто метров, потом вести от них боковой коридор — на такой глубине проложены забетонированные тоннели современного метрополитена.
Возвращаясь к механическому креслу, согласимся, что, в принципе, какой-нибудь Кулибин мог его смастерить. Кресло стояло на половице, под половицей должна быть опора — в виде столба, стержня, штанги, которая поднимается или опускается, когда кто-то приводит в движение шестеренки (не иначе, как только долго вращая рукоять). Кресло ползет (а не проваливается) вниз по мере того, как опускается штанга; вот оно останавливается; но как сечь человека, в нем сидящего? Ведь кресло не позволяет это сделать! Нужно освободить или, если хотите, отделить одно от другого. Но человек наполовину, как нам втирают, остался наверху, возвышается над полом. К тому же его нельзя сдвинуть, ибо Шешковский, как нам живописуют, пристегнул жертву замысловатым (и крепким, надежным) устройством. Получается, палачам нужно прокричать наверх, чтобы его сиятельство освободил руки сидящему в кресле господину или даме! Исполнителям-секуторам придется, нагибаясь и стукаясь головами о потолок, стаскивать наказуемого с сиденья, протискивать его между потолком и половицей, на которой установлено кресло. Нижняя комната, получается, должна быть низким помещением, иначе палачам не дотянуться до человека, опускаемого к ним всего лишь до половины своего роста. В такой тесноте и не размахнешься розгой! А после экзекуции, все так же горбясь, секуторы должны одеть высеченного, втиснуть его обратно на сиденье кресла… Тот, кто первый пустил эту сплетню, совсем не думал о технической стороне дела, он смело сочинял, как сочиняются все сказки и небылицы, когда рассказчику нет нужды объяснять чудеса.
Байки о сечении розгами с использованием механического кресла — выдумка от начала до конца. Глупо верить в сей вымысел, и уж совсем ни к чему, уже просто стыдно вставлять его в исторические исследования.
Короткие напоминания о правде, когда все упиваются вымыслом
Можно ли найти другие сведения по обсуждаемой теме — новые и достоверные? Хотелось бы узнать без прикрас и о Шешковском с его методами дознания, и о работе тайных учреждений в разные эпохи и правления, тоже без таких выдумок, будто обер-секретарь Тайной экспедиции своеручно сек кнутом чуть ли не всех подследственных, выбивал им зубы тростью или своим кулачком… Требуются уточнения и даже новые разыскания по поводу некоторых событий в биографии А. С. Пушкина, хотя нам казалось, что жизнь самого известного русского поэта изучена и расписана по дням и чуть ли не по часам от рождения до смерти; нет единого мнения среди самых известных пушкинистов: стрелялся он с Рылеевым или нет, да и про известную дуэль с Кюхельбекером некоторые литературоведы умалчивают, сомневаясь, имела ли она место, и высказывалось, среди прочих, мнение, будто у Кюхельбекера был поединок с Пущиным, а не с Пушкиным, и кто-то сообщает, что Пушкин познакомился с Федором Толстым по прозвищу Американец, когда тот приезжал осенью 1819 года в Петербург, но вспомним свидетельство А. Н. Вульфа (1805—1881), близко знавшего поэта, с указанием на Москву:

Где-то в Москве Пушкин встретился с Толстым за карточным столом. Была игра. Толстой передернул. Пушкин заметил ему это.
— Да, я сам это знаю, — отвечал ему Толстой, — но не люблю, чтобы мне это замечали.

Что-то незатасканное, не повторенное сотни раз и приправленное отсебятиной, можно найти в архивах, которые становятся в наши дни доступнее, при этом, возможно, в провинции сохранились документы со сведениями, столичным исследователям не известными. Какие-то удивительные истории переносит молва — только, записывая их и сообщая читателям, давайте называть вещи своими именами: это сказка, сказание, былина, это устное народное творчество, а не факты истории. Перелистывая старые журналы, я наткнулся однажды на статью, напечатанную в «Сибирских огнях» в 1925 году, — под заголовком «Заговор декабристов в сибирских песнях и легендах». Декабристы в целом меня не интересовали, но, быстро просматривая материал, я зацепился взглядом за особое кресло с двигающимися ножами. Вернувшись к началу статьи, я принялся читать внимательно. Автор, Александр Косованов, объясняет задачу, самому себе поставленную:

Извлечь из гущи народной такой поэтический материал, который рассказал бы нам самыми простыми наивными словами, как смотрела крестьянская масса на декабрьский бунт.

Мне показалось любопытным даже то, что Косованов смело называет бунтом событие, в советское время именуемое декабристским восстанием и объясняемое однозначно как выступление благородных, честных и свободолюбивых людей против самодержавной тирании и крепостничества. Куда удивительнее, что в дальних уголках Сибири имелось собственное представление о бунте, и оно разительно отличалось от всего того, что мы читали в учебниках истории. Мне, живущему в Ленинграде, теперь снова ставшем Петербургом, представлялось (когда я учился в школе и университете), что декабристы, сосланные в Сибирь, вызывали повсеместно сочувствие и уважение у местных жителей, тем более что образованные дворяне брались учить и лечить простой народ и в целом просвещать темные народные массы… Косованов пишет:

Трактовка заговора декабристов в народных легендах крайне проста: никаких общественно-политических принципов, вроде отмены крепостного права и проч., мы не находим в них, и симпатии старой патриархальной крестьянской Руси, как будто, не на стороне декабристов, а, пожалуй, на стороне царя.

Подчеркиваю, что исследователь рассуждает не о симпатиях вековой давности, высказываемых сразу после восстания, когда в разные сибирские места стали прибывать ссыльные, он сообщает нам то, что услышал в двадцатые годы двадцатого столетия в деревнях Минусинского уезда Енисейской губернии. Автором одного предания местные старички называли Тютчева (декабриста, а не народовольца): его направили после каторги из Петровского завода на жительство в Минусинский уезд, где он и проживал с 1835 года до своей смерти, и вроде как на основании его рассказов у местных людей сложилось следующее представление о драматических событиях в Петербурге в декабре 1825 года:

Члены Сената, а в том числе и сенатор Тютчев, устроили тайный заговор против царя Николая. Для проведения в жизнь заговора они в одну ночь собрались в Сенате, куда около полуночи потребовали и царя, с целью получения от него отречения. В случае неудачи сенаторы предполагали его убить, для чего было устроено особое кресло со скрытыми, механически двигающимися ножами. Недальновидный Николай прибыл в назначенное время в карете на арабских лошадях к зданию Сената и, выскочив из экипажа, скрылся за первой дверью. Но брат его, Константин, следил за ним и, ничуть не медля, прискакал спасать Николая. <…> Ворвавшись в зал Сената, брат Константин увидел стоящего на коленях царя, который умолял заговорщиков пощадить его. Выхватив шашку и пистолет, Константин всех разогнал и спас Николая, назвав его при этом дураком за то, что тот в непоказанное время доверился прибыть в Сенат…

А. И. Тютчев (1801—1856) или кто иной, может быть, действительно, рассказывал малограмотным поселянам, как члены Государственного совета, впав в растерянность, когда до них дошли сведения об отречении Константина, пригласили к себе в Сенат великого князя Николая для переговоров, но сложные интриги, имена действующих лиц и сама суть политической обстановки, сложившейся после смерти Александра I, перемешались в голове уже первого сказителя, после которого предание жило своей жизнью и передавалось из поколения в поколение с какими-то переделками. Косованов приводит также записанную им песню о спасении царя Николая его братом Константином, при этом исследователь допускает, что она имела хождение до того, как Тютчев появился в Минусинском уезде: «Тютчев… любил петь народные песни. <…> Он мог спеть эту народную песню в деревне и сказать, что она сложена про них, декабристов, а молва приписала потом авторство ему».
Да, симпатии минусинских сказителей были явно на стороне нашего белого православного царя, а не заговорщиков:

В непоказанное время
Царя требуют в Сенат.
Царь наш белый православный
Он не долго собирался,
Отправлялся во Сенат…

Брат следует за ним, опрашивает часовых: «Не прошел ли сюды царь?» И без отлагательства пускает в ход шашку:

Часовых всех прирубил;
Две двери прорубал,
До царя все доступал.
Как ко третьим-то подходит, —
На коленях царь стоит.
Перед ним стоит полковник,
Саблю держит на весу…

В этом варианте нет особого кресла, здесь некий полковник собирается отрубить Николаю голову, и история заканчивается тем, что царь, спасенный братом, «весь Сенат огнем зажег». Если не давать пояснений, в песне не каждый и не сразу услышит отголосок тех драматических событий, которые разыгрались на Сенатской площади 14 декабря 1825 года, и Косованов здраво рассуждает, что «установить происхождение этих произведений крайне трудно. <…> Сказания о декабристах порою так искажены, и исторические факты так превратно поняты, что путем только параллелизмов и сравнительных методов можно иногда добраться до подлинной исторической правды».
Согласимся, что и в наших сегодняшних поисках мы сталкивались в основном с искажениями и выдумками, хотя мы обращались не к устным преданьям старины глубокой, а к публикациям в известных журналах, таких как «Русская старина» и «Исторический вестник», мы выслушивали мнения не лишь бы каких историков и литературоведов.
Косованов приводит еще один вариант предания, длинный и весьма сложный: после своего спасения неблагодарный Николай, видя, что Константин более любим солдатами, опасаясь, что тот станет императором, двигается с войсками на Варшаву, где брат живет наместником в Польше; не желая войны и кровопролития, Константин переодевается странником, исчезает навсегда из России, является в Сибири под видом старца Федора Кузьмича и находит приют на заимке у томского купца Хромова. Своеобразное, необычное смешение разных легенд! Из многих нелепых слухов, возникших сразу после смерти Александра I в Таганроге, народу полюбился особенно тот, где император, якобы мечтавший провести остаток дней в уединении и молитвах, тайно удалился в Сибирь, и эта нелепица, обросшая фантастическими дополнениями, в наши дни воспринимается немалым количеством людей как подлинное событие.
Вымысел красочнее правды, и, надо признать, он быстрее укореняется в умах, ибо соседствует с чудом или же в нем самом присутствуют чудеса. Тем более что, как заметил Пушкин, истина бывает низкой, низменной, а обман, нас возвышающий, тем нам и дорог… Даже самый рассудительный и образованный человек не лишен воображения, он предается иногда мечтам, в которых сбываются даже самые несбыточные желания, — как это происходит в волшебных сказках. И мы не против сказок, но, когда видишь, что в изложении тех или иных исторических событий преобладают занимательные анекдоты и басни вперемешку с предвзятыми мнениями и однобокими суждениями, когда наблюдаешь, как выдумки разрослись настолько буйно и развесисто, что за ними уже не разглядеть истинного положения вещей, возникает желание напомнить публике: не путайте историю с устным народным творчеством и художественной литературой, где допустимы любые фантазии. Необходимо время от времени подавать голос и беспристрастно сообщать: что-то действительно имело место в истории, но чего-то не было и не могло быть.


https://сибирскиеогни.рф/content/kreslo-osobogo-ustroystva-i-taynyy-lyuk-v-polu-po-narodnym-sluham-i-po-svidetelstvu-0

---