Отправлено: 01.03.19 22:05. Заголовок: Игорь Кон. Бить или не бить?

Игорь Кон

Бить или не бить?

Оглавление:
Предисловие
Глава 1 КУЛЬТУРНАЯ АНТРОПОЛОГИЯ ТЕЛЕСНЫХ НАКАЗАНИЙ
Что значит «телесное наказание»?
Телесные наказания детей в культурно-исторической перспективе
Телесные наказания в Японии. Интерлюдия

Глава 2 НЕМНОГО ИСТОРИИ
От религиозного дискурса к педагогическому
Англия – классическая страна телесных наказаний
Прекрасная Франция
Сделано в Германии
Шведский эксперимент
Телесные наказания – вне закона!
Проблема телесных наказаний волнует не только европейцев
Телесные наказания – серьезная проблема для стран Азии
Утопия или руководство к действию?
Отцовство как вертикаль власти

Глава 3 КОГО И КАК ПОРОЛИ В ЦАРСКОЙ РОССИИ?
Сечение взрослых
Основы ременной педагогики
Телесные наказания в школе
Восприятие порки
Пирогов или Добролюбов?
Порка в родительской семье

Глава 4 ТЕЛЕСНЫЕ НАКАЗАНИЯ В СОВЕТСКОЙ И ПОСТСОВЕТСКОЙ РОССИИ
Советская Россия: закон, теория и практика
Советские критики телесных наказаний
Дети в постсоветской России
В зеркале массовых опросов
Споры о телесных наказаниях и правах ребенка

Глава 5 КАКОВ ЭФФЕКТ ТЕЛЕСНЫХ НАКАЗАНИЙ?
Школа послушания
Телесные наказания, агрессивность и склонность к насилию
Телесные наказания и здоровье
Телесные наказания и взаимоотношения с родителями
Телесные наказания и умственные способности
От идеологии к методологии
Возвращаясь к социуму

Глава 6 ПОРКА КАК УДОВОЛЬСТВИЕ
Телесные наказания в сексологической перспективе
От Руссо до Сологуба
Вместо литераторов – психиатры
БДСМ и спанкофилия

Заключение ТАК ВСЕ-ТАКИ – БИТЬ ИЛИ НЕ БИТЬ?




______________________________________________________________

 Отправлено: 01.03.19 22:40. Заголовок: Главная проблема зак..

Главная проблема заключалась в том, что российская бытовая практика вообще мало считалась с законами. По мнению Шрадер, судебная реформа смягчила телесные наказания в европейской части России, зато в Сибири по отношению к рецидивистам и беглым каторжникам они стали еще суровее.
О том, что там происходило в 1890 г., подробно рассказал А. П. Чехов в своих путевых заметках «Остров Сахалин» (глава XXI):
...
«Чаще всего провинившемуся дают 30 или 100 розог. Это зависит не от вины, а от того, кто распорядился наказать его, начальник округа или смотритель тюрьмы: первый имеет право дать до 100, а второй до 30. Один смотритель тюрьмы всегда аккуратно давал по 30, когда же ему пришлось однажды исполнять должность начальника округа, то свою обычную порцию он сразу повысил до 100, точно эти сто розог были необходимым признаком его новой власти; и он не изменял этому признаку до самого приезда начальника округа, а потом опять, так же добросовестно и сразу, съехал на 30. Наказание розгами от слишком частого употребления в высшей степени опошлилось на Сахалине, так что уже не вызывает во многих ни отвращения, ни страха, и говорят, что между арестантами уже немало таких, которые во время экзекуции не чувствуют даже боли.
Плети применяются гораздо реже, только вследствие приговоров окружных судов. Из отчета заведующего медицинскою частью видно, что в 1889 г. “для определения способности перенести телесное наказание по приговорам судов” было освидетельствовано врачами 67 человек. Это наказание из всех употребляемых на Сахалине самое отвратительное по своей жестокости и обстановке, и юристы Европейской России, приговаривающие бродяг и рецидивистов к плетям, давно бы отказались от этого наказания, если б оно исполнялось в их присутствии».

Вот как описывает Чехов порку рецидивиста Прохорова:
...
«Идем все в “помещение для надзирателей” – старое серое здание барачного типа. Военный фельдшер, стоящий у входа, просит умоляющим голосом, точно милостыни:
– Ваше высокоблагородие, позвольте посмотреть, как наказывают!
Посреди надзирательской стоит покатая скамья с отверстиями для привязывания рук и ног. Палач Толстых, высокий, плотный человек, имеющий сложение силача-акробата, без сюртука, в расстегнутой жилетке* (в примечании говорится, что «он был сослан на каторгу за то, что отрубил своей жене голову». – И.К. ) кивает головой Прохорову; тот молча ложится. Толстых не спеша, тоже молча, спускает ему штаны до колен и начинает медленно привязывать к скамье руки и ноги. <…>
Наконец Прохоров привязан. Палач берет плеть с тремя ременными хвостами и не спеша расправляет ее.
– Поддержись! – говорит он негромко и, не размахиваясь, а как бы только примериваясь, наносит первый удар.
– Ра-аз! – говорит надзиратель дьячковским голосом.
В первое мгновение Прохоров молчит и даже выражение лица у него не меняется, но вот по телу пробегает судорога от боли и раздается не крик, а визг.
– Два! – кричит надзиратель.
Палач стоит сбоку и бьет так, что плеть ложится поперек тела. После каждых пяти ударов он медленно переходит на другую сторону и дает отдохнуть полминуты. У Прохорова волосы прилипли ко лбу, шея надулась; уже после 5—10 ударов тело, покрытое рубцами еще от прежних плетей, побагровело, посинело; кожица лопается на нем от каждого удара.
– Ваше высокоблагородие! – слышится сквозь визг и плач. – Ваше высокоблагородие! Пощадите, ваше высокоблагородие!
И потом после 20–30 удара Прохоров причитывает, как пьяный или точно в бреду:
– Я человек несчастный, я человек убитый… За что же это меня наказывают?
Вот уже какое-то странное вытягивание шеи, звуки рвоты… Прохоров не произносит ни одного слова, а только мычит и хрипит; кажется, что с начала наказания прошла целая вечность, но надзиратель кричит только: “Сорокдва! Сороктри!” До девяноста далеко. Я выхожу наружу. Кругом на улице тихо, и раздирающие звуки из надзирательской, мне кажется, проносятся по всему Дуэ. Вот прошел мимо каторжный в вольном платье, мельком взглянул на надзирательскую, и на лице его и даже в походке выразился ужас. Вхожу опять в надзирательскую, потом опять выхожу, а надзиратель все еще считает.
Наконец девяносто. Прохорову быстро распутывают руки и ноги и помогают ему подняться. Место, по которому били, синебагрово от кровоподтеков и кровоточит. Зубы стучат, лицо желтое, мокрое, глаза блуждают. Когда ему дают капель, он судорожно кусает стакан… Помочили ему голову и повели в околоток.
– Это за убийство, а за побег еще будет особо, – поясняют мне, когда мы возвращаемся домой.
– Люблю смотреть, как их наказывают! – говорит радостно военный фельдшер, очень довольный, что насытился отвратительным зрелищем. – Люблю! Это такие негодяи, мерзавцы… вешать их!»

Снижают ли телесные наказания преступность? По мнению Чехова, с которым солидаризировались позднейшие историки и криминологи, – нет.
...
«От телесных наказаний грубеют и ожесточаются не одни только арестанты, но и те, которые наказывают и присутствуют при наказании. Исключения не составляют даже образованные люди. По крайней мере я не замечал, чтобы чиновники с университетским образованием относились к экзекуциям иначе, чем военные фельдшера или кончившие курс в юнкерских училищах и духовных семинариях. Иные до такой степени привыкают к плетям и розгам и так грубеют, что в конце концов даже начинают находить удовольствие в дранье. Про одного смотрителя тюрьмы рассказывают, что, когда при нем секли, он насвистывал; другой, старик, говорил арестанту с злорадством: “Что ты кричишь, господь с тобой? Ничего, ничего, поддержись! Всыпь ему, всыпь! Жигани его!” Третий велел привязывать арестанта к скамье за шею, чтобы тот хрипел, давал 5—10 ударов и уходил куда-нибудь на час-другой, потом возвращался и давал остальные».

С фактической стороны свидетельство Чехова было достоверным, командированные на остров высокопоставленные чиновники Министерства юстиции и Главного тюремного управления его подтвердили.
В конце 1880-х – начале 1890-х годов в России началась новая кампания за отмену телесных наказаний, в которой приняли участие видные юристы (А. Г. Тимофеев, В. Л. Биншток), историки (В. И. Семевский), врачи (Д. Н. Жбанков, Д. И. Ростиславлев), писатели и педагоги.
Большой общественный резонанс имела статья Л. Н. Толстого «Стыдно», напечатанная 28 декабря 1895 г. с большими искажениями и сокращениями в петербургской газете «Биржевые ведомости».
Для Толстого «сечение взрослых людей одного из сословий русского народа» – это «преступление всех законов божеских и человеческих», которое нельзя обсуждать спокойно «со стороны гигиены, школьного образования или манифеста. Про такие дела можно или совсем не говорить, или говорить по существу дела и всегда с отвращением и ужасом. Ведь просить о том, чтобы не стегать по оголенным ягодицам только тех из людей крестьянского сословия, которые выучились грамоте (И почему именно этот глупый, дикий прием причинения боли, а не какой-нибудь другой: колоть иголками плечи или какое-либо другое место тела, сжимать в тиски руки или ноги или еще что-нибудь подобное? – Примеч. Л. Н. Толстого ), все равно, что если бы, где существовало наказание прелюбодейной жене, состоящее в том, чтобы, оголив эту женщину, водить ее по улицам, – просить о том, чтобы наказание это применять только к тем женщинам, которые не умеют вязать чулки или что-нибудь подобное.
Про такие дела нельзя “почтительнейше просить” и “повергать к стопам” и т. п., такие дела можно и должно только обличать».
Цитированный выше толстовский рассказ «После бала» (1903), несмотря на его исторический сюжет, написан в том же контексте. Состоявшийся в 1896 г. в Киеве VI съезд русских врачей в память Н. И. Пирогова обратился к правительству с ходатайством об отмене телесных наказаний.
Телесные наказания для крестьян были отменены лишь 11 августа 1904 г.
В периоды крестьянских волнений, когда порки становились массовыми, никакие законы не соблюдались. В рассказе Горького «Экзекуция» (1935) описана одна такая расправа при участии реального нижегородского генерал-губернатора Н. М. Баранова (1837–1901), имя которого неоднократно упоминается в дневниках В. Г. Короленко, в частности в связи с расправой, учиненной им в деревне Дубенки.
...
«Двое полицейских уже подвели Лобова к скамье.
– Раздевайся.
– Нет сил со страха, – спокойно сказал Лобов. – Снимайте штаны сами, коли это нужно вам.
Пристав сказал губернатору:
– Ваше превосходительство, он упорствует, не хочет…
– Еще бы он хотел! Дать ему десять лишних! Нет, барабана не надо, поручик, мы – без церемоний! Мы – просто, да!
Лобов лег вдоль скамьи, вытянув шею за край ее и упираясь в край подбородком. Двое полицейских, откинув корпуса, держали его за руки и за ноги, как будто растягивая человека. Казалось, что именно от этого красноватые ягодицы грузчика так неестественно круто вздулись. Солнце освещало ягодицы так же заботливо, как губернатора и все другое.
– Раз, два, три, – торопливо и звонко начал считать становой тихий свист в воздухе и сухие шлепки прутьев по человечьей коже, но губернатор хозяйственно сказал:
– Не так часто, реже!
Лобов молчал, лежа неподвижно, только мускулы под лопатками вздрагивали. Кожа его покрылась темно-красными полосами, а к последним ударам покраснела сплошь, точно обожженная. Когда кончили сечь его, он так же молча спустил со скамьи ноги, сел, тыкая в землю изуродованной ногой, растирая ладонями подбородок и щеки, туго налитые кровью.
– Котомина Евдокия, – вызвал пристав.
– Не пойду, – закричала Авдотья, вырываясь из рук урядника, схватившего ее сзади за руки. Лобов, поравнявшись с нею, сказал:
– Упрись подбородком в край скамьи – кричать не будешь.
Но она уже кричала:
– Бесстыдники… Да что вы? Не хочу…
Урядник толкал ее коленом в зад, головой в плечи. Ему помогли, но перед скамьей Авдотья снова начала сопротивляться, выкрикивая:
– Ваше благородие, избавьте срама. Прошу же вас.
– Живее! – резко приказал губернатор.
Авдотью уже притиснули на скамью, но она все еще извивалась, точно щука, и, только когда обнажили ноги, спину ее – замолчала на минуту, но после первых же ударов начала выть:
– За что-о? Мучители.
– Гляди-ко ты, – пробормотал Плотников, толкнув локтем Сераха. – Дуняшка-то – стыдится! А ведь бесстыдно живет…
– Чужие, – кратко откликнулся Серах.
Начальство очень внимательно рассматривало, как на стройном, желтоватом, точно сливочное масло, теле женщины вспыхивали розовые полосы, перекрывая одна другую. Тело непрерывно изгибалось, толкая и покачивая полицейских, удары прутьев падали на спину, на ноги, полицейские встряхивали Авдотью и шлепали ею по скамье, как мешком.
– Довольно, – крикнул губернатор на двадцатом ударе, но полицейский не удержал руку и ударил еще раз.
Авдотья вскочила на ноги, оправила юбку и побежала прочь, подняв руки к голове, пряча растрепанные волосы под платок.
Вызвали Плотникова. Этот пошел, расстегивая на ходу штаны, криво усмехаясь, говоря:
– И не знаю – какая моя вина? Человека нету смирнее меня!
– Ваше сиятельство, – плачевно закричал он, сняв штаны и падая на колени, – брат мой, Василий, верой-правдой служит вам – всеизвестный охотник…
– Двадцать пять, – сказал губернатор сухо и четко.
В начале порки Плотников аккуратно на каждый удар отвечал звонким голосом “о-ой!” Но лежал смирно, не двигаясь, и прутья погружались в его тело, как в тесто. Только при последних ударах он стал кричать тише, не в такт ударам, а когда кончили пороть его, пошевелился не сразу.
– Вставай, – сказал полицейский, стирая ладонью пот со лба.
Плотников встал, покачнулся, лицо его дрожало, из глаз текли слезы, шевелилась бородка, он облизал губы и сказал по привычке шута балагурить:
– Дай бог впрок!»

Горький не был очевидцем описываемых им событий и мог что-то присочинить, но Н. Н. Евреинов приводит много похожих документальных свидетельств, относящихся к концу XIX – началу XX в. Во время подавления Московского восстания в декабре 1905 г. студентов и интеллигентов избивали даже более жестоко и злобно, чем рабочих:
«Нас, обреченных на сечение, вывели на двор, окружили солдатами, вызваны были 4 казака с нагайками, им было приказано сечь изо всей силы, иначе им угрожали их сечь… Скидывались брюки, на голом снегу укладывали лбом в землю. Один солдат придерживал прикладом голову, а 4 казака секли так, что волосы становились дыбом… Я видел руки двух высеченных студентов. Они сначала напоминали рубленые котлеты, а потом вспухли до ужаса» (Евреинов, 1994. С. 223).

Подобные расправы отнюдь не делали народ более законопослушным, зато аккумулировали в массах жестокость и ненависть. Эбби Шрадер приводит случаи, когда от участия в экзекуциях уклонялись и отказывались, не без риска для себя, священники, врачи, солдаты… В годы Гражданской войны красные нередко, ради вящего унижения, подвергали порке пленных белогвардейских офицеров. Как говорится, долг платежом красен.



История телесных наказаний в целом выходит за рамки нашей темы. Но телесные наказания взрослых создавали тот нравственный климат, в котором формировались народная педагогика и общее отношение к детям. И это прекрасно понимали современники.
Дмитрий Николаевич Жбанков писал:
«В самом деле, зачем учащему персоналу стесняться в различных телесных воздействиях на учеников, когда даже их отцы, взрослые и седые братья и родственники подвергаются самому позорному телесному наказанию – наказанию, производимому иногда в присутствии тех же детей и учеников? Могут ли телесные наказания, применяемые в школах, встретить какой-либо отпор со стороны самих учеников или их родителей, когда последние сами живут под постоянным Дамокловым мечом – быть опозоренными перед всей деревней и своими собственными детьми? А какое вредное, развращающее влияние оказывает сечение взрослых на детей! В деревне одной южной губернии был наказан жестоко один крестьянин, до которого давно добирался старшина, и на другой день в той же деревне был жестоко высечен один мальчик своими товарищами, чего раньше никогда не бывало. Одна учительница также передавала, что из ее школы, расположенной рядом с волостным правлением, ученики бегали смотреть на порку, а потом устраивали игру в волостной суд и порку… Естественно, ученики смотрят на побои в школах как на должное и неизбежное, и родители их, кроме редких случаев, не только не протестуют, но даже иногда сами просят учителей быть построже с их детьми и наказывать их побольше. Есть много и других причин, почему учителя прибегают к телесным наказаниям… но, повторяем, главная причина этого грустного явления в существовании телесных наказаний для крестьян, и с отменой их вся огромная область незаконных побоев и истязаний и взрослых, и учеников отойдет мало-помалу в область преданий: бьющая рука не будет иметь законного оправдания в возможности наказывать телесно и надругаться над людьми низших сословий» (Жбанков, 1905).


___________________________________________

 Отправлено: 01.03.19 22:43. Заголовок: Основы ременной пед..

Основы ременной педагогики


Юридические споры о телесных наказаниях взрослых формально детей не касались. Как и в любом другом феодальном обществе, в древнерусской культуре дети занимали подчиненное положение. Отношения в семье, как и в обществе, были суровыми и авторитарными.
«Между родителями и детьми господствовал дух рабства, прикрытый ложною святостью патриархальных отношений… Чем благочестивее был родитель, тем суровее обращался с детьми, ибо церковные понятия предписывали ему быть как можно строже… Слова почитались недостаточными, как бы убедительны они ни были… Домострой запрещает даже смеяться и играть с ребенком» (Костомаров, 1887).
«Изборник» 1076 г. учит, что ребенка нужно с самого раннего возраста «укрощать», ломать его волю, а «Повесть об Акире Премудром» (XII в) призывает: «от биения сына своего не воздержайся» (Долгов, 2006). Это обосновывалось тем, что в ребенке сидит неуправляемое злое начало; выражение «чертенок» не просто шуточная метафора.
Педагогика «сокрушения ребер» подробно изложена в «Домострое», учебнике семейной жизни, сочиненном духовником Ивана Грозного протопопом Сильвестром. Некоторые русские традиционалисты до сих пор считают эти правила, утверждающие безусловное господство мужа над женой и родителей над детьми, незыблемыми.
«Следует мужьям воспитывать жен своих с любовью примерным наставлением; жены мужей своих вопрошают о всяком порядке, о том, как душу спасти, Богу и мужу угодить и дом свой подобру устроить и во всем покоряться мужу; а что муж накажет, с любовью и страхом внимать и исполнять по его наставлению. Заботиться отцу и матери о чадах своих; обеспечить и воспитать в доброй науке…
А со временем, по детям смотря и по возрасту, учить их рукоделию, отец – сыновей, мать – дочерей, кто чего достоин, какие кому Бог способности дал. Любить и хранить их, но и страхом спасать.
Наказывай сына своего в юности его, и успокоит тебя в старости твоей. И не жалей, младенца бия: если жезлом накажешь его, не умрет, но здоровее будет, ибо ты, казня его тело, душу его избавляешь от смерти. Если дочь у тебя, и на нее направь свою строгость, тем сохранишь ее от телесных бед: не посрамишь лица своего, если в послушании дочери ходят <…>. Воспитай детей в запретах и найдешь в них покой и благословение. Понапрасну не смейся, играя с ним: в малом послабишь – в большом пострадаешь скорбя. Так не дай ему воли в юности, но пройдись по ребрам его, пока он растет, и тогда, возмужав, не провинится перед тобой и не станет тебе досадой и болезнью души, и разорением дома, погибелью имущества, и укором соседей, и насмешкой врагов, и пеней…
Чада, любите отца своего и мать свою и слушайтесь их, и повинуйтесь им во всем… С трепетом и раболепно служите им» (Домострой, 1990).
Как и Ветхий завет, Домострой не исключает чадолюбия и не пропагандирует жестокость ради жестокости. Непослушных детей рекомендуется «плетью постегать, по вине смотря, а побить не перед людьми, наедине». «И за любую вину ни по уху, ни по глазам не бить, ни под сердце кулаком…»
Устанавливается взаимосвязь между тяжестью проступка и суровостью кары: «Плетью же в наказании осторожно бить, и разумно и больно, и страшно и здорово, но лишь за большую вину и под сердитую руку, за великое и за страшное ослушание и нерадение, а в прочих случаях, рубашку содрав, плеткой тихонько побить, за руки держа и по вине смотря…»
Тем не менее юридически дети оставались беззащитными. Согласно Уложению 1649 г., дети не имели права жаловаться на родителей. Убийство сына или дочери каралось всего лишь годичным тюремным заключением, зато детей, посягнувших на жизнь родителей, закон предписывал казнить «безо всякие пощады». Это неравенство было устранено только в 1716 г., когда Петр I собственноручно приписал к слову «дитя» добавление «во младенчестве», ограждая тем самым жизнь новорожденных и грудных детей.
Очень сложным для русского, как и любого другого, права было понятие «совершеннолетия». По Уложению 1649 г., детей, как и взрослых, казнили, подвергали пытке или наказанию кнутом. При Петре I наказания для детей были смягчены. В 1716 и 1722 гг. Сенат постановил, что максимальным наказанием для преступников моложе 12 лет будет не смертная казнь, а тюремное заключение, детей было запрещено пытать или наказывать кнутом. Однако двадцать лет спустя возник юридический казус. Четырнадцатилетняя крестьянка Прасковья из деревни Горбуново предстала перед судом по обвинению в убийстве двух других девочек: во время драки она ударила одну из них по спине, повалила на землю и нечаянно задушила, а когда вторая девочка пригрозила, что расскажет матери, Прасковья убила и ее. Судьи решили, что смертная казнь чересчур суровая кара для столь юной девочки, и переадресовали свой вопрос в Сенат. Посовещавшись, сенаторы согласились, что смертная казнь или даже наказанием кнутом – чрезмерное наказание за преступление, совершенное по «глупости и младоумию». Решено было, что отныне совершеннолетие будет начинаться не с 12 лет, а с 17.

Два года спустя это решение оспорил Синод: по церковным законам вступать в брак можно было с 13 лет. Императрица Елизавета встала на сторону Синода и вновь опустила возраст совершеннолетия до 12 лет, тем более что на тот момент смертной казни в России, по крайней мере официально, не существовало, Елизавета Петровна ее отменила. Малолетних правонарушителей, совершивших тяжкое преступление, секли кнутом, заковывали в кандалы и на семь лет отправляли на перевоспитание в монастыри, а за менее серьезные проступки – просто секли и отпускали.
В 1765 г. Екатерина Вторая вновь подняла возраст совершеннолетия до 17 лет и заодно установила дифференцированные наказания для разных возрастных групп: малолетних преступников от 15 до 17 лет секли плетью, от 10 до 15 лет – розгами, а детей младше 10 возвращали родителям для «домашней расправы».
В 1845 г. в законодательство о наказаниях для несовершеннолетних были внесены новые поправки. «Малолетство» стали считать возрастом, когда подсудимый еще не вполне понимает свойство своего преступления. Детей до 10 лет по-прежнему возвращали опекунам или хозяевам для домашнего наказания. Детей от 10 до 14 лет, совершивших преступление, за которое взрослый мог подвергнуться лишению всех прав состояния, порке кнутом и ссылке в Сибирь, лишали прав и ссылали, но без телесного наказания. Считалось, что детские тела слишком слабы, чтобы выдержать наказание кнутом. За менее серьезные проступки несовершеннолетних могли приговорить к тюремному заключению без ссылки или вообще к домашнему аресту. В то же время возрастная планка вновь была опущена до 14 лет. Юридические (по суду) телесные наказания несовершеннолетних были запрещены только в 1863 г.
Впрочем, «законные» наказания составляли лишь небольшую часть избиений, которым дети подвергались в быту, в родительской семье и в школе. Опиравшаяся на православный канон русская народная педагогика была чрезвычайно суровой. Об этом свидетельствуют многочисленные пословицы, типа «за дело побить – уму-разуму учить», «это не бьют, а ума дают».

«Силовое наделение разумом» предписывается прежде всего отцу:
«Какой ты есть батька, коли твой детенок и вовсе тебя не боится»; «люби детенка так, чтобы он этого не знал, а то с малых лет приучишь за бороду себя таскать и сам не рад будешь, когда подрастет он».

Особенно полезно порка для сыновей:
«Жалеть сына – учить дураком»; «ненаказанный сын – бесчестье отцу»; «поменьше корми, побольше пори – хороший парень вырастет» (Холодная, 2004).
Соответствующие правила проникают в нравоучительные книги и родительские поучения. Даже в петровскую эпоху, когда педагогика «сокрушения ребер» стала кое-где подвергаться сомнениям, строгость и суровость остаются непререкаемыми нормами.

«Ни малыя воли ему не давай, но в велицей грозе держи его», – поучает своего сына Иван Тихонович Посошков (1652–1726) (Посошков, 1893).
По словам Василия Никитича Татищева (1686–1750), младенец (до 12 лет) «упрям, не хочет никому повиноваться, разве за страх наказания; свиреп, даже может за малейшую досаду тягчайший вред лучшему благодетелю учинить; непостоянен, зане как дружба, так и злоба не долго в нем пребывают» (Татищев, 1979).

Тем не менее в XVIII в. в русской педагогике появляются новые веяния, причем изменение отношения к детям было тесно связано с критическим отношением к власти государственной.

Александр Николаевич Радищев (1749–1802) призывает отказаться от родительской власти как принципа воздаяния за «подаренную» детям жизнь: «Изжените из мыслей ваших, что вы есте под властию моею. Вы мне ничем не обязаны. Не в рассудке, а меньше еще в законе хошу искати твердости союза нашего. Он оснуется на вашем сердце» (Радищев, 1952).
Хотя подобные взгляды были не правилом, а исключением и основывались на европейских теориях, иногда их даже пытались реализовать. Иван Иванович Бецкой (1704–1795), вслед за Руссо, категорически требовал «никогда ни за что не бить детей», а учить их «хорошим примером» (см. о нем: Веселова, 2004). В своих рекомендациях по воспитанию кадет Бецкой устранял практику единоличного принятия решения о наказании, а о телесных наказаниях писал: «Желательно б было, чтоб не только телесные, но и всякого рода наказания вовсе уничтожить, но как, может быть, найдутся такие, которые пренебрегли такое неоцененное милосердие и, позабывши свою должность, будут впадать в преступления, порочные дворянству, что таковые имеют быть наказуемые выговорами при собрании своих товарищей, штрафным столом, сажанием под арест и на осла, лишением постели и подушек, одеванием в китель, содержанием прочим кадетам во время кушанья, сажанием на хлеб и воду, лишением на время мундира, заключением в железа».

Последовательным врагом телесных наказаний, со ссылками на Локка, выступает в своем трактате «О воспитании и наставлении детей. Для распространения общеполезных знаний и всеобщего благополучия» и другой русский просветитель Николай Иванович Новиков (1744–1818).
На практике все было гораздо сложнее.

__________________________________________________________

 Отправлено: 01.03.19 22:44. Заголовок: Телесные наказания в..

Телесные наказания в школе

Хотя об истории телесных наказаний в русской школе нет солидных монографий, они подробно описаны в огромной мемуарной и художественной литературе, эти описания воспроизводятся в многочисленных биографических исследованиях. Ценную информацию содержат также книги и статьи, посвященные жизни военно-учебных заведений и других типов школ (Азовский, 2008; Зуев, 2005). Хочу особо отметить курсовую работу студентки второго курса РГГУ И. Л. Максименко «Культурно-бытовой облик учащихся общеобразовательной начальной и средней школы в XIX – начале XX века» (2003). Пройдясь по ее сноскам, я нашел много интересных дореволюционных публикаций.
Церковные школы
Самой массовой школой в России XVIII – начала XIX в. была церковная. Православный канон воспитания считает телесные наказания детей полезными и необходимыми, а неоднократно поротые воспитатели с особым удовольствием вымещали свою злость на беззащитных детях.
Эту преемственность поколений, связывающую воедино традиционализм и вертикаль власти, отлично сформулировал в 1861 г., имея в виду нравы, царившие в его родной нижегородской семинарии, Василий Степанович Курочкин (1831–1875):

Розги – ветви с древа знания!
Наказанья идеал!
В силу предков завещания
Родовой наш капитал!
Мы до школы и учителей,
Чуть ходя на помочах,
Из честной руки родителей
Познавали божий страх.
И с весною нашей розовой
Из начальнических рук
Гибкой, свежею, березовой
Нам привили курс наук.
И потом, чтоб просвещением
Мы не сделались горды,
В жизни отческим сечением
Нас спасали от беды.

В соответствии с церковным каноном и традициями авторитарной семьи особенно нещадно пороли бурсаков и семинаристов, у последних даже был собственный гимн «Семинарское горе» (Позднеев, 2001).
О горе, о беда!
Секут нас завсегда!
И розгами по бедрам
И пальцами по щекам.
О горе…
Придешь в школу не готов,
Не припомнишь разных слов, —
Не с другого слова – в рожу,
Со спины сдерут всю кожу!
О горе…
Не дадут и погулять,
Все уроками морят,
Учителя не гневи, —
За столом смирно сиди.
О горе…

Выдающийся русский историк, сын священника Сергей Михайлович Соловьев (1820–1879) писал в своих автобиографических записках:
«Известно, что нет худшего тирана, как раб, сделавшийся господином; архиерей, как сказано, делается господином из раба; это объясняется не только вышеизложенным состоянием белого духовенства, но также воспитанием в семинариях, где жестокость и деспотизм в обращении учителей и начальников с учениками доведены до крайности; чтобы быть хорошим учеником, мало хорошо учиться и вести себя нравственно, – надобно превратиться в столп одушевленный, которого одушевление выражалось бы постоянным поклонением пред монахом – инспектором и ректором, уже не говорю – пред архиереем».

Одно из самых тяжелых воспоминаний его детства – экзамены в духовном уездном училище, которое помещалось в Петровском монастыре.
«Поездки на эти экзамены были самыми бедственными событиями в моей отроческой жизни, ибо кроме того, что на экзаменах я большею частию отвечал неудовлетворительно, что огорчало моего отца, самое училище возбуждало во мне сильное отвращение по страшной неопрятности, бедному, сальному виду учеников и учителей, особенно по грубости, зверству последних; помню, какое страшное впечатление на меня, нервного, раздражительного мальчика, произвел поступок одного тамошнего учителя: кто-то из учеников сделал какую-то вовсе незначительную шалость; учитель подошел, вырвал у него целый клок волос и положил их перед ним на стол. Я чуть-чуть не упал в обморок от этого ирокезского поступка» (Соловьев, 1877).
В первой московской гимназии, куда ему удалось поступить, одаренному мальчику было гораздо лучше.

Такое же сильное впечатление произвело на маленького Сережу Аксакова однодневное пребывание в народном училище:
«Задав урок, Матвей Васильич позвал сторожей; пришли трое, вооруженные пучками прутьев, и принялись сечь мальчиков, стоявших на коленях. При самом начале этого страшного и отвратительного для меня зрелища я зажмурился и заткнул пальцами уши. Первым моим движением было убежать, но я дрожал всем телом и не смел пошевелиться. Когда утихли крики и зверские восклицания учителя, долетавшие до моего слуха, несмотря на заткнутые пальцами уши, я открыл глаза и увидел живую и шумную около меня суматоху; забирая свои вещи, все мальчики выбегали из класса и вместе с ними наказанные, также веселые и резвые, как и другие. Матвей Васильич подошел ко мне с обыкновенным ласковым видом, взял меня за руку и прежним тихим голосом просил “засвидетельствовать его нижайшее почтение батюшке и матушке”. Он вывел меня из опустевшего класса и отдал Евсеичу, который проворно укутал меня в шубу и посадил в сани, где уже сидел Андрюша. “Что, понравилось ли вам училище? – спросил он, заглядывая мне в лицо. И, не получая от меня ответа, прибавил: – Никак, напугались? У нас это всякий день”» (Аксаков. «Детские годы Багрова-внука»).

Дворянскому мальчику, сыну любящей матери, такая участь не угрожала, а поповские и крестьянские дети избежать ее не могли.
Существовавшей в школе двойной системе власти – учителей над учениками и старших учеников над младшими – соответствовала двойная система наказаний: вертикальная, от учителя к ученику, и горизонтальная, от одних учеников к другим. Эти системы были автономны друг от друга, но вместе с тем взаимосвязаны. Поря ученика, учитель, как правило, пользовался физической помощью его одноклассников, а иногда даже полностью перепоручал наказание им, оставляя за собой лишь контрольные функции. Расправы, которые учиняли друг над другом школяры, формальной легитимации не требовали, но были органической частью дисциплинарной системы, в них также существовал неписаный кодекс, на основании которого те или иные наказания признавались законными или произвольными.

Первым описал все это уже Николай Герасимович Помяловский (1835–1863) в «Очерках бурсы» (1862–1863).
Вот как выглядит «рядовая» порка по приказу и под надзором учителя:
«– Взять его!
На Карася бросились ученики большого роста и в одно мгновение обнажили те части корпуса, которые в бурсе служат проводниками человеческой нравственности и высшей правды.
– На воздусях его!
Карась повис в воздухе.
– Хорошенько его.
Справа свистнули лозы, слева свистнули лозы; кровь брызнула на теле несчастного, и страшным воем огласил он бурсу. С правой стороны опоясалось тело двадцатью пятью ударами лоз, с левой столькими же; пятьдесят полос, кровавых и синих, составили отвратительный орнамент на теле ребенка, и одним только телом он жил в те минуты, испытывая весь ужас истязания, непосильного для десятилетнего организма. Нервы его были уже измучены тогда, когда его нарекали Карасем, щипали и заушали, а во время наказания они совершенно потеряли способность к восприятию моральных впечатлений: память его была отшиблена, мысли… мыслей не было, потому что в такие минуты рассудок не действует, нравственная обида… и та созрела после, а тогда он не произнес ни одного слова в оправдание, ни одной мольбы о пощаде, раздавался только крик живого мяса, в которое впивались красными и темными рубцами жгучие, острые, яростные лозы… Тело страдало, тело кричало, тело плакало… Вот почему Карась, когда после его спрашивали, что в его душе происходило во время наказания, отвечал: “Не помню”. Нечего было и помнить, потому что душа Карася умерла на то время».

Такая же, а то и более жестокая, порка применялась самими бурсаками в качестве коллективного наказания заподозренного в фискальстве соученика:
«Раздался пронзительный, умоляющий вопль, который, однако, слышался не оттуда, где игралась “мала куча”, и не оттуда, где “жали масло”.
– Братцы, что это? братцы, оставьте!., караул!..
Товарищи не сразу узнали, чей это голос… Кому-то зажали рот… вот повалили на пол… слышно только мычанье… Что там такое творится? Прошло минуты три мертвой тишины… потом ясно обозначился свист розог в воздухе и удары их по телу человека. Очевидно, кого-то секут. Сначала была мертвая тишина в классе, а потом едва слышный шепот…
– Десять… двадцать… тридцать…
Идет счет ударов.
– Сорок… пятьдесят…
– А-я-яй! – вырвался крик…
Теперь все узнали голос Семенова и поняли, в чем дело…»
Не только враждебные, но и некоторые дружественные автору рецензенты критиковали «Очерки бурсы» за сгущение красок и беспросветность общей картины. Например, Павел Васильевич Анненков (1813–1887) писал в статье «Г-н Помяловский» («Санкт-Петербургские ведомости». 5–6 января 1863 г.):

«Мы, конечно, не имеем претензий знать настоящее положение дел в прежде бывших или нынешних бурсах лучше или полнее автора, но то знаем достоверно, что чудовищности, подобные тем, какие собраны г. Помяловским, никогда не жили и не будут жить без всякой помехи, без появления противоборствующего начала откуда-либо. Испокон века в каждом обществе, будь то общество учеников или общество полноправных граждан, существуют характеры, искупляющие злодейство и невежество окружающих; совести, если не совсем чистые от греха, то, по крайней мере, способные возмущаться крайними свидетельствами зверства и подлости; наконец, мерцающие проблески душевных сил, старающихся подняться выше обычая и позорного уровня, который им указан. Пусть все эти явления живут в какой вам угодно тайне, но они живут, и просмотреть их значило бы просмотреть именно самую существенную сторону дела.
Бурса г. Помяловского не способна ни к чему, похожему на преобразование, улучшение, обновление. Когда воспитатели и воспитанники составляют одну касту злодеев и сообща участвуют в заговоре против всего, что напоминает моральную идею, способ их исправления представляется только в виде уничтожения целого учреждения, вместе со всеми его руководителями. Тут нечего и думать о реформах, потому что реформы производятся не иначе как с помощью и на основании здоровых начал, сбереженных в недрах своих самим обществом, требующим преобразований. Где в повсеместном растлении не уцелели эти семена нового, лучшего порядка вещей, там нет и реформ. Если в таком печальном положении находится воспитательное заведение, то условием и необходимостью прогресса становится не реформа, а простое искоренение его целиком, со всем большим и малым его населением».
В условиях проходившей в то время борьбы за реформу образования эти замечания вполне понятны. Но меня интересует не позиция автора, а этнография вопроса. Многочисленные воспоминания (Грязнов, 1903 г.; Луппов, 1913 г.; Сычугов, 1933 г.; Мамин-Сибиряк, 1891 г.), обзоры (Смоленский, 1906) и основанные на личном опыте художественные произведения (Воронский, 1932 г.) свидетельствуют, что описанные Помяловским нравы не только реально существовали, но в той или иной степени сохранились в церковных школах и позже.

Сын провинциального священника врач Савватий Иванович Сычугов (1841–1902), описывая в своих «Записках бурсака» учение в Вятском духовном училище 1850-х годов и неоднократно ссылаясь при этом на Помяловского, делает оговорку: «Не забывай, что Помяловский описывает петербургскую бурсу, я же жил в бурсе вятской, от которой до бога высоко, а до царя далеко… Значит, если ты пожелаешь составить понятие, какие мытарства я вынес, то безобразия, изображенные Помяловским, возвысь в квадрат, – и картина выйдет верная» (Сычугов, 1933).
Картина действительно жуткая: грязь и вонь, кормят тухлятиной и гнилыми овощами, применяется жесточайшая, увечащая порка. От учеников требуют «долбни», «зубристики» «от сих до сих», за малейшее несоответствие ответа словам учебника секут, приговаривая: «Ты, сукин сын, умничать вздумал, хочешь быть умнее книги». Практикуется «взаимная порка»: сначала секутор сечет провинившегося, затем провинившийся – его самого.
Не удивительно, что ученики ненавидят начальство. Сычугов вспоминает, как он старался сделать учителям «пакость»: в одного запустил с лестницы поленом, другому измазал калом перчатки. Одна из проделок: отпросившись во время урока на улицу, мальчик увидел гулявшую по лугу корову и надел ей на шею веревку от колокола; когда корова отскакивает, колокол звонит. За эту выходку «секли меня не в классе, а на лугу возле колокольни в присутствии всего училища».

Подобные нравы существовали не только в церковных, но почти во всех начальных сельских школах. Дослужившийся до чина тайного советника сын крепостного крестьянина Александр Васильевич Никитенко (1804–1877) в заметках «Первые годы моего детства» писал:
«Все педагогические приемы в этих школах сводились к употреблению ременной плетки о трех или четырех концах и палей, т. е. ударов линейкой по голой ладони. День субботний был самый знаменательный в школьной жизни. По субботам обыкновенно секли шалунов за проказы, содеянные ими в течение недели, а школьников, ни в чем не провинившихся, за проказы, которые могут быть сделаны впереди».
Не многим лучше было и Воронежское училище, в котором Никитенко проучился с 11 до 13 лет. Самому ему как первому ученику там было неплохо, но менее способным или прилежным приходилось туго:
«Отобрав от аудитора нотаты, учитель передавал их одному из учеников – обыкновенно из плотных и рослых, который и приводил в исполнение раз навсегда установленный над ленивыми и нерадивыми приговор. Вооруженный линейкой, он делал обход классу, начиная с прорсуса и до ерравита, и распределял между ними определенное для каждого число палей, т. е. ударов линейкою по ладони. Ерравиту как менее виновному делалось только словесное внушение» (Никитенко, 2005).

После отмены крепостного права и школьной реформы Александра II атмосфера в церковных школах стала меняться к лучшему. С 1861 г. в бурсу перестали брать принудительно, а срок обучения в ней был ограничен. Это сделало детское сообщество по возрасту более однородным. Изменилась и терминология: бурсаков (младших учащихся) перестали называть семинаристами, а семинаристов – бурсаками. Телесные наказания стали значительно более редкими, их заменил карцер.
По воспоминаниям писателя Дмитрия Наркисовича Мамина-Сибиряка (1852–1912), учившегося в Висимской школе для детей рабочих, а затем в Екатеринбургском духовном училище (1866–1868 гг.) и в Пермской духовной семинарии (до 1872 г.), в его время учительские порки стали более умеренными, но не исчезли. Вот что рассказывает писатель в книге «Из далекого прошлого. Воспоминания» (1891):
«Главной карой было увольнение из училища, а затем – субботние расчеты, когда училищный сторож Палька сек за леность, табакокурение и другие провинности. Нужно сказать, что сечение производилось не каждую субботу, и я в течение двухлетнего пребывания в училище только раз слышал издали отчаянные вопли наказуемых… Самому мне ни разу не пришлось познакомиться с искусством Пальки, типичного отставного солдата из поляков, с крючковатым носом и всегда сонными глазами. Ректор обыкновенно являлся в наш класс в один из субботних уроков с роковым списочком в руках. Он никогда не сердился и не волновался, а только по своему списочку вызывал провинившихся, которые покорно и отправлялись за ним. Ученики относились к ректору тоже без злобы, как к человеку, который только исполнял свой долг».
Зато от товарищей ждать пощады не приходилось. Особенно тяжело приходилось новичкам:
«Все новички проходят через целый строй горьких и тяжелых испытаний, но alma mater возвела их в настоящую систему, которая установилась, как выражаются старинные учебники истории, с незапамятных времен. Отдельные лица теряли всякое значение сами по себе, а действовала именно система, безжалостная, всеподавляющая, обезличивающая и неистребимая, как скрытая болезнь…
Право сильного царило в этих стенах в своем полном объеме.
Вообще первый училищный день прошел в усиленных драках, напоминавших бои молодых петухов. Нужно заметить, что большинство этих драк происходило точно по обязанности… Известное молодечество, удаль и молодой задор требовали выхода, и бурса его находила».

Не исчезла и возрастная неоднородность:
«Главным неудобством в личном составе нашего класса являлось то, что между учениками была слишком большая разница в летах – тринадцатилетние мальчики с одной стороны, и двадцатилетние парни с другой. Из этого неравенства и естественного перевеса физических сил возникал особый вид школьного рабства.
Вечным пугалом бурсы и мотивом для всевозможных жестокостей являлась мысль об ябеднике. Этот ябедник разыскивался всеми путями и средствами, причем бурса проявляла иезуитскую изворотливость. Стоило инспектору наедине поговорить с каким-нибудь из учеников или оказать ему внимание не в пример другим, – и человек пропал. Бурса в этом случае действовала чисто по-иезуитски. Она сразу не набрасывалась на заподозренного, а только устраивала самый строгий надзор за ним и выдвигала самые удобные поводы для ябедничества… Как теперь вижу одного несчастного бурсака, который пришел к нам на квартиру, убитый, уничтоженный, близкий к помешательству. Это был скромный мальчик, которого инспектор отличил среди других, но это его погубило.
– Тебя били, Алферов? – спрашивал я под секретом, с глазу на глаз.
Он осмотрелся кругом и проговорил упавшим голосом:
– Меня уж давно бьют…
– Очень бьют?
– Нет, хуже, чем бьют.
Оказалось, что бурса применяла к нему всевозможные способы истязания. Расправа производилась обыкновенно по ночам. Находились отчаянные головы, которые по целым часам сторожили, когда жертва заснет. Мучения производились настойчиво, причем виновных не оказывалось. Бедный Алферов особенно не мог вспомнить без содрогания подушек. Дело в том, что, когда он засыпал, бурсаки накидывались на него всей оравой и принимались колотить подушками. Сам по себе один или несколько ударов подушкой – вещь совершенно невинная, но когда на несчастного сыпался целый град таких ударов, получались тяжелые последствия… Если бы он и пошел даже жаловаться, то никакой медицинский осмотр не нашел бы ни малейших признаков побоев».

_____________________________________

 Отправлено: 01.03.19 22:46. Заголовок: Кантонисты Не мене..

Кантонисты


Не менее «телесно» воспитывали при Николае I в военно-сиротских школах так называемых кантонистов: солдатских детей, сыновей бедных жителей Финляндии и кочевавших там цыган, польских мятежников, шляхтичей, не доказавших свое дворянство, раскольников, беспризорных детей и малолетних, начиная с 12 лет, евреев-рекрутов. Их быт и нравы прекрасно описал испытавший все на собственной шкуре Виктор Никитич Никитин (1839–1908) в книге «Многострадальные. Очерки быта кантонистов» (1871):
«– Эй ты, Фокин, вперед.
Помертвевший мальчик вышел из шеренги.
– Ну, как теперь его драть? – громко спросил Живодеров. – Как бы так, чтоб и ловчей и больней было? Не выдумал ли ты какого-нибудь нового метода? – отнесся он к фельдфебелю.
– Ежели угодно, прикажите ему, ваше благородие, взяться, не раздеваясь, за носки руками. Эдакого манера они шибко трусят…
– А?.. А?.. Возьмись-ка, любезный, за носки, – заговорил Живодеров.
– Простите, ваше благородие, никогда больше не заметите! – взмолился Фокин.
– Не будешь – твое счастье, сечь не буду. Ну, а теперь нагнись-ка. Ефрейтор, валяй!
Фокин повиновался, но после первого же удара выпрямился. Живодеров повторил приказание:
– За носки.
Фокин, получив удар, страшно завыл и опять выпрямился.
– Счастливая мысль, благая мысль. А, та-та-та! Брюки долой! Разденься – и за носки!..
Фокин плакал, медлил.
– Исполнить! – крикнул Живодеров другим кантонистам. Фокина хлестнули распущенными прутьями, но на этот раз он уже не только выпрямился, а грохнулся навзничь об пол.
– По животу теперь его, по животу: встанет. А, та-та-та! Хорошо, хорошо! А, та-та-та! Напал, напал-таки наконец на мысль! – неистовствовал Живодеров. – Проба хороша, отличная проба. За носки, за носки и взад и вперед, взад и вперед, брюхо тоже не жалеть. За носки!..»
По указке священников маленьких еврейских мальчиков насильно, с помощью побоев, заставляли принимать православие. Столь же свирепо наказывали взрослых кантонистских учителей.
После выпуска вчерашние кантонисты, в свою очередь, старались тем же способом расплатиться с бывшим начальством. Подкараулив группой в безлюдном месте офицера или унтера, его подвергали беспощадной порке.
«Избиение начальственных особ носило между кантонистами название лупсовки. Лупсовка была простая, когда колотили зря, как попало, и законная. Законною лупсовкою называлось вот что: кто, например, любил бить кантонистов кулаком, того самого колотили 15–20 кулаков сразу; кто драл лежачих, заставляя других садиться наказываемому на голову и на ноги, – тот подвергался такой же процедуре; кто предпочитал впересыпку – того самого лупсовали впересыпку, а кому нравилось драть на весу – того самого драли на весу. На весу, впрочем, драли вообще всех заклятых врагов: это отступление делалось потому, что на весу больнее. Различия или снисхождения никогда и ни в пользу кого не допускалось: ротный ли командир попался, фельдфебель ли, учитель ли или даже простой унтер – это для выпускных было совершенно все равно. При благоприятных обстоятельствах выпускным удавалось в один и тот же вечер отлупсовать несколько “зверей” в разных пустынных местностях города».
Не избежал мести и упомянутый в начале книги офицер:
«– Это что такое? – грозно спросил Живодеров. – Что вы за народ?
– Мы-то? Люди, – отвечало несколько голосов.
– Что ж вам надо?
– Тебя, самого тебя нам надо, – заговорил атаман. – Позвольте, ваше бродье, выдрать вас?
– Что-о-о? Ах вы, сволочь проклятая! Да я вас… в порошок сотру!..
Живодеров стал в оборонительное положение.
– Лучше, ваше бродье, не ершитесь по-пустому. Станете кричать – только больнее отлупсуем. Ложись лучше по доброй воле.
– Прочь, негодяи! Караул! Помогите, спасите…
– Тебя просят честью, а ты еще орешь? Заткнуть ему рот да подержать покрепче, а я тем временем сам сдеру с него его штанищи. Ну-ка!..
Сказано – сделано. Штаны Живодерова превратились в мелкие клочья.
– Ребята, вали его и садись кто на голову, кто на ноги, да впересыпку валяй, валяй его, друзья!
Притиснутый к земле Живодеров, с заткнутым ртом, и кричать уже не мог. Началось лупсованье.
– Это тебе за то, чтоб не пил кантонистской крови, – приговаривал атаман, – это тебе за то – не дери сыновей, это тебе за то – не издевайся над женой, не тирань свою дочь, раскрасавицу-барышню; а вот это тебе за всех их да и за нас, православных! Крепче! Та-та, та-та. Любил кататься – люби и саночки возить!.. Крепче! Та-та, та-та! Крепче! Довольно!
Живодеров едва был в силах стонать.
– Ну-с! Теперь мы, барин, с тобой, кажется, квиты. Будешь жив, и о нас вспомни, а пока – спокойной ночи. А вы, молодцы, по щучьему веленью, по моему прошенью, уничтожься, пропади!» (Никитин, 2001).
Кантонистские школы были радикально преобразованы в 1858 г.


Гимназии
В дворянских учебных заведениях, гимназиях и кадетских корпусах, порядка было больше, а условия – приличнее, но телесные наказания, подчас крайне жестокие, процветали и там.
Иван Ильич Танеев (1796–1870), отец знаменитого композитора, высокообразованный человек, закончивший три факультета – словесный, математический и медицинский, свое начальное образование получил в Петропавловском училище. Детей там «пороли ежеминутно за каждую безделицу. Скамейка, на которой секли учеников, постоянно стояла в классе. Особый солдат состоял при заведении, чтобы сечь воспитанников. Беспрестанно гувернер или учитель посылали за ним. Сечение называлось полировкой. “Ей, человек, – беспрестанно кричали немцы, – пошли солдата полировать”».
В следующих трех пансионах, где учился Иван Ильич, «воспитание везде было одно и то же. Везде была самая суровая дисциплина, везде жестоко били и секли за всякую вину без всякой вины».
А когда Ваня пожаловался на незаслуженную порку дяде, тот возмутился: «“Как, жаловаться на начальство”, – закричал он, велел принести розог и собственноручно жестоко выпорол мальчика» (Танеев, 1959).

Генерал-фельдмаршал граф Дмитрий Алексеевич Милютин (1816–1912), окончивший с серебряной медалью Благородный пансион при Московском университете, вспоминает:
«Со стороны учителей и начальства также мало было назидательных примеров для молодежи: они относились к учащимся неимоверно грубо и сурово; в классах не только слышались самые грубые ругательства, но доходило нередко и до телесной расправы: за одно незнание заданного урока, за невнимание в классе учителя били линейкой по пальцам, драли за уши, а некоторые призывали в класс сторожей с пучками розог и тут же, без дальнейших формальностей, раздевали провинившегося и пороли не на шутку. Отвратительная эта операция производилась не в низших только классах, не с одними малолетними; подвергались ей и здоровенные, уже зрелые молодцы старших классов» (Милютин, 1997).

В дальнейшем система наказаний в гимназиях была регламентирована, но правила не всегда соблюдались.
Известный педагог Владимир Яковлевич Стоюнин (1826–1888), выходец из зажиточной купеческой семьи, учившийся в Санкт-Петербургском училище при церкви Святой Анны, писал, что «кроме многих легких наказаний за леность и шалости пользовались и другими, более чувствительными – обыкновенным сечением, карцером и сечением по ладоням. К двум первым прибегали редко, зато последнее было в почти ежедневном ходу» (Стоюнин, 1954).

Знаменитый исследователь русской народной поэзии и мифологии Александр Николаевич Афанасьев (1826–1871), окончивший Воронежскую гимназию, вспоминает:
«Было в большом ходу и сеченье розгами. По гимназическому уставу, это наказание было дозволено только в трех низших классах; но бывали примеры, что инспектор нарушал это постановление, хорошо нам известное, и подвергал ему учеников 4-го класса» (Афанасьев, 1986).
Характер применяемых наказаний во многом зависел от личности директора учебного заведения. В 1850-х годах особым садизмом славился директор Житомирской гимназии Китченко. По словам мемуариста И. А. Самчевского, которого цитирует автор известной исторической монографии, «сечение учеников было для Китченко истинным наслаждением, это его единственный труд на педагогическом поприще. Кроме сечения, Китченко ровно ничего не делал. Надо было только видеть, с каким плотоядным выражением на лице разговаривал Китченко с новичком, только что поступившим в гимназию <…>.
Однажды поступил в общую квартиру ученик 2-го класса Джогин, лет 12, розовый, кругленький и красивый мальчик – кровь с молоком и отлично выдержанный. Китченко придрался к нему уже на третий день поступления и так высек, что, когда наказанный явился обратно, лица на нем не было; несколько дней мальчик плакал с утра до вечера, ночи не спал от страха. Если мама узнает, она непременно умрет, – говорил товарищам Джогин. Все успокаивали его, принимая участие в его горе. После этого случая Китченко так привязался к Джогину, что сек его за каждую мелочь, что к концу первого года от Джогина осталась только тень, – полнота и розовый цвет лица были съедены Китченко. Когда в начале июля приехала мать Джогина и увидела своего сына, с нею сделался обморок; она так рыдала, глядя на него, что все ученики прослезились. Это была такая сцена, которая на всю жизнь осталась в памяти присутствовавших, все дети понимали и разделяли ужас матери. И никто из родителей не жаловался на этого мучителя!» (Джаншиев, 2008).

Описание одной драматической школьной истории сохранилось в бумагах Федора Сологуба:
«В 1846 году ученики второго класса взбунтовались против своего учителя Дашкевича. Они заявили директору, посетившему училище, что Дашкевич болен сифилисом, и учиться у него они-де не желают. Приказано было разобрать дело и найти зачинщиков. Но по тщательном розыске зачинщики обнаружены не были, и штатный смотритель распорядился высечь всех учеников второго класса. Секли жестоко, давали по 200 и более ударов каждому. О некоторых, отличившихся и ранее зловредностью поведения и образом мыслей, шт<атный> см<отритель> ходатайствовал, дабы повелено было написать их в солдаты. Но ходатайство это уважено не было, по неимению закона, как объяснено было в бумаге директора. Взамен сего было предложено шт<атному> см<отрителю> снова и нещадно высечь виновных, и всех вообще учеников второго класса держать 2 месяца по часу ежедневно на голых коленях. Учителю же Дашкевичу объявлена благодарность» (цит. по: Павлова, 2007).

Нравы отличались не только от школы к школе, но и от учителя к учителю. Хорошую подборку мемуарной литературы приводит И. Л. Максименко.
Художник Николай Николаевич Ге (1831–1894) в статье «Киевская первая гимназия в сороковых годах» вспоминает прекрасных учителей (это «были светлые точки нашей жизни»), особенно Николая Ивановича Костомарова, который «заставил чуть не весь город полюбить русскую историю. Когда он забегал в класс, все замирало, как в церкви».
Зато другой учитель «ставил на колени с двумя толстыми книгами в руках, поднятыми кверху. Каждый ученик должен был иметь из бумаги вырезанную форму гитары для подкладывания под колени, так что наказанные вкладывали платки в панталоны. Он бил квадратной линейкой по голове. Он рвал уши, завиток уха отделялся трещиной, которая покрывалась постоянным струпом. За каждую ошибку он давал щелчок в ухо. О сечениях я уж не говорю» (Ге, 1911).
Младший современник Ге, историк музыки, профессор Петербургской консерватории Александр Иванович Рубец (1837–1913) вспоминает о той же Киевской первой гимназии:
«Взрослых учеников секли особенно жестоко, давали минимум сто розог в раз. Эта операция всегда совершалась по субботам, после обеда. Ученики вызывались по алфавиту: малец и великовозрастный, и так по очереди весь состав наказываемых, которых было 12–15 человек» (Рубец, 1911).
Даже после того, когда многие наказания были запрещены, в Киевской первой гимназии «розга была удержана, так как полная отмена ее не встретила сочувствия ни в педагогических сферах, ни между родителями, но применение ее было очень ограничено – требовалось большинство 3/4 голосов педагогического совета по закрытой баллотировке, при том по отношению к воспитанникам только первых трех классов» (Бунге, Забугин, 1911).

Как и в знакомых нам английских школах, исполнителями учительского приговора часто становились соученики наказываемого. Учившийся в городском начальном училище Н. Дружинин пишет:
«Я – ответчик за это слово – знаю несколько грустных случаев от розог, бывших в мое время в наших училищах, и палачами тут были употреблены мальчики-товарищи!.. Из 150 учеников нашего училища третья часть ежедневно выходила из училища сеченою» (Дружинин, 1860).
Ему вторит писатель и букинист Николай Иванович Свешников (1839–1899):
«Розги у нас в то время очень часто пускались в ход, и ученики друг дружку пороли с каким-то удовольствием. Как только бывало учитель скажет, что такого-то надо выпороть, то непременно человек пять сломя голову бегут за розгами» (Свешников, 1996).
О взаимосвязи «вертикального» и «горизонтального» насилия говорят почти все мемуаристы.
Старшеклассники помогали воспитателям, которым они, даже при желании, не могли бы отказать. Писатель Илья Васильевич Селиванов (1810–1882) вспоминает о Московском коммерческом училище 1831–1838 гг.:
«Надзиратели ночью не дежурили, но в виде надзирателей, в комнаты низших классов, назначались директором, на весь курс, благонравнейшие из воспитанников последнего, 4-го класса; им даваема была и надзирательская власть над воспитанниками, они могли наказать своих подчиненных». Это была ответственная нагрузка. «Старшие воспитанники должны были отвечать за беспорядки подчиненных, и за это с них строго взыскивалось. Надзирателю за младшим классом приходилось вставать всегда аккуратно в 6 часов, будить маленьких мальчиков, отвечать за их провинности, и слушать за это выговоры от настоящих надзирателей, а иногда и от директора» (Селиванов, 1861).
Вместе с тем это открывало широкие возможности для злоупотребления властью.
«Кроме директора, инспектора и надзирателей, над пансионерами властвовали еще так называемые “старшие” воспитанники, которые весьма дурно обращались с вверенными их попечению младшими воспитанниками и часто наказывали их» (Бунге, Забугин, 1911).
«Для присмотра за учениками низших классов во время занятий назначались из учеников 7-го и 6-го класса старшие. Это были чистые деспоты. Бывало, за пустяк придерется, оставит малого без обеда, а сам съест его порцию за столом. Им даже позволялось бить младших учеников. <…>. Каждый класс состоял из взрослых и малолетних. Первые были угнетающие, вторые угнетенные. Кроме того, в низших классах, включительно до пятого, были так называемые царьки, которым все должны были повиноваться, как физически сильнейшим […] Взрослые заставляли малых играть с ними в карты. Чаще всего большие выигрывали; проигрыши никогда не платили.
Жаловаться на товарища считалось бесчестным. На ябеду набрасывали шинель во время промежутков между уроками и били, сколько душе угодно. Взрослые крали у малых книги, потом продавали их на толкучем рынке, а деньги пропивали» (Булюбаш, 1861. С. 40).
Ларинская гимназия, в которой со второго класса учился критик и литературовед Александр Михайлович Скабичевский (1838–1910), считалась одной из лучших в Петербурге, образцовой. Розги в ней, разумеется, были, потому что они «входили всецело в систему воспитания того времени. Не поставить в годовом отчете, подаваемом директором в высшие инстанции, цифры высеченных в течение года было так же немыслимо, как не обозначить, сколько в течение года было больных воспитанников или учителей, и свидетельствовало бы о невыполнении директором возложенных на него обязанностей. К тому же Фишер был человек своего времени: он родился в 1799 году, и его, наверное, самого посекали в Венском иезуитском коллегиуме…»
Однако Саша был «мальчик смирнехонький, ни в каких шалостях и драках не участвовал. Ни разу меня в гимназии не высекли».
Зато «самым тяжелым игом были товарищи. Нужно сказать, что в то время не существовало еще никаких ограничений относительно срока пребывания учеников в гимназии, и ученики могли оставаться в первом классе лет по пяти. При таких порядках в младших классах рядом с десятилетними мальчуганами восседали юноши, годившиеся хоть сейчас под венец. Особенно в третьем классе можно было встретить верзил, уже брившихся, говоривших басом, пивших водку, резавшихся в картишки и знакомых со всеми увеселительными заведениями в столице. Если принять в соображение, что мало-мальски способные и нравственно-дисциплинированные дети аккуратно переходили из класса в класс, а засиживались самые беспардонные лентяи и шалопаи, то станет понятным, какое деморализующее влияние оказывали подобные чудовища, оборванные, грязные, растрепанные, с заспанными глазами, с печатью наглости или идиотизма грубые, одичалые и развратные, на сидевших с ними рядом малюток девяти и десяти лет. Понятно, что силою своих кулаков великовозрастные держали своих товарищей-новичков под игом необузданного деспотизма, тешились над ними вволю и в то же время научали их всяким пакостям…
Не проходило дня без какой-нибудь крупной шалости, затеянной под предводительством великовозрастных. Не помогали никакие кары, ни даже розги, практиковавшиеся в те времена весьма щедро, причем саженные мужланы, кряхтя и прося прощения басом, ложились на скамью с такою же покорностью, как и дети.
К довершению всех бед, одного из великовозрастных, некоего Ломанова, назначили старшим класса. Старшие считались помощниками гувернеров; они обязаны были следить за порядком и записывать нарушителей его. Пользуясь этой властью, наш старший учредил целую систему взяточничества. Как только дети собирались в класс, он тотчас же начинал записывать в свой штрафной список первых попавшихся ему на глаза. Каждый записанный должен был откупаться булками, перьями, карандашами, пеналами и т. п. Начинался бесцеремонный торг, а кто не шел на выкуп, того Ломанов записывал двукратно и троекратно, и тем более тяжкому наказанию рисковал подвергнуться непокорившийся… Как теперь гляжу я на это чудовище, напоминавшее собою заматерелого в зуботычинах городового: среднего роста шестнадцатилетний мальчуган, приземистый и несколько тучный, он поражал тупою деревянностью своего лица. На лице этом словно было написано: оставьте надежду на снисхождение!.. Только, бывало, и думаешь, как бы не попасться на его алчные глаза» (Скабичевский, 2001).

_____________________________________________________________

 Отправлено: 01.03.19 22:47. Заголовок: О тирании старших ра..

О тирании старших рассказывает и писатель Николай Николаевич Златовратский (1845–1911):
«Среди чуть ли не большинства великовозрастных пансионеров старших классов царил скрытый разврат и цинизм, скабрезные разговоры представляли самое излюбленное их развлечение. Они собирали вокруг себя целую толпу мальцов и развращали их младенческие души. Среди них практиковались всевозможные виды школярской разнузданности, от ребячески бессмысленных до самых грубых и противоестественных проступков» (эвфемизм «противоестественный» чаще всего подразумевал гомосексуальность) (Златовратский, 1956).

В тех учебных заведениях, где формальная порка была не в почете, употреблялись другие «силовые» приемы. Писатель, критик и историк литературы Алексей Дмитриевич Галахов (1807–1892) вспоминает:
«Ни в училище, ни в гимназии за все время моего там шестилетнего учения не было телесных наказаний. Высекли только троих, и то по просьбе их матерей-вдов, у которых они отбились от рук и которые вынуждены были прибегнуть к начальству, чтоб оно усмирило непокорных детей.
Провинившихся наказывали другими способами: ставили на колени и оставляли без обеда; в большом ходу были и другие, более грубые и недостойные меры внушения: волосодрание, пощечины, подзатыльники, иначе называемые затрещинами, и не без причины: кто получал их, у того действительно трещало в голове и сыпались из глаз искры, так что пол превращался в небо, усеянное звездами. […] Мы с братом были избавлены от трех последних наказаний, сколько потому, что не заслуживали их, столько же и потому, что учителя иначе держали себя с нами, как единственными учениками из дворянского сословия» (Галахов, 1999).

Сильно различались по характеру дисциплины и частные пансионы. Писатель Владимир Галактионович Короленко (1853–1921) в «Истории моего современника» вспоминает о своем пребывании в пансионе пана Рыхлинского:
«Нельзя сказать, чтобы в этом пансионе господствовало последнее слово науки. “Кос-ти пере-ломаю!.. все кости…” – коронная присказка директора пансиона. Костей, правда, не ломали, зато по рукам линейкой били, и больно. Система обучения языкам была довольно-таки оригинальна. Один день пансионеры должны были говорить только по-немецки, другой – только по-французски. Проговорился на родном языке – подставляй руки для битья. Самое скверное, что со временем среди пансионеров система приобрела характер игры, с оттенком злорадства. Проговорившемуся вешали линейку на шею, и, если он не находил случая уличить в языковом прегрешении кого-либо другого, учитель бил с педагогическим садизмом – явлением, широко распространенном в тогдашних учебных заведениях. Учитель математики пан Пашковский на занятиях развлекался тем, что холеными ногтями, как гарпия, впивался в головы запутавшихся в задаче малышей, либо сбивал их с ног метко пущенными подушками (дортуар и классная комната было одно и то же), либо железной рукой раскачивал над подоконником, грозясь бросить на улицу» (Короленко, 1954).
А в другом пансионе все было иначе.

Военно-учебные заведения
В XVIII в., в первые годы существования кадетских корпусов, нравы некоторых из них были откровенно варварскими.
«Способ исправления состоял в истинном тиранстве. Капитаны, казалось, хвастались друг перед другом, кто из них бесчеловечнее и безжалостнее сечет кадет. Каждую субботу подавались ленивые сотнями, и в дежурной комнате целый день вопль не прекращался. Один прием наказания приводил сердца несчастных детей в трепет. Подавалась скамейка, на которую двое дюжих барабанщиков растягивали виновного и держали за руки и за ноги, а двое со стороны изо всей силы били розгами, так что кровь текла ручьями и тело раздиралось в куски. Нередко отсчитывали до 600 ударов и более, до того, что несчастного мученика относили прямо в лазарет» (Записки В. И. Штейнгеля, 1981).
При Александре I в дворянских учебных заведениях розги были отменены, но Николай I их восстановил. Некоторые историки связывают это с личными особенностями государя. Как известно, в детстве Николай был вспыльчив, драчлив и не особенно восприимчив к наукам, а приставленный к нему наставником генерал Матвей Иванович Ламздорф педагогическим талантом не отличался:
«Дядька, к нам приставленный, – жаловался впоследствии Николай I графу Киселеву, – не умел ни руководить нашими уроками, ни внушать нам любовь к литературе и к наукам; он вечно ворчал, подчас раздражался сильнейшим гневом из-за пустяков, бранился и нередко наделял нас тычками и щипками, которых особенно много доставалось на мою долю. Брат, при своем более податливом характере и более веселом нраве, лучше уживался с этим неспокойным человеком. Бог ему судья за бедное образование, нами полученное».
«В учении видел я одно принуждение и учился без охоты. Меня часто, и я думаю не без причины, обвиняли в лености и рассеянности, и нередко гр. Ламздорф меня наказывал тростником весьма больно среди самых уроков».
Зла на своих учителей Николай Павлович не держал, а став императором, решил, исходя из собственного опыта, что при воспитании будущих офицеров и чиновников розга ничего, кроме пользы, не принесет.

«Одно из ужаснейших посягательств прошлого царствования, – писал А. И. Герцен в статье «1860 год», – состояло в его настойчивом стремлении сломить отроческую душу. Правительство подстерегало ребенка при первом шаге в жизнь и развращало кадета-дитя, гимназиста-отрока, студента-юношу. Беспощадно, систематически вытравляло оно в них человеческие зародыши, отучало их, как от порока, от всех людских чувств, кроме покорности. За нарушение дисциплины оно малолетних наказывало так, как не наказывают в других странах закоснелых преступников».

Яркие примеры жестоких расправ с кадетами приводит Алексей Азовский (Азовский, 2008):
«В 1834 году в 1-м Московском кадетском корпусе произошел следующий случай. На замечание учителя Шенрона о том, что окна в классе нужно закрывать осторожнее, один из кадет, князь К-ский, конечно от великого ума сказал: “Что форточки – мы и у офицеров головы ломаем”. Будь немец посметливей да поразумней, то, конечно, он сумел бы пресечь выходку юноши и ограничиться дельным замечанием, но Шенрон передал слова князя К-ского начальству.
В то время в Москве находился Главный директор кадетских корпусов генерал-адъютант Сухозанет. Он лично и возглавил следствие, по окончании которого и велел зачитать приказ свой, которым и определил наказание князю К-скому. За глупую браваду кадет был приговорен к тремстам ударам розгами перед собранием всего корпуса.
Очевидцы экзекуции вспоминают: “Сухозанет командовал поркой кадета лично. Боже милостивый! Как изгладить из памяти эту омерзительную сцену. Уже около получаса продолжалось наказание, во время которого почтенный и заслуженный воин спокойно сидел на своем месте; но вот голос несчастного юноши стал слабеть, и доктор, следивший за экзекуцией, прервал ее. Через некоторое время князь получил оставшиеся розги и был унесен на покрытой пятнами крови простыне в лазарет”».
В личных делах воспитанников кадетских корпусов встречаются записи такого типа:
«Тетрадь кадета N. К. К. Василия Т…а 1-го. Определен в корпус в 1830 году, 10-ти лет от роду, балл за поведение – 8».
Охарактеризован как «скромный, доброго нрава, но ленивый и со слабыми способностями». В 1836 году, то есть когда ему было уже 16 лет – наказан 30 ударами розог за незнание четырех предметов и леность; он же, спустя месяц, снова наказан 30 ударами розог за «ту же леность»; за леность в следующем месяце к нему применено уже другое наказание – 3 недели обедать «стоя», не получая при этом последнего блюда; в следующем месяце за ту же «леность» к этому наказанию прибавлено было – сбавка одного балла за поведение и лишение права на отпуск в рождественские праздники. В следующем году он за «леность» снова наказан 25 ударами розог; затем три недели остается без последнего блюда и т. д.
Серьезные дисциплинарные нарушения доводились лично до сведения государя:
«23 сентября 1836 года. В получении сего числа от Главного директора Пажеского и кадетских корпусов в приказе № 19 значится: “Военный министр генерал от инфантерии граф Татищев отношениями от 15 сентября за № 6966 и 6971 уведомил меня для надлежащего исполнения, что Государь Император высочайше повелел соизволить:
Дворянского полка дворян Николая Д-ва, Григория С-ва и Ивана Б-на за леность, нерадение их в службе и науках и ослушание против начальства наказать перед Дворянским полком розгами, дать первым двум по 100 ударов каждому, а последнему 500 ударов и потом из них Д. и С. выписать рядовыми в полки отдельного Финляндского корпуса. Б. же, за буйный и дерзкий поступок против батальонного командира полковника Б-на, коего намеревался он ударить палкой, предать суду военного трибунала с тем, чтобы он был лишен дворянства и послан в арестантские роты в крепостные работы”».
Будущие офицеры воспринимали телесные наказания как неизбежное зло.
Николай Васильевич Шелгунов (1824–1891), который был отдан в Александровский кадетский корпус для малолетних четырехлетним и пробыл в нем до девятилетнего возраста, сохранил воспоминания только о телесных наказаниях в этом заведении.
Его ровесник, внук А. Н. Радищева, художник Алексей Петрович Боголюбов (1824–1896) рассказывает:
«Мать обучала нас всему, что приличествовало нашему возрасту. Я был всегда очень резов, а потому ей часто приходилось делать мне внушения, но во все время ее деятельной педагогической любви к нам она ни разу меня не высекла и не ударила, что было бы тогда совершенно в духе времени, ибо, приведу для примера, в Александровском малолетнем корпусе меня драли 17 раз да 2 – в Морском».
Тем не менее своих учителей он вспоминает по-доброму: «Инспектор, полковник Хватов, был добрый старик, его сменил г-н Мец и вскоре получил название Живодера за то, что драл всех беспощадно солдатскою рукою, тогда как дамы секли руками ротных нянек. Странное было дело. Дадут розог двадцать – двадцать пять, конечно, не очень горячих. И, ежели не поцелуешь руку мадам Эспенберг, то опять положат, и так до тех пор, пока не покоришься. Мец не требовал этой благодарности, зато и бил серьезнее» (Боголюбов, 1996).
Об инспекторе Меце вспоминает в своих мемуарах «От кадетского корпуса к академии художеств» младший современник Боголюбова, двоюродный брат Ал. К. Толстого, художник и график Лев Михайлович Жемчужников (1828–1912).
В Александровском малолетном кадетском корпусе, куда мальчика отдали в шестилетнем возрасте, его провинности были не слишком серьезными. Тем не менее без порки не обходилось. Особенно страшно было в первый раз:
«Когда мы напились в столовой молока и все ушли в классы, я один, дрожа и бледнея, остался в огромной зале по приказанию директора, который ходил взад и вперед. По команде его: “розог” – солдаты засуетились, а я заплакал во все горло. Меня повели в просторный чулан, раздели, растянули между двух стульев и дали четыре удара розгами, рукою солдата-ламповщика Кондрата.
Я вернулся в класс с директором; когда он ушел, сидевшие возле меня кадеты шепотом спрашивали: сколько ударов и больно ли? Я отвечал, а сам едва сидел на жесткой деревянной скамейке и чувствовал, что подо мною как будто горела пачка спичек. Во время перемены уроков, когда я вышел из классной комнаты, кадеты начали приставать, чтобы я показал рубцы; я не хотел, но, наконец, согласился».
Постепенно мальчик освоился, «прослыл силачом и отважнейшим в роте. Такие кадеты были и в других ротах и пользовались общим уважением; они были неопрятнее всех. Мамзель Бониот не любила меня, часто наказывала и секла; секла собственноручно или приказывала сечь девушкам в ее присутствии. Сек меня реже, но больнее, директор, а еще больнее инспектор. Удары его давались на лету; держали меня два солдата за руки и ноги, полураздетого на воздухе, а третий солдат хлестал пучком розог (запас которых стоял в углу), пока Мец не скажет “довольно”. Число ударов доходило до тридцати и сорока. После экзекуции я уже сам показывал товарищам рубцы от розог и щеголял ими».
«Однажды случилось необыкновенное происшествие, наделавшее много шуму. В одном из старших классов, при осмотре классных книг (что делалось инспектором очень часто, и за помарки и рванье строго наказывалось), на листках книг нашли надписи фамилий двух кадет с самыми неприличными бранными словами. Начались допросы – никто не признавался. Допросы продолжались несколько дней, но без успеха. Мец решил пересечь весь класс, дав по два удара каждому, и крепко высечь тех, на кого было подозрение; с них он и начал. Высек больно шестерых и, готовясь сечь весь класс, дал день на размышление.
В рекреационное время кадеты сидели в классах под строгим присмотром. Розги были приготовлены в большом количестве, и Мец, растрепанный и нахмуренный, вошел в класс, встал посредине, велел всем встать на колени и молиться; сам он с чувством молился шепотом, и слезы текли по его щекам. Кто, глядя на него, расчувствовавшись, плакал, а кто от страха.
Троих уже высекли, как один из кадетов К. признался: он был уже высечен прежде, как подозреваемый, но теперь вновь, и кричал ужасно. Мец плакал и просил извинения у высеченных напрасно, опять стал посреди класса и молился, позвал К., заставил его повторять за собою слова молитвы, а затем простил» (Жемчужников, 2008).
В августе 1839 г. подросшего Жемчужникова привезли из Царского Села в Петербург и перевели в Первый кадетский корпус. Здесь наказания были серьезнее:
«Каждый понедельник в нашей роте происходила экзекуция: кого за дурной балл, кого за шалости или непослушание <…>. Секли целыми десятками или по восьми человек, выкликивая первую, вторую и т. д. смену, в последовательном порядке; при этом нас выстраивали попарно, и по команде нога в ногу мы шли в залу. <…>
Рекреационная зала была громадная, и посередине ее в понедельник утром стояли восемь или десять скамеек (без спинок), по количеству лиц в смене. Скамейки были покрыты байковыми одеялами; тут же стояли ушаты с горячей соленой водой, и в ней аршина в полтора розги, перевязанные пучками. Кадеты выстраивались шеренгой, их раздевали, или они раздевались, клали, или они ложились из молодечества сами на скамью; один солдат садился на ноги, другой на шею, и начиналась порка с двух сторон; у каждого из этих двух солдат были под мышкой запасы пучков, чтобы менять обившиеся розги на свежие. Розги свистели по воздуху, и Михаэль (командир роты. – И.К. ) иногда приговаривал: “Реже! Крепче!.. ” Свист, стон – нельзя забыть…
Маленькие кадеты и новички изнемогали от страха и боли, мочились, марались, и их продолжали сечь, – пока не отсчитают назначенного числа ударов. Потом лежащего на скамье выносили по холодной галерее в отхожее место и обмывали. Нередко лица и платье секущих солдат были измараны и обрызганы этими вонючими нечистотами. Случалось, что высеченного выносили на скамье в лазарет. Крепкие и так называемые старые кадеты хвастались друг перед другом, что его не держали, а тот не кричал, показывали друг другу следы розог, и один у другого вынимали из тела прутики; рубашки и нижнее белье всегда были в крови – рубцы долго не заживали».

Воспоминания художника-баталиста Василия Васильевича Верещагина (1842–1904) о том же Александровском корпусе, куда его отдали в 1851 г. в восьмилетием возрасте, в целом благоприятны:
«В общем Александровский корпус оставил недурное впечатление – влияние женщин оказалось сильно: не было грубости, черствости, солдатчины, заедавших старшие корпуса, по которым мы разъехались и которые готовили не людей в широком смысле слова или даже хороших военных, а только специалистов фронта и шагистики». Однако порки детей он вспоминает с отвращением (Верещагин, 1895).

Еще жестче оценивает корпусные порядки будущий народоволец Михаил Юльевич Ашенбреннер (1842–1926):
«В 53 г. я поступил в I Московский кадетский корпус, который тогда, подобно школе кантонистов – был “палочной академией”. Ротный командир Сумернов мне сделал такое напутствие: “Помни, у меня всякая вина виновата. За ослушание, дурное поведение и единички высекут: будь у тебя семь пядей во лбу, а виноват – значит марш в “чикауз”; у меня правило: “помни день субботний”. По субботам водили в “чикауз” человек 20–30. Одних пороли, другие навидались. Малышам давали до 25 ударов, подросткам до 50, а взрослым до 100. Совершая публично порку, наши воспитатели рассчитывали на поучение и устрашение; а вышло нечто другое: по примеру воспитанников старшего возраста, малыши в виде протеста старались переносить наказание не только без крика, а молча, что приводило присутствовавших товарищей не в ужас, а в некоторый экстаз и создавало подражателей. Так, мало по малу дикая и жестокая казарменная ферула создавала суровое спартанское товарищество, связанное общей ненавистью к начальству, и по правилу о взаимной выручке учила стоять всех за одного» (Ашенбреннер, 1925).

___________________________________________________

 Отправлено: 01.03.19 22:48. Заголовок: Самыми страшными мас..

Самыми страшными массовыми порками славился Воронежский кадетский корпус. Будущий управляющий канцелярией туркестанского генерал-губернатора Георгий Павлович Федоров в своих мемуарах «Моя служба в Туркестанском крае» (1913) рассказывает:
«Я поступил в этот (Тамбовский. – И.К .) корпус в 1855 году и в 1858 году был переведен в Воронеж. О пребывании в тамбовском корпусе у меня сохранились самые туманные воспоминания. Существовавшая в то время система воспитания требовала для достижения педагогических целей трех вещей: розог, розог и розог, и применялась к бедным детям с беспощадною суровостью, несмотря на то, что во главе корпуса стоял очень добрый человек генерал Пташник. Но и он порол нас потому, что в то время других педагогических приемов не признавали даже самые передовые люди.
Помню, впрочем, хорошо, что до нас доходили слухи, что в воронежском корпусе несравненно больше порют, чем в Тамбове, что однорукий кавказский генерал Броневский (директор корпуса) всеми силами стремится подражать своему предшественнику, известному на всю Россию генералу Винтулову, который запарывал кадет до потери сознания. Боялись мы переезда в Воронеж страшно, и когда настало время переезда, то все мы рыдали неутешно, расставаясь с Пташником. Сопровождавший нас ротный командир капитан Севастьянов старался нас еще больше напугать, смакуя перед нами подробности воронежских порок: мокрые простыни, смоченные в сольном растворе розги etc.
В первый же день по приезду в Воронеж Севастьянов собрал нас и, видимо, сконфуженный, сказал нам следующую речь:
“Дети! Господь сжалился над вами! Генерал Броневский уже больше не директор! На его место назначен генерал Ватаци”.
Броневский никогда по военно-учебному ведомству не служил и, находясь в войсках Кавказа, пользовался репутацией лихого боевого офицера. В одном деле с горцами он был тяжело ранен; ему ампутировали руку до плеча и в награду… назначили директором кадетского корпуса…
Рассказывают, что первый год своего директорства он поразил всех своею гуманностью. Он никого не сек, завел библиотеку, физический кабинет. Кадеты вздохнули свободно после многолетнего жестокого винтуловского режима. Но вдруг, на общее несчастье, в корпусе произошел страшный скандал: кадет первой роты Стежкин в присутствии всех кадет в столовой дал пощечину дежурному офицеру поручику С-ну. Броневский сразу озверел. Стежкин был беспощадно выдран пред целым батальоном; затем на него надели серую шинель, и он отправлен был куда-то, как простой солдат. Казалось, правосудие было удовлетворено, и кадеты ничем не заслужили возврата к старому режиму. Между тем вот что произошло на другой день. После классов весь батальон был собран в зале, и к общему ужасу солдаты внесли несколько скамеек и целые пуки розог. Все замерли в ожидании. Вошел Броневский и, не поздоровавшись ни с кем, начал такую речь:
– Когда вчера привели Стежкина для наказания, то из первой роты раздался возглас: о! о! о! о! Кто это воскликнул? Выходи, а не то перепорю десятого!
Общее томительное молчание…
Прошло минуты две-три. Броневский подошел к первой роте.
– Зыбин! Это, наверное, ты. Ступай, ложись.
И вот началось беспощадное бичевание семнадцатилетнего юноши, быть может, ни телом, ни душой не виноватого.
Когда Зыбина в обмороке унесли в лазарет, то Броневский вызвал такими же словами Лутовинова. Опять началось истязание. После Лутовинова были выпороты еще трое, и лишь тут зверь успокоился и распустил обезумевших от ужаса детей. С этого дня порка снова получила право гражданства, пока в Петербурге, где уже начались гуманные веяния, не догадались отозвать озверевшего сумасшедшего Броневского».
Новый начальник, генерал Ватаци (1810–1886) «в первый же день своего прибытия объявил, что система истязания детей “на законном основании” должна быть забыта навсегда, и когда некоторые старозаветные воспитатели винтуловского режима начали возражать, что без розог кадеты окончательно развратятся, то Ватаци ответил одним словом: “посмотрим”, и, действительно, не прошло и года, как все убедились, что можно обойтись и без розог. Сами кадеты невольно подтянулись под влиянием гуманного обращения. Существовавший среди кадет так называемый спартанизм начал исчезать. Спартанцы, т. е. кадеты, считавшие унижением учиться и посвятившие себя всецело развитию физической силы, если и не вывелись совсем в первый же год директорства Ватаци, то старались, по крайней мере, держаться в тени и не бравировать своими колоссальными мышцами и икрами» (Федоров, 1913).
Нравы Морского кадетского корпуса 1856–1858 гг. подробно описал его тогдашний воспитанник, будущий генерал-лейтенант Дмитрий Федорович Мертваго (р. 1841):
«А пороли здорово. Две пары барабанщиков раскладывали “пациентов” на деревянной скамейке лицом вниз, и потом попарно садились держать руки и ноги обреченного, тогда как третья пара отворачивала часть одежды от телесных мест. Та же третья часть барабанщиков по знаку присутствующего старшего начальника, в данном случае батальонного командира, начинала хлестать розгами по оголенным перед тем местам. С каждым ударом на теле оставался рубец, белый по гребню и красно-багровый на окраинах. Процедура продолжалась довольно долго» (Мертваго, 1918. Цит. по: Зуев, 2005).
Розги сохранились в Морском корпусе вплоть до конца XIX в. Контр-адмирал Сергей Владимирович Евдокимов (1878–1960) в своих «Воспоминаниях контр-адмирала» пишет:
«Когда я в 1892 году поступил в корпус, то еще существовала порка розгами, но с согласия родителей, которое родители давали всегда. Порка была исключительно редким наказанием. Кадета, подлежащего порке розгами по решению учебно-воспитательного совета, приводили в баню. Туда же приводили всех кадет плохого поведения из всех рот и выстраивали во фронт перед скамейкой, на которую клали раздетого наказуемого. Его держали два горниста, а барабанщики драли. Ротный считал удары. За все мое пребывание в корпусе я помню только три случая наказания розгами, которое вскоре было отменено» (Евдокимов, 2008).

Владимир Алексеевич Каменский, учившийся в Александровском корпусе с 1901 по 1905 г., уже «не застал в корпусе эпохи телесных наказаний, но память о них еще была свежа в воспоминаниях старших кадет» (Каменский, 1973).
Училище правоведения и Пажеский корпус
Жестокие порки практиковались в николаевские времена и в привилегированных гражданских учебных заведениях, например в Училище правоведения, одним из воспитанников которого был Петр Ильич Чайковский. Данные о них исчерпывающе собрал и обобщил биограф композитора А. Н. Познанский (2009).

Музыкальный и художественный критик Владимир Васильевич Стасов (1824–1906), учившийся там в 1836–1842 гг., вспоминает:
«Что производило в нас чувство совершенного омерзения – так это сеченье. <…> Надо заметить, что, невзирая на царствовавшую тогда привычку к сеченью, было уже немало семейств в России, где этим варварством гнушались и где считали его не только противным, но и совершенно бесцельным. Так было и в моем семействе. Никто из нас не знал, что такое наказание вообще, а тем более – розги» (Стасов, 1952).

В свете подобного опыта училищные нравы выглядели дико. Стасов подробно описывает самую жуткую групповую порку, при которой ему довелось присутствовать:
«[Директор] Пошман уже столько нашумел и накричал, так много нагрозился, что вошел в начальническую истерику, что отступать ему было уже нельзя».
Он решил перепороть весь класс. Мальчиков построили в ряд, первым с краю оказался высокий и красивый правовед С-кий, которого, «отчаянно сопротивлявшегося и отбивавшегося, два солдата схватили, положили на скамейку, Кравченко стал его сечь. Директор, заложив руки за спину, ходил неровным шагом по комнате. “Воспитатели” официально молчали, застегнутые в свои вицмундиры. Невыразимая тоска и отвращение щемили мне сердце. Я отвернулся в сторону, взглянул на ряды “наших”, все стояли рядами бледные, насупленные, сдвинув брови и сжав зубы, а в высокие окна, как ни в чем не бывало, глядело голубое небо и верхушки Летнего сада напротив. Но что у нас у всех внутри делалось, пока свистели и ударяли розгами, пока С. вскрикивал все более и более диким голосом, все более и более остервеняясь при каждом новом ударе, – этого мне никогда не рассказать. Но все мы сходились тогда в одном и том же чувстве – ненависти к директору и этому омерзительному его делу <…>. Высекли сначала С-кого, потом В-ого, краснощекого смуглого мальчика с черными глазами, живого и забияку, но совершенно невинного в этом деле. Он все время сечения раздирающим голосом кричал, что невинен. У меня вся внутренность дрожала. Наконец директор закричал, чтоб перестали, и ушел вон, не говоря ни слова и не оглядываясь. Мы разбрелись по залам, и наше негодование, наша злоба, наше омерзение долго не улеглись. Я не забыл тогдашнего мерзкого чувства даже вот спустя 40 лет. Тогдашняя картина стоит даже и теперь перед моими глазами как живая».
Но жаловаться было некуда.
«Система битья розгами была в те времена в величайшем ходу везде в наших заведениях и производилась во сто раз чаще, жесточе и непристойнее, чем у нас, и мы это знали», – заключает Стасов.
Тем не менее задним числом мемуарист входит в положение директора:
«…Он все-таки был нехудой человек. Он порол, потому что все тогда пороли, но иначе ему нельзя было поступать. Кто знает, может быть его тоже папа и мама били и секли дома, когда он был еще мальчиком и не носил еще генеральской шляпы и ленты. Он так и привык навсегда думать, что без розог – свет вверх ногами пойдет» (Там же).

Хотя, по словам Стасова, в 1840-х годах розги в Училище стали редки, на его младших соучеников их хватало. Известный публицист, юрист и критик, почетный академик Константин Константинович Арсеньев (1837–1919) в статье «Училище правоведения с 1849 по 1855 г.» воспоминал, что «главным способом воздействия на учеников оставались угрозы, брань и крики» (Арсеньев, 1886).
«Пороли без всякой меры, без всякого стыда», – вторит ему юрист Владимир Иванович Танеев (1840–1921). Телесным наказаниям, как правило, подвергались лишь учащиеся младшего курса, высшей мерой была публичная порка, иногда в присутствии и младших, и старших правоведов. Танеев особо вспоминает инспектора Рутенберга:
«Одна походка его наводила страх и ужас. Он делал большой шаг, тяжело ставил ногу на пол, немного скользил ею вперед, причем звенела и царапала пол его шпора. Скрип этих сапог и звон этих шпор ужасно действовал на мои нервы. Я помню их до сих пор» (Танеев, 1959).
«За год до нашего поступления в Училище, в VI классе был воспитанник Трепильский. Он остался в VI классе на второй год и был гораздо старше своих товарищей. Ему было семнадцать лет. Как взрослый молодой человек, он курил. Курение в младшем классе было строжайше запрещено. Синицын (воспитатель) застал его с папиросой, сейчас же побежал к директору. Директор распорядился. Явился ужасный Рутенберг и стал сечь Трепильского перед целым классом. Ему дали шестьдесят пять ударов. Один из его товарищей, маленький Маслов, не выдержал, – зарыдал. Рутенберг закричал на него, что сейчас же разложит и его и также выпорет. Рыдания прекратились. Малютка сделал над собою неестественное усилие» (Там же).
Несмотря на это, по словам Танеева, воспитанники Рутенберга любили: он был жесток, но не подл, как директор.
А вот как описывает Танеев порку двух своих одноклассников:
«Буланина и Веньери повели в спальню и там высекли, высекли жестоко, бесчеловечно.
Веньери плакал.
Буланин вел себя как герой.
Он спокойно лег на скамейку. Жестокий Кравченко старался всеми силами. Буланин, пока его секли, не издал ни одного звука. Он не мог сидеть и трое или четверо суток пробыл в лазарете» (Там же).

«Законная» учительская порка дополнялась не совсем легальным, но освященным традицией насилием старших воспитанников над младшими, которое также включало телесные наказания.
«Дикая сила господствовала неограниченно, – пишет Танеев. – Сильные обращались со слабыми с тем же насилием, как начальство с воспитанниками <…>. Воспитанники старших классов приставали к новичкам, дразнили их, били <…>. [Они] смотрели на воспитанников младшего курса свысока, а младшие на старшекурсников с почтением».
Танеев рассказывает о своем приятеле Александре Браилко, четырнадцатилетием мальчике с профилем Наполеона:
«Он держал хлыст или кнут, погонял бегающих [по саду учащихся] и иногда стегал их довольно больно. Никто не протестовал <…>. При нем постоянно были несколько человек товарищей, которые оказывали ему разные услуги, были у него на посылках, которых он третировал, как своих лакеев. Как только он выходил в сад, они его окружали…»
Зимой закладывалась тройка из воспитанников.
«Каждый считал за честь быть в этой тройке. Браилко садился в санки и всю рекреацию катался по саду. Когда лошади уставали, они сменялись новыми» (Там же).
Примерно так же развлекались и в самом аристократическом военно-учебном заведении Российской империи – Пажеском корпусе. Анонимная (приписываемая А. Ф. Шенину, но это вызывает возражения) эротическая поэма «Похождения пажа» описывает порку как неотъемлемую часть жизни этого элитарного сообщества и одновременно – как способ приобщения мальчика к запретным сексуальным радостям:
До производства в офицеры
Чтоб нашу нравственность сберечь,
Начальники и гувернеры
Обязаны нам жопу сечь. <…>
Пред самым даже производством,
Когда Пажу под двадцать лет,
Его не тешут здесь потворством,
Хотя он принят в модный свет
И завтра будет уж корнетом,
А все ж разденут ему зад,
Разложат на диване этом,
Дадут ударов пятьдесят.

Порка, даже если осуществляли ее не начальники, а старшие товарищи, не была делом свободного выбора. Окончивший Пажеский корпус родоначальник анархизма князь Петр Алексеевич Кропоткин (1842–1921) рассказывает в своих «Записках революционера», что старшие воспитанники, камер-пажи, «собирали ночью новичков в одну комнату и гоняли их в ночных сорочках по кругу, как лошадей в цирке. Одни камер-пажи стояли в круге, другие – вне его и гуттаперчевыми хлыстами беспощадно стегали мальчиков. “Цирк” обыкновенно заканчивался отвратительной оргией на восточный манер. Нравственные понятия, господствовавшие в то время, и разговоры, которые велись в корпусах по поводу “цирка”, таковы, что чем меньше о них говорить, тем лучше». Корпусное начальство все знало, но никаких мер не принимало. «Система полковника заключалась в том, что он предоставлял старшим воспитанникам полную свободу, он притворялся, что не знает даже о тех ужасах, которые они проделывают; зато через камер-пажей он поддерживал строгую дисциплину» (Кропоткин 1966).


Восприятие порки
В отличие от закаленных с раннего детства и ко всему привычных бурсаков, мальчик из дворянской семьи часто испытывал при порке не только страх и боль, но и невыносимый стыд.
Одиннадцатилетнего Сережу Аксакова уже простая угроза гимназического учителя вывела из равновесия:
«Я долго не мог заснуть, и мысль, что посторонний человек, без всякой моей вины, хочет меня как-то примерно наказать, оскорбляла и раздражала меня очень сильно. С тех пор как я стал себя помнить, никто, кроме матери, меня не наказывал, да и то было очень давно».
Юному Александру Куприну пришлось вытерпеть нечто гораздо более страшное. Вот как он описывает пережитую порку в автобиографической повести «На переломе (Кадеты)» (1900):
«– Кадет Буланин, выйдите вперед! – приказал директор.
Он вышел. Он в маленьком масштабе испытал все, что чувствует преступник, приговоренный к смертной казни. Так же его вели, и он даже не помышлял о бегстве или о сопротивлении, так же он рассчитывал на чудо, на ангела божия с неба, так же он на своем длинном пути в спальню цеплялся душой за каждую уходящую минуту, и так же он думал о том, что вот сто человек остались счастливыми, радостными, прежними мальчиками, а я один, один буду казнен.
В спальне, в чистилке, стояла скамейка, покрытая простыней. Войдя, он видел и не видел дядьку Балдея, держащего руки за спиной. Двое других дядек – Четуха и Куняев – спустили с него панталоны, сели Буланину на ноги и на голову. Он услышал затхлый запах солдатских штанов. Было ужасное чувство, самое ужасное в этом истязании ребенка, – это сознание неотвратимости, непреклонности чужой воли. Оно было в тысячу раз страшнее, чем физическая боль.
Прошло очень много лет, пока в душе Буланина не зажила эта кровавая, долго сочившая рана. Да, полно, зажила ли?»
Судя по тому, что писатель вспоминал этот эпизод вплоть до старости, – нет, не зажила…

Почти такое же, если не более сильное, порой неизгладимое впечатление производили публичные телесные наказания на зрителей, невольно оказавшихся их соучастниками. Отсутствие непосредственной физической боли до предела обостряло чувства восприимчивого подростка. Младший брат П. И. Чайковского Ипполит Ильич (1843–1927), учившийся в кадетском корпусе, в заметках «Эпизоды из моей жизни» (1913) вспоминает:
«Когда мне пришлось смотреть и слышать взвизгивание громадных гибких розог, с размахами в три приема здоровенных солдат, старавшихся один после другого дать сильный взмах удара по исполосованному телу мальчика, ноги мои подкашивались, голова мутилась, и я, закрыв глаза, был близок к потере сознания» (Чайковский, 1913).
Рассказывая про устроенную второклассниками «фискалу» Сысоеву (на самом деле этот мальчик просто не желал подчиняться их диктатуре) «темную», Куприн скрупулезно описывает собственное предвкушение этого события и свою невольную идентификацию с жертвой:
«За вечерним чаем все отделения возраста сидели обыкновенно на разных столах. Буланин со своего места видел лицо Сысоева и его длинные тонкие пальцы, крошившие нервными движениями булку. Пятна румянца выступили резче на его щеках, глаза были опущены вниз, правый угол рта по временам судорожно подергивался. “Знает ли он? Предчувствует ли он что-нибудь? – думает Буланин, не отводя испуганных глаз от этого лица. – Что он будет чувствовать всю эту ночь? Что он будет чувствовать завтра утром?” И нестерпимое, жадное любопытство овладело Буланиным. Ему вдруг до мучения, до боли захотелось узнать все, решительно все, что теперь делается в душе Сысоева, ставшего в его глазах каким-то необыкновенным, удивительным существом; захотелось отождествиться с ним, проникнуть в его сердце, слиться с ним мыслями и ощущениями».
Иными словами, порка, которая для начальства, если оно было лишено садистских чувств, была казенным дисциплинарным мероприятием, у детей вызывала не только страх, но и сложные психосексуальные переживания, которых они не умели выразить в словах, но которые могли существенно повлиять на их будущую судьбу.

______________________________________________________________

 Отправлено: 01.03.19 22:51. Заголовок: Пирогов или Добролюб..

Пирогов или Добролюбов?

В преддверии отмены крепостного права телесные наказания в школе тоже стали предметом общественного обсуждения. Начало широкой дискуссии положила статья великого хирурга и одновременно видного деятеля народного образования (некоторое время он был даже попечителем сначала Одесского, а затем Киевского учебного округа) Николая Ивановича Пирогова (1810–1881). В статье «Нужно ли сечь детей, и сечь в присутствии других детей?» (1858) Пирогов горячо доказывал, что применение розог антипедагогично, телесные наказания уничтожают в ребенке стыд, развращают детей и должны быть отменены.
Из собранных по заданию Пирогова данных вытекало, что порки, с одной стороны, массовы (в Киевском учебном округе в 1857–1859 гг. розгам подверглись от 13 до 27 процентов всех гимназистов), а с другой – применяются весьма избирательно, в зависимости от личного усмотрения директоров гимназий. Так, в 1858 г. в 11 гимназиях из 4 108 учеников было высечено 560, то есть каждый седьмой, а из 600 учеников одной житомирской гимназии порке подверглись 220 – почти половина!
Пирогов хотел с этой системой покончить, но для Александра II и для русского общества в целом взгляды Пирогова были слишком радикальными. Это побуждает его к сдержанности. В циркуляре «Основные начала правил о поступках и наказаниях учеников гимназий Киевского учебного округа» (1859), принципиально осуждая розгу, Пирогов, тем не менее, считает невозможным полностью обойтись без нее и лишь советует применять ее в гимназиях нечасто, причем в каждом отдельном случае – только по постановлению педагогического совета. Речь идет не об отмене телесных наказаний как таковых, а всего лишь об упорядочении их применения и об ограничении учительского произвола:
«Опытом дознано, что уменьшение числа преступлений в обществе и улучшение нравственности зависит не столько от строгости наказаний, сколько от распространения убеждения, что ни одно преступление не останется неоткрытым и безнаказанным. Это же убеждение должно стараться распространить и между учащимися и доказывать им его на деле. Имея это в виду, предлагаемые здесь правила о проступках и наказаниях и определяют только для немногих, исключительных случаев строгие телесные наказания. Известно, что как бы наказание ни было жестоко и унизительно, к нему можно привыкнуть. Человек приучится хладнокровно смотреть и на смертную казнь. Так и розга, часто употребляемая, теряет свое нравственно-исправительное действие. Поэтому гораздо надежнее и несравненно сообразнее с правилами благоразумной педагогики принять в основание не строгость, а соответственность наказания с характером проступка. Идеал справедливого наказания есть тот, чтобы оно проистекало, так сказать, само собою из сущности самого проступка. Розгу из нашего русского воспитания нужно бы было изгнать совершенно. Если для доказательства ее необходимости и пользы приводят в пример воспитание в Англии, то на это нужно заметить, что розга в руках английского педагога имеет совершенно другое значение. Где чувство законности глубоко проникло во все слои общества, там и самые нелепые меры не вредны, потому что они не произвольны. А там, где нужно сначала еще распространить это чувство, розга не годится. Унижая нравственное чувство, заменяя в виновном свободу сознания робким страхом с его обыкновенными спутниками: ложью, хитростью и притворством, розга окончательно разрывает нравственную связь между воспитателем и воспитанником; она и там ненадежна, где еще существуют патриархальные отношения. И если грубое телесное наказание от рук родного отца делается иногда невыносимым, то в воспитании, основанном на административном начале, оно делается унизительным. Но нельзя еще у нас вдруг вывести розги из употребления. Пока сеченные дома дети будут поступать в наши воспитательные учреждения, трудно еще придумать что-нибудь другое для наказания (по крайней мере вначале) в случаях, не терпящих отлагательства. Нам покуда ничего не остается более, как принять за правило: употреблять это средство с крайнею осторожностью и только там, где позорная вина требует быстрого, сильного и мгновенного сотрясения. Но это сотрясение тогда только и может достигнуть своей цели, когда оно будет употреблено редко, но безотлагательно, следуя непосредственно за проступком, очевидность которого не подлежит никакому сомнению».
По сравнению с реальными российскими порядками это был огромный шаг вперед, против которого возражали не только крепостники, но и многие учителя, испугавшиеся ослабления своей власти. Однако Николай Александрович Добролюбов в знаменитой статье «Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами» (1860) подверг позицию Пирогова резкой критике.
«…Что это значит: “нельзя вдруг изгнать розгу”? Какая же тут может быть постепенность? Уменьшать число ударов, что ли? Так ведь тут дело не в числе ударов, а в самом способе наказания. Или вы хотите соблюсти постепенность тем, чтобы не определять розог даже и за некоторые такие случаи, за которые прежде пороли нещадно? Но в определении частных случаев вы должны руководиться уже частными педагогическими соображениями, которые, во всяком случае, должны согласоваться с принятыми в вашем кодексе принципами. Если вы допустили розгу в своем принципе воспитания, то вы тем самым признали уже законность ее как полезной педагогической меры. Значит, вы и должны будете удерживать ее постоянно, покамест не изменится ваш взгляд на сущность самых проступков, признанных, по-вашему, достойными розог… Таким образом, ваше вдруг не имеет никакого практического смысла, потому что ни одна человеческая голова не в состоянии вывести разумной постепенности, которой вы, по-видимому, добиваетесь в отменении розог…»
«Г-н Пирогов утверждает, что поневоле приходится детей, уже сеченных дома, сечь и в гимназии – “по крайней мере вначале”. Из этих слов можно заключить, что розги принимаются в гимназии, собственно, для того, чтобы не слишком резок был переход от жесткого домашнего воспитания к гуманному обращению в гимназии. Сначала мальчика станут посекать понемножку, а потом постепенно будут отставать от этого приятного упражнения… Если бы так – то в таком образе действий была бы еще некоторая последовательность. Но посмотрите в таблицу, и вы увидите совсем не то: каждый мальчик может быть наказан розгами только один раз и затем, после вновь сделанного проступка, увольняется из заведения. Значит, какой же смысл имеет оговорка г. Пирогова, что сечь нужно – по крайней мере вначале? Какие же тут “по крайней мере”, когда положено: высечь раз мальчика, а потом в следующий раз – уже выгнать из заведения? “Вначале” – хорошо начало!
Недурно также и общее определение случаев, когда розга необходима. Она, видите, необходима “в случаях, не терпящих отлагательства, и должна следовать непосредственно за проступком там, где позорная вина требует быстрого, сильного и мгновенного сотрясения”».

Добролюбов язвительно высмеял пироговский циркуляр не только в статье, но и в сатирическом стихотворении «Грустная дума гимназиста лютеранского исповедания и не киевского округа» (1860):
Выхожу задумчиво из класса,
Вкруг меня товарищи бегут;
Жарко спорит их живая масса,
Был ли Лютер гений или плут.
Говорил я нынче очень вольно, —
Горячо отстаивал его…
Что же мне так грустно и так больно?
Жду ли я, боюсь ли я чего?
Нет, не жду я кары гувернера,
И не жаль мне нынешнего дня,
Но хочу я брани и укора,
Я б хотел, чтоб высекли меня!..
Но не тем сечением обычным,
Как секут повсюду дураков,
А другим, какое счел приличным
Николай Иваныч Пирогов;
Я б хотел, чтоб для меня собрался
Весь педагогический совет
И о том чтоб долго препирался, —
Сечь меня за Лютера иль нет;
Чтоб потом, табличку наказаний
Показавши молча на стене,
Дали мне понять без толкований,
Что достоин порки я вполне;
Чтоб узнал об этом попечитель, —
И, лежа под свежею лозой,
Чтоб я знал, что наш руководитель
В этот миг болит о мне душой…

Статья Добролюбова встретила сочувствие у радикальной общественности, подняв частный, хотя и важный, педагогический вопрос на уровень социально-политического разоблачения «всероссийских иллюзий» о возможности либерализации системы образования (и чего бы то ни было другого) без коренных изменений основанного на крепостном праве общественного строя. В «Отчете о следствиях введения по Киевскому учебному округу “Правил о проступках и наказаниях учеников гимназий”» (1861) Пирогов писал, отвечая своим критикам, что хотел «сделать улучшения сейчас, при настоящем порядке вещей» и не мог «иметь в виду никаких радикальных преобразований». Но для консерваторов его позиции все равно были слишком либеральными. 19 февраля 1861 г. вышел манифест об освобождении крестьян, а уже 15 марта 1861 г. Александр II подписал указ об освобождении Пирогова от должности попечителя учебного округа, и никакого другого назначения Николай Иванович не получил.
Три года спустя либеральная линия все-таки победила. Школьный устав 1864 г. декларировал всесословность образования, расширил права педагогических советов и преподавателей при выборе учебных программ и отменил телесные наказания. Важным достижением стало также появление частных школ и гимназий, которые были гораздо свободнее государственных, и там о порке не могло быть и речи. С некоторым опозданием этому примеру последовали и кадетские корпуса.
Тем не менее телесные наказания в российских школах не исчезли. В бумагах Ф. Сологуба сохранилась выписка из школьной ведомости за 1875/76 учебный год с его примечаниями:
«Из 21 ученика наказаны розгами 16 уч<еников> = 76 %. Всего было 46 случаев наказания, в том числе после экзамена 9 и после переэкзамен<овок> 3. Давалось от 10 до 60 ударов. 1 ученик был наказан 5 раз, 1 раз после переэкзаменовки, всего получил 100 уд<аров>. <…> Все эти случаи только за неуспеваемость. Можно предположить, что наказания розгами за шалости были еще чаще. Возможно, что высечены были все мальчики, и случаев сечения было (для успехов месяц – то же, что для шалостей неделя) около 275 и около 7000 уд<аров >» (Павлова, 2007. С. 239).

В написанном Д. Н. Жбанковым обзоре педагогической практики с 1899 до 1903 г. (Жбанков, 1905) приводилось немало примеров такого рода. В Бежецке, Тверской губернии, надзирательница сиропитательного дома, бывшая учительница, подвергла телесному наказанию 11-летнего воспитанника в присутствии других воспитанников и воспитанниц. В Юрьеве, Владимирской губ., учитель из семинаристов рвал ученикам уши, даже до крови, бил их линейкой; одного так ударил, что тот без шапки убежал домой в село. В олекминской церковно-приходской школе учитель употреблял розги, бил учеников по рукам, плечам и голове; он так избил одного ученика, что родители обратились в суд. В Тюмени законоучитель сильно выдрал ученицу за уши и волосы и так ударил по голове, что разбил пополам ее гребенку. В барнаульском доме призрения из 26 воспитанников остались несечеными только 4 мальчика, да и то из малолетних. В чудовском приюте в Москве смотритель нанес тяжелые побои 14-летнему мальчику, на теле которого найдено более 30 кровавых полос и пятен. Смотритель не отрицал своей виновности и был привлечен к суду. Наверное, этот смотритель-крестьянин совершенно был сбит с толку: в деревне каратели, с разрешения суда и закона, секут взрослых, а он не смеет наказать провинившегося мальчика?! В Ростове в детском приюте употреблялось наказание розгами, причем дети должны сечь друг друга. В Гапсале кистер прихода М. на уроке приготовляющихся к конфирмации мальчиков приказал остальным ученикам растянуть одного, не знавшего урока, и бить его костылями, причем костыли при битье сломались. В старобельский училищный совет поступила жалоба крестьянина на учительницу земской школы за то, что она подвергла телесному наказанию его сына, ученика школы.

Правда, все это происходило не в гимназиях, а в приютах и начальных школах, где нравы были патриархальными. Но таких случаев много.
«Курский инспектор нар. уч. г. Ефимьев в циркуляр учащим указывает, что при своих объездах школ он заставал неприглядные картины: рассерженного учителя и учеников, наказанных столбом, на коленях или в дурацких колпаках. Признавая эти приемы “нетерпимыми остатками старинной суровой школы”, г. Ефимьев предлагает учителям на будущее время совершенно оставить эти приемы и стараться гуманными приемами достигнуть воспитательных целей. Директор нар. уч. Херсонской губ. циркулярно предложил “всем учащим в городских училищах и во всех прочих училищах дирекции к точному и неуклонному исполнению распоряжения, изложенные в циркуляре бывшего директора нар. уч. Херсонской губ. Между прочим, воспрещается: 1) оставление учащихся в классе после уроков без обеда, как один из видов телесного наказания; 2) насмешливые выражение в обращении с учащимися, особенно задевающие национальное чувство учащихся; 3) вообще наказания, имеющие характер телесный. – Вышеизложенное предлагаю к непременному исполнению во всех училищах”».
«Все эти единичные факты и заявления даже не любящих гласности дирекций, – заключает Жбанков, – ясно доказывают печальное явление – существование телесных наказаний в школах по всей России: юг и север, восток и запад, окраины и центр, чисто русские и смешанные губернии, деревенские и городские, земские и церковно-приходские школы, приюты и колонии – все не изъяты от применения телесных наказаний в большей или меньшей степени. Формы телесных наказаний разнообразны – от стереотипных наиболее болезненных розог и побоев до самых утонченных телесных воздействий, рассчитанных больше на позор, чем на боль; не вывелись из употребления даже наиболее развращающие формы: взаимное наказание учениками друг друга. Прибегают к кулачной расправе все без различия положения и пола: учителя и их помощники, законоучители и смотрители и, наконец, даже учительницы, проявляющие иногда особую жестокость… Вне всякого сомнения, что громадное большинство учащих не прибегает ни к каким телесным наказаниям, но “бьющее” меньшинство все-таки значительно».



Порка в родительской семье
Еще хуже обстояло дело в семье. Оспаривать право, и даже обязанность родителей наказывать, в том числе физически, своих детей в XVIII–XIX вв. никому даже в голову не приходило, разве что наказания становились откровенно садистскими, угрожая жизни и здоровью ребенка.
Это не было следствием отсутствия чадолюбия или равнодушия к детям. В отношении детей действовало то же правило, что и относительно женщин: «Не бьет – значит, не любит». Патриархальная семья – всего лишь звено вертикали власти, которая поддерживается не столько моральным авторитетом, сколько силой. Старший по рангу имеет право наказывать младшего, муж – жену и оба они – своих детей.
Рассмотренные выше кросскультурные исследования показывают, что телесные наказания детей статистически связаны не только с общей культурой насилия, но и, особенно, – с насилием над женщиной. До тех пор, пока культура позволяет бить женщину-мать, о гуманном обращении с детьми даже речи быть не может. В России, где формула «Не бьет – значит, не любит» слыла за «народную мудрость» вплоть до конца XX столетия, эта связь особенно наглядна. Самый основательный очерк социальной истории русской семьи XVIII–XX вв., включая особенности ее межличностных отношений, дает петербургский историк Борис Николаевич Миронов (Миронов, 2000. Т. 1).
Хотя русской женщине сложно было найти управу на мужа, бракоразводные дела в дворянском сословии содержат частые жалобы на избиения жен мужьями. В 1731 г. жена бригадира Дмитрия Порецкого обратилась с жалобами на мужа, который, по ее словам, бил ее, оставлял без пищи, не допускал духовника. Четверть века спустя другая бригадирша, 70-летняя Мария Потемкина жаловалась, что муж ее бьет. Оба дела остались без последствий. Даже когда истице – княгине! – помогал ее брат, никакого решения принято не было. О битье жен и деспотизме мужей рассказывают многие мемуаристки. Н. В. Скалон «за малейший беспорядок в доме, за дурно изготовленное блюдо» не только бранил жену «самыми гнусными словами», но «бил в присутствии всех». Ослушание жены в доме Аксаковых обернулось тем, что «у бабушки не стало косы, и она целый год ходила с пластырем на голове» (Пушкарева, 1997). Впрочем, известны и случаи избиения мужей женами (вспомним семью фонвизинского «Недоросля»).
Еще более авторитарными были крестьянские семьи. Деревенские смотрели на расправу как на обыкновенное явление: «Свой муж, что хотит, то и воротит», «Сколочена посуда два века живет». Популярная пословица гласит: «Женский быт – всегда он бит». В конце XIX в. известный этнограф Н. А. Иваницкий писал о крестьянах Вологодской губернии: «Женщина не пользуется уважением в народе, как существо глупое от природы. Она считается бездушной тварью. Душа у женщины не признается… Бить женщину считается необходимостью» (цит. по: Миронов, 2000. Т. 1).
Бесправный и угнетенный мужчина все свои обиды вымещает на бабе.
«Видали ли вы, как мужик сечет жену? – спрашивает Достоевский в «Дневнике писателя» за 1873 г. (главка «Среда»). – Я видал. Он начинает веревкой или ремнем. Мужицкая жизнь лишена эстетических наслаждений – музыки, театров, журналов; естественно, надо чем-нибудь восполнить ее. Связав жену или забив ее ноги в отверстие половицы, наш мужичок начинал, должно быть, методически, хладнокровно, сонливо даже, мерными ударами, не слушая криков и молений, то есть именно слушая их, слушая с наслаждением, а то какое бы удовольствие ему бить? Знаете, господа, люди родятся в разной обстановке: неужели вы не поверите, что эта женщина в другой обстановке могла бы быть какой-нибудь Юлией или Беатриче из Шекспира, Гретхен из Фауста?
И вот эту-то Беатриче или Гретхен секут, секут как кошку! Удары сыплются все чаще, резче, бесчисленнее; он начинает разгорячаться, входить во вкус. Вот уже он озверел совсем и сам с удовольствием это знает. Животные крики страдалицы хмелят его как вино: “Ноги твои буду мыть, воду эту пить”, – кричит Беатриче нечеловеческим голосом, наконец затихает, перестает кричать и только дико как-то кряхтит, дыхание поминутно обрывается, а удары тут-то и чаще, тут-то и садче… Он вдруг бросает ремень, как ошалелый схватывает палку, сучок, что попало, ломает их с трех последних ужасных ударов на ее спине, – баста! Отходит, садится за стол, воздыхает и принимается за квас. Маленькая девочка, дочь их (была же и у них дочь!), на печке в углу дрожит, прячется: она слышала, как кричала мать. Он уходит. К рассвету мать очнется, встанет, охая и вскрикивая при каждом движении, идет доить корову, тащится за водой, на работу».
Возможно, Достоевский преувеличивает, подобное происходило не всегда и не везде, но и, как свидетельствуют этнографы, совсем не редко.
Особенно жестоко каралась супружеская неверность, за которую муж, при полном сочувствии соседей, бил «изменницу» смертным боем.
«Жену, замеченную в прелюбодеянии, избивают до крайности, пока она не “бросит дурь”. Мир в таком случае на стороне мужа» (Быт великорусских крестьян-землепашцев, 1993).
Привязанную к телеге, вымазанную дегтем и вывалянную в пуху и перьях голую женщину, которую мужик вел по деревне в наказание за измену, можно было видеть в русской деревне еще в конце XIX в. Горький лично наблюдал такое наказание в деревне Кандыбовка Херсонской губернии в 1891 г. и описал его в рассказе «Вывод». Сходные наказания бытовали и в других черноземных губерниях:
«Женщин обнажают, мажут дегтем, осыпают куриными перьями и так водят по улице; в летнее время мажут патокой и привязывают к дереву на съедение насекомым».
В Рязанской губернии «гулящих» женщин избивали, затем задирали рубашку и связывали на голове, чтобы голова женщины находилась как бы в мешке, а до пояса она была голая, и так пускали по деревне (Семенова-Тян-Шанская, 1914; Миронов, 2000. Т. 1). В промышленных губерниях нравы были мягче, супружеская измена постепенно стала рассматриваться как частное семейное дело.
В патриархальной семье не могло быть даже речи о «правах ребенка». Как полагает Б. Н. Миронов, чем больше была русская патриархальная семья, тем она была авторитарнее. Знаменитый актер Михаил Семенович Щепкин (1788–1863), сын крепостного крестьянина, свидетельствует:
«Отец мой полагал, что только строгостью можно заставить детей любить и почитать родителей, то есть, по его мнению, бояться и любить было одно и то же».
С четырехлетнего возраста «дети видели от отца одну только строгость, никогда ласки». И это было общим мнением «не только в том сословии, в каком находились мои родители, но и в высшем сословии» (Щепкин, 1952).
Реальные дисциплинарные практики варьировали в зависимости как от сословной принадлежности семьи, так и от индивидуальных особенностей родителей. В крестьянских семьях вовсе непоротых детей, вероятно, не бывало, других способов дисциплинирования там просто не знали. Времени на то, чтобы играть с детьми, у родителей, как правило, не было, все свое свободное от домашних обязанностей время дети, особенно мальчики, проводили на улице, после чего, как выразился один из информантов князя Тенишева по Тверской губернии, «только матерные слова и кнут могут произвести некоторое действие на них».
В начале XIX в. это убеждение в какой-то степени разделяли даже многие образованные и относительно гуманные отцы. Отец уже упоминавшегося А. В. Никитенко был сельским учителем и хорошо относился к детям, тем более – к собственному сыну. Тем не менее:
«Неудивительно, если я был вежлив и послушен – последнее, впрочем, и потому, быть может, что меня часто секли».
«Строгое наказание ожидало меня за всякую, даже невинную шалость, за малейший промах в чтении или письме. Отец ни в чем не поблажал мне. У него всегда были наготове для меня розги и лишь в весьма редких случаях ласки. Это не значило, однако, что он не любил меня или вообще своих детей. Нет, но он был ожесточен несчастьем, а это делало его не в меру взыскательным, суровым и нетерпеливым, чему, конечно, отчасти способствовала и врожденная пылкость» (Никитенко, 2005).
Не менее суровы были нравы купеческих семей. Описание купеческих семей Пермской губернии подчеркивает абсолютную власть отца.
«Отец или муж имеет неограниченную власть, которой все остальные члены семейства повинуются беспрекословно. Со своими домашними он обращается по большей части сурово и повелительно. Нежное и ласковое обращение с женой и детьми считается у них чем-то вроде слабости».
Силовые методы дисциплинирования – норма, которая передается из поколения в поколение. Как писал в 1907 г. священник Г. С. Петров, ратовавший за смягчение нравов, «родители учат детей: трепки, потасовки, подзатыльники, щелчки, грозный окрик старших и испуг младших. Одни трясутся от гнева, другие дрожат от страха» (Миронов, 2000. Т. 1).
В дворянских семьях порка была не столь обязательной, но, безусловно, нормальной воспитательной процедурой. Напротив, эмоциональная привязанность и близость к родителям, особенно к отцам, казалась исключением. Писатель граф Владимир Александрович Сологуб (1813–1882) вспоминает:
«Жизнь наша шла отдельно от жизни родителей. Нас водили здороваться и прощаться, благодарить за обед, причем мы целовали руки родителей, держались почтительно и никогда не смели говорить “ты” ни отцу, ни матери. В то время любви к детям не пересаливали. Они держались в духе подобострастья, чуть ли не крепостного права, и чувствовали, что они созданы для родителей, а не родители для них».
И автор нисколько не сожалеет об этом:
«Я видел впоследствии другую систему, при которой дети считали себя владыками в доме, а в родителях своих видели не только товарищей, но чуть ли не подчиненных, иногда даже и слуг. Такому сумасбродству послужило поводом воспитание в Англии».
«Не могу не выразить глубокой благодарности памяти моих родителей за то, что, не увлекаясь вредными для детей нежностями, они положили серьезную основу нашему воспитанию».
Владимир Иванович Танеев относится к своему отцу более критично. Он пишет, что хотя его неоднократно поротый в детстве и широко образованный отец был человеком добрым, крепостное право приучило его «к неограниченному господству над теми, кого он считал ниже себя». В то же время он был «проникнут уважением ко всякой власти… Всякое сопротивление властям, даже насмешку над властью, он считал дурным делом, мятежом, бунтом».
«В доме была строгая иерархия…
Отец смотрел на семейство, как древний римлянин. Он очень любил жену и детей, заботился о них всеми способами, как умел, но думал, что жена обязана ему полным безусловным повиновением, а дети составляют его собственность, вещи его… которые не должны иметь ни своей воли, ни своих суждений, а обязаны беспрекословно, без рассуждений выполнять, что им приказано, и быть вечно благодарными родителям за то, что они произвели их на свет и воспитали. Во всем семействе отец считал себя непогрешимым».
Отношения с сыном у него были сугубо официальные.
«Сечь он начал меня рано, сек довольно часто, и не тогда, когда я был в чем-нибудь виноват, а тогда, когда он сердился, когда он вспылит. Таким образом меня секли без всякого толку, большей частью ни за что, ни про что».
Тем не менее, и это тоже нельзя забывать, страх перед отцом не исключал сыновнего уважения и нежности к нему. Скорее даже наоборот, «ласки отца были редкостью. Я боялся и страстно любил его» (Танеев, 1959).
А доступную материнскую ласку эгоцентричный мальчик не ставил ни во что…
В. В. Верещагин считал своих родителей скорее мягкими. Тем не менее без порки не обходилось:
«Как я уже поминал, по рассказам, совсем маленького, меня иногда посекали и сейчас же вслед за экзекуциею приказывали кричать “ку-ку-реку!”, что я сквозь слезы и исполнял – однако сам я этого положительно не помню. На памяти же моей посекли меня, и кажется изрядно, по следующему обстоятельству: после обеда как-то, когда папаша и мамаша по обыкновению легли отдыхать, я бегал по “каминной” комнате, вкруговую, за старшим братом Николаем и, нагнавши, ткнул его лучиной, что держал в руках, очень неловко, под глаз. Он, в свою очередь, погнался за мной и уже в сердцах ударил по голове платком, на котором навязан был ключ; удар пришелся по темени, мне сделалось больно, я громко заплакал. – Смотрим, спускается сверху папаша, глаза заспанные, сердитые, какие-то металлические, и приказывает обоим идти наверх. Я, как неопытный, пошел сейчас, но Николай хорошо знавший, что это значит, стал в сильном беспокойстве просить извинения: “Папа, простите! я не буду больше!” Помню что, поднимаясь по лестнице и не без тревоги следя за снующим около папашиных ног братом, я думал: чего это он так боится? Дело скоро объяснилось. Наверху, в кабинете, отец положил голову Николая между колен, спустил часть одежонки и, как ни сопротивлялся будущий реформатор русского молочного хозяйства, ему было всыпано порядочное число ударов березовыми прутьями. Я, глядя на расправу, стоял или, вернее, прыгал у печки, плакал, вопил, дух у меня захватывало, я чуть не помешался… Теперь, вспоминая эти поистине ужасные минуты, сознательно говорю, что надобно избегать так позорно наказывать нервных, впечатлительных детей. Положительно не помню, что дальше было, вероятно что-то очень некрасивое, так как я уходил сверху совсем обиженный, в горьких неутешных слезах – мне казалось, что жизнь закрылась для меня, что никто меня больше не любит» (Верещагин, 1895).


_________________________________________________________

 Отправлено: 01.03.19 22:53. Заголовок: А вот воспоминания С..

А вот воспоминания Скабичевского:
«Воспитание наше велось, конечно, по ветхозаветной домостроевской рутине, и притом до такой степени спустя рукава, что я не знаю даже, правильно ли употреблять в настоящем случае слово “воспитание” – разве только в том буквальном смысле, что питали нас весьма усердно и обильно. Кроме того, что мы два раза обедали – сначала с матерью, потом с отцом, а затем ужинали, мы не раз в промежутках бегали в кухню за более или менее увесистым ломтем вкусного домашнего ржаного хлеба.
Дирали нас и за уши, и в угол ставили, и на колени, иногда и посекали маленько, – все это, впрочем, в умеренной дозе, не особенно жестоко и больно…
Но худо было то, что наказывали нас совсем зря. Многое, за что действительно стоило бы нас пробрать, сходило нам с рук, зато вдруг набрасывались на нас за такие невинные вещи, которые не требовали ни малейшего наказания. Так, однажды мы забрались в пустую собачью будку в числе пяти или шести детей. Одна девочка разыгрывала роль суки, остальные были ее щенятами. В это время отец и мать возвращались откуда-то домой, и вот видят – лезут из будки один за другим с полдюжины ребят, и мы в том числе, все, конечно, перепачканные, перемазанные. Сейчас же последовала порка – а за что бы, казалось?..» (Скабичевский, 2001).
Гимназической порки пай-мальчик Скабичевский ни разу не удостоился.
«Тем не менее, надо мною вечно висела Дамокловым мечом розга.
Дело в том, что по субботам выдавались воспитанникам билеты, на которых прописывалось, как в течение недели ученик себя вел и учился. Билет подписывался родителями и в понедельник возвращался инспектору. У отца моего было такое условие: каждый раз, как я принесу билет с плохой аттестацией, я должен ожидать розог.
Как ни вредно действие розог на природу ребенка, но весь этот вред не может сравняться с тем гибельно-растлевающим влиянием, какое на меня имело одно только ожидание предстоящей порки.
В самом деле: единицу приходилось иной раз получить не в конце, а в самом начале недели, а таким образом предстояло до субботы мучиться ожиданием расправы. Ничто не радовало, не веселило. С каждым днем страх увеличивался и в субботу принимал характер потрясающей лихорадки. Голова кружилась, и зуб на зуб не попадал. Я не мог ни есть, ни пить. Должно быть, хорош я был по возвращении домой, так как мать при первом же взгляде на меня догадывалась, в чем дело, и начинала уговаривать меня, чтобы я постарался сделать веселое лицо, по крайней мере, пока отец не сядет за обед и не поест супу.
Тщетны были увещания доброй матушки: до веселых ли физиономий мне было, когда у меня дрожала положительно каждая жилочка! Стоило взглянуть на меня отцу, чтобы, в свою очередь, догадаться, что дело неладно.
– А! опять дурной билет в сумке? Ты не хочешь учиться, не хочешь понять, чего стоит мне твоя гимназия! Из последних кишок тянусь, чтобы сделать из тебя человека, а ты ничего этого знать не хочешь, плюешь на все мои заботы о тебе! Лентяишь и балбесничаешь! Нечего теперь нюни-то распускать! Снимай штаны!..
И начиналась расправа» (Там же).

Именно еженедельной порке Скабичевский ретроспективно приписывает все трудности своего переходного возраста, особенно сексуальные переживания. «Розга… еще более разжигала во мне чувственность» (Там же). От полной деградации мальчика спасла любящая мать, которая буквально заставила отца оставить 13-летнего сына в покое.
Во многих семьях телесные наказания детей осуществляли не только и не столько отцы, сколько матери. Таково было детство Ивана Сергеевича Тургенева (см.: Чернов, 2003). Хотя властная и скорая на руку мать по-своему любила его, это не спасало мальчика от частых побоев:
«Драли меня за всякие пустяки чуть не каждый день». «Я родился и вырос в атмосфере, где царили подзатыльники, щипки, колотушки, пощечины и пр. Ненависть к крепостному праву уже тогда жила во мне».
Однажды по наговору сумасбродной гувернантки Ваню подвергли жестокой порке, даже не объяснив, за что: «Сам знаешь, сам знаешь, за что я секу тебя». Перепуганный и оскорбленный мальчик решил бежать из родительского дома, только вмешательство доброго учителя-немца образумило Варвару Петровну. В письме к сыну от 29 мая 1840 г. В. П. Тургенева признает: «когда вы были еще дети, и я вас секла… И всегда кончалось моим обмороком. Один раз, помню, высекла дружка Колю. Ударов 10 дала. Никогда он не кричал и не плакал, еще жалеет меня… Вот я чувствую, что свет темнит. Коля, ангел мой, забыл свою боль и кричит: воды мамаше! Сердечушко, стоит передо мной с голой <ж…>. Ему было 9 лет. После того я его уже не секла».

Еще чаще дворянских детей наказывали наемные воспитатели.
Типичную картину дореформенной усадебной семейной жизни вполне реалистично обрисовал в «Пошехонской старине» (1888) Салтыков-Щедрин:
«Ни отец, ни мать не занимались детьми, почти не знали их. Отец – потому что был устранен от всякого деятельного участия в семейном обиходе; мать – потому что всецело была погружена в процесс благоприобретения. Она являлась между нами только тогда, когда, по жалобе гувернанток, ей приходилось карать. Являлась гневная, неумолимая, с закушенною нижней губою, решительная на руку, злая. Родительской ласки мы не знали, ежели не считать лаской те безнравственные подачки, которые кидались любимчикам, на зависть постылым <…>.
Таким образом, к отцу мы, дети, были совершенно равнодушны, как и все вообще домочадцы, за исключением, быть может, старых слуг, помнивших еще холостые отцовские годы; матушку, напротив, боялись как огня, потому что она являлась последнею карательною инстанцией и притом не смягчала, а, наоборот, всегда усиливала меру наказания.
Вообще, телесные наказания во всех видах и формах являлись главным педагогическим приемом. К сечению прибегали не часто, но колотушки, как более сподручные, сыпались со всех сторон, так что “постылым” совсем житья не было. Я, лично, рос отдельно от большинства братьев и сестер (старше меня было три брата и четыре сестры, причем между мною и моей предшественницей-сестрой было три года разницы) и потому менее других участвовал в общей оргии битья, но, впрочем, когда и для меня подоспела пора ученья, то, на мое несчастье, приехала вышедшая из института старшая сестра, которая дралась с таким ожесточением, как будто мстила за прежде вытерпенные побои. Благодаря этому педагогическому приему, во время классов раздавались неумолкающие детские стоны, зато внеклассное время дети сидели смирно, не шевелясь, и весь дом погружался в такую тишину, как будто вымирал. Словом сказать, это был подлинный детский мартиролог, и в настоящее время, когда я пишу эти строки и когда многое в отношениях между родителями и детьми настолько изменилось, что малейшая боль, ощущаемая ребенком, заставляет тоскливо сжиматься родительские сердца, подобное мучительство покажется чудовищным вымыслом. Но сами созидатели этого мартиролога отнюдь не сознавали себя извергами – да и в глазах посторонних не слыли за таковых. Просто говорилось: “С детьми без этого нельзя”. И допускалось в этом смысле только одно ограничение: как бы не застукать совсем! Но кто может сказать, сколько “не до конца застуканных” безвременно снесено на кладбище? Кто может определить, скольким из этих юных страстотерпцев была застукана и изуродована вся последующая жизнь?».
Пока жестокость родительских порок не выходила за рамки обыденного, общепринятого в их среде, многие мемуаристы их даже не упоминали или упоминали между делом, вскользь.

Лермонтов пишет о своем «Сашке»:
Он рос… Отец его бранил и сек —
Затем, что сам был с детства часто сечен,
А слава богу вышел человек:
Не стыд семьи, не туп, не изувечен.
Понятья были низки в старый век…

Травмированный зрелищем порки в Морском корпусе Ипполит Ильич Чайковский замечает:
«Корпусная розга меня миновала, я знаком был только с домашней розгою, когда отец, быстро приговаривая: “не будешь, не будешь”, после пятой или шестой отпускал меня пристыженного» (Чайковский, 1913).
Притерпелость ко всяческому насилию побуждала людей ретроспективно оправдывать практически все. Вспоминая на склоне лет первые годы своего детства, князь Петр Андреевич Вяземский упоминает дядьку-француза:
«Не знаю, какие были умственные и нравственные качества его, по крайней мере мне памятно, что он не грешил потворством и баловством в отношении к барскому и генерал-губернаторскому сынку. Видно, привилегии аристократии, против которых так вопиют в наше время, не заражали тогда детей своим тлетворным влиянием. Дело в том, что господин Лапьер, не помню именно за что и про что, секал меня бритвенным ремнем. <…> Но я не злопамятен».
Ну а если самому Вяземскому порка не помешала стать достойным человеком, зачем нужны какие-то реформы?
«Признаюсь, не разделяю благородного негодования, которым воспламеняются либералы и педагоги-недотроги при одной мысли об исправительных розгах, употребляемых в детстве. Во-первых, судя по себе и по многим из нашего сеченого поколения, я вовсе не полагаю, чтобы телесные наказания унижали характер и достоинство человека. Все эти филантропические умствования по большей части не что иное, как суемыслие и суесловие. Дело не в наказаниях, а дело в том, чтобы дети и взрослые люди, подвергающиеся наказанию, были убеждены в справедливости наказателя, а не могли приписывать наказание произволу и необдуманной вспыльчивости. Не признаю сечения радикальным пособием для воспитания малолетних: но и отсутствие розог не признаю также радикальным способом для нравственного образования и посеяния в детях благородных чувств. Эти благородные чувства могут быть равно посеяны и с розгами, и без розог. Но при нашем, отчасти при материальном сложении, страх физической боли, особенно в детстве, имеет, без сомнения, значение свое. К тому же, разве одни розги принадлежат к телесному наказанию? Разве посадить ребенка или взрослого человека на хлеб и на воду не есть также телесное наказание? А запереть провинившегося в школьный карцер или в городскую тюрьму не то же телесное наказание? А заставить ленивого и небрежного ученика написать в рекреационные часы несколько страниц склонений или спряжений – неужели и это духовное, а не прямо телесное и физическое наказание? При нашей немощи, при погрешностях и пороках, которым зародыш находится и в детстве, при страстных и преступных увлечениях, которым подвержена человеческая природа, нам нужен тем или другим способом действительный, воздерживающий нас страх. Этот необходимый внутренний нравственный балласт ныне многие хотят бросить за борт» (Вяземский, 1999).
Процитированная заметка датирована 1865 годом, тирада Вяземского явно направлена против гимназической реформы Александра II.
Пушкин, который, в отличие от князя Петра Андреевича, считал телесные наказания в школе абсолютно недопустимыми, реформу определенно одобрил бы.
В написанной по поручению Николая I записке «О народном воспитании» (1826) поэт писал, что «кадетские корпуса, рассадник офицеров русской армии, требуют физического преобразования, большого присмотра за нравами, кои находятся в самом гнусном запущении», особо подчеркнув, что «уничтожение телесных наказаний необходимо. Надлежит заранее внушить воспитанникам правила чести и человеколюбия. Не должно забывать, что они будут иметь право розги и палки над солдатом. Слишком жестокое воспитание делает из них палачей, а не начальников» (Пушкин, 1962. Т. 7).
Хотя эта мысль прямо противоречила установкам высочайшего адресата, испещрившего пушкинский текст явно несочувственными вопросительными и восклицательными знаками, поэт писал то, что думал.

Но распространялся ли его либерализм на внутрисемейные отношения? Сведений о том, что самого Пушкина в детстве пороли, вроде бы нет. Однако в его собственных отцовских практиках розга определенно присутствовала. Сестра поэта Ольга Сергеевна Павлищева в письме к мужу от 22 ноября 1835 г. замечает: «Александр дает розги своему мальчику, которому только два года; он также тузит свою Машу (дочь), впрочем, он нежный отец».

А П. В. Анненков написал со слов Натальи Николаевны Пушкиной: «Пушкин был строгий отец, фаворитом его был сын, а с дочерью Машей, большой крикуньей, часто и прилежно употреблял розгу» (цит по: Вересаев, 1984).
«Наше все» – с розгой в руках?! Но ведь это – первая треть позапрошлого столетия…

Великая гуманизирующая роль русской литературы XIX в. заключалась не столько в том, что писатели осмысливали свой личный опыт и/или формулировали некую общественно-политическую позицию, сколько в том, что они проблематизировали детско-родительские отношения, о сущности которых окружающие не задумывались, считая их чем-то неизменным и естественным. Эта функция была одновременно социально-критической и нравственной. В отличие от догматично-безжалостной государственной церкви, русская классическая литература была милосердна.
Первым в этом ряду я бы назвал Толстого, сделавшего для гуманизации внутрисемейных отношений не меньше, чем для формирования нетерпимости к телесным наказаниям в армии. Толстому принадлежит одно из самых тонких в мировой литературе описаний психологии ребенка, которому угрожает порка. Хотя толстовский Николенька, как и его автор, систематическим телесным наказаниям не подвергался, писатель уловил главное – личностный смысл наказания. Важно не само наказание, а кто и что за ним стоит.
...
«Случалось, что Карл Иваныч, в минуту досады, лично расправлялся с нами линейкой или помочами; но я без малейшей досады вспоминаю об этом. Даже в то время, о котором я говорю (когда мне было четырнадцать лет), ежели бы Карлу Иванычу случилось приколотить меня, я хладнокровно перенес бы его побои. Карла Иваныча я любил, помнил его с тех пор, как самого себя, и привык считать членом своего семейства…»
Когда милого старого немца сменил недоброжелательный молодой француз St.-Jerome, положение изменилось.
...
«Само собою разумеется, что бабушка объяснила ему свое мнение насчет телесного наказания, и он не смел бить нас; но, несмотря на это, он часто угрожал, в особенности мне, розгами и выговаривал слово fouetter (сечь – (фр.).) (как-то fouatter) так отвратительно и с такой интонацией, как будто высечь меня доставило бы ему величайшее удовольствие. Я нисколько не боялся боли наказания, никогда не испытывал ее, но одна мысль, что St.-Jerome может ударить меня, приводила меня в тяжелое состояние подавленного отчаяния и злобы. <…>
Карл Иваныч ставил нас на колени лицом в угол, и наказание состояло в физической боли, происходившей от такого положения; St.-Jerome, выпрямляя грудь и делая величественный жест рукою, трагическим голосом кричал: “A genoux, mauvais sujet!”, приказывал становиться на колени лицом к себе и просить прощения. Наказание состояло в унижении».
Угроза порки ненавистным воспитателем вызвала у гордого мальчика приступ ненависти, за которым последовал настоящий нервный срыв, в деле пришлось разбираться отцу и бабушке, но извиняться перед гувернером Николай так и не стал.
...
«Меня не наказывали, и никто даже не напоминал мне о том, что со мной случилось; но я не мог забыть всего, что испытал: отчаяния, стыда, страха и ненависти в эти два дня. Несмотря на то, что с того времени St.-Jerome, как казалось, махнул на меня рукою, почти не занимался мною, я не мог привыкнуть смотреть на него равнодушно. Всякий раз, когда случайно встречались наши глаза, мне казалось, что во взгляде моем выражается слишком явная неприязнь, и я спешил принять выражение равнодушия, но тогда мне казалось, что он понимает мое притворство, я краснел и вовсе отворачивался».

Детство Чехова было совершенно другим. В купеческой среде, где вырос Антон Павлович, рукоприкладство, избиение жен, детей и подчиненных было безусловной нормой. Отец писателя Павел Егорович был особенно беспощаден к старшим сыновьям.
«Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспоминать, – писал Чехов 2 января 1889 г. старшему брату Александру. – Вспомни те ужас и отвращение, какие мы чувствовали во время оно, когда отец за обедом поднимал бунт из-за пересоленного супа или ругал мать дурой».
У Александра Чехова детство тоже отпечаталось в памяти как «сплошное татарское иго без просвета». По сравнению с родительским домом, даже гимназия, где телесные наказания были в то время уже запрещены, а некоторых его одноклассников не трогали пальцем и дома, показалась Чехову раем. Хотя учителя были один хуже другого.
Свою ненависть к телесным наказаниям Чехов недвусмысленно выразил в повести «Три года» (1895):
...
«Я помню, отец начал учить меня или, попросту говоря, бить, когда мне не было еще пяти лет. Он сек меня розгами, драл за уши, бил по голове, и я, просыпаясь, каждое утро думал прежде всего: будут ли сегодня драть меня? Играть и шалить мне и Федору запрещалось; мы должны были ходить к утрене и к ранней обедне, целовать попам и монахам руки, читать дома акафисты. Ты вот религиозна и все это любишь, а я боюсь религии, и когда прохожу мимо церкви, то мне припоминается мое детство и становится жутко. Когда мне было восемь лет, меня уже взяли в амбар; я работал, как простой мальчик, и это было нездорово, потому что меня тут били почти каждый день. Потом, когда меня отдали в гимназию, я до обеда учился, а от обеда до вечера должен был сидеть все в том же амбаре, и так до 22 лет, пока я не познакомился в университете с Ярцевым, который убедил меня уйти из отцовского дома».

Выстраданный личный опыт позволяет писателю в сценке «О драме» беспощадно высмеять, нет, не порку, а положительное отношение к ней псевдогуманных, якобы просвещенных людей:

...
«Два друга, мировой судья Полуехтов и полковник генерального штаба Финтифлеев, сидели за приятельской закуской и рассуждали об искусствах.
– Я читал Тэна, Лессинга… да мало ли чего я читал? – говорил Полуехтов, угощая своего друга кахетинским. – Молодость провел я среди артистов, сам пописывал и многое понимаю… Знаешь? Я не художник, не артист, но у меня есть нюх этот, чутье! Сердце есть! Сразу, брат, разберу, ежели где фальшь или неестественность. Меня не надуешь, будь ты хоть Сара Бернар или Сальвини! <…>
Послышался звонок… Полуехтов, вставший было, чтобы нервно зашагать из угла в угол, опять сел… В комнату вошел маленький краснощекий гимназист в шинели и с ранцем на спине…
Он робко подошел к столу, шаркнул ножкой и подал Полуехтову письмо.
– Кланялась вам, дяденька, мамаша, – сказал он, – и велела передать вам это письмо.
Полуехтов распечатал конверт, надел очки, громко просопел и принялся за чтение.
– Сейчас, душенька! – сказал он, прочитав письмо и поднимаясь. – Пойдем… Извини, Филя, я оставлю тебя на секундочку.
Полуехтов взял гимназиста за руку и, подбирая полы своего халата, повел его в другую комнату. Через минуту полковник услышал странные звуки. Детский голос начал о чем-то умолять… Мольбы скоро сменились визгом, а за визгом последовал душу раздирающий рев.
– Дяденька, я не буду! – услышал полковник. – Голубчичек, я не буду! А-я-я-я-я-й! Родненький, не буду!
Странные звуки продолжались минуты две… Засим все смолкло, дверь отворилась и в комнату вошел Полуехтов. За ним, застегивая пальто и сдерживая рыдания, шел гимназист с заплаканным лицом. Застегнув пальто, мальчик шаркнул ножкой, вытер рукавом глаза и вышел. Послышался звук запираемой двери…
– Что это у тебя сейчас было? – спросил Финтифлеев.
– Да вот, сестра просила в письме посечь мальчишку… Двойку из греческого получил…
– А ты чем порешь?
– Ремнем… самое лучшее… Ну, так вот… на чем я остановился? <…>.
– Выпьем… Дай бог, чтоб наши дети так умели чувствовать, как мы… чувствуем.
Приятели выпили и заговорили о Шекспире».

_____________________________________________________________________

 Отправлено: 01.03.19 22:54. Заголовок: Третья классическая ..

Третья классическая фигура, несомненно, Достоевский. Согласно воспоминаниям дочери писателя Л. Ф. Достоевской, в семье родителей Федора Михайловича, при всей ее сложности, дети телесных наказаний не знали. Столкнувшись с этим явлением позже, в тюрьме и на каторге, писатель пришел к твердому выводу:
«Право телесного наказания, данное одному над другим, есть одна из язв общества, есть одно из самых сильных средств для уничтожения в нем всякого зародыша, всякой попытки гражданственности и полное основание к непременному и неотразимому его разложению».
Достоевский прекрасно понимал глубокую историческую укорененность порки в русском народном быту, равно как и ее сексуально-эротические аспекты, которые старательно замалчивали лицемерные поклонники старины.
«Русская земля крепка березой, – говорит Федор Карамазов. – Истребят леса – пропадет земля русская. Я за умных людей стою. Мужиков мы драть перестали с большого ума, а те сами себя пороть продолжают. И хорошо делают. <…>. В Мокром я проездом спрашиваю старика, а он мне: “Мы оченно, говорит, любим пуще всего девок по приговору пороть, и пороть даем все парням. После эту же, которую ноне порол, завтра парень в невесты берет, так что оно самим девкам, говорит, у нас повадно”. Каковы маркизы де-Сады, а? А как хочешь, оно остроумно. Съездить бы и нам поглядеть, а? Алешка, ты покраснел? Не стыдись, детка».

Но если недопустимо телесное наказание взрослых, то в тысячу раз хуже подвергать ему маленьких детей. Для Достоевского телесные наказания детей – прежде всего форма сексуального насилия. Одно из самых сильных мест в «Дневнике писателя» – реакция Достоевского на так называемое дело Кроненберга.
Магистр права Станислав Кроненберг имел от связи с замужней дамой дочь Марию, которая на его средства воспитывалась в Швейцарии. В 1874 г. Кроненберг познакомился в Париже с девицей Жезинг, которая вернулась с ним в Россию и стала его любовницей. Для полного счастья им не хватало только ребенка. С самыми лучшими намерениями они привезли 7-летнюю Марию из Швейцарии и стали ее воспитывать. Однако контакта с новыми родителями у девочки не получилось. Жезинг обвиняла девочку во лжи, воровстве и онанизме (по тогдашним меркам, это был очень серьезный порок). «Любящий отец» решил исправить дочь с помощью розги. Возвращаясь домой и выслушав жалобы Жезинг, он буквально каждый вечер избивал дочь, причем бил не только розгами, но и кулаком по лицу. Как потом сообщили эксперты, тело девочки было сплошь покрыто синяками. В конце концов слуги Кроненберга не выдержали и сообщили в полицию. Начался громкий судебный процесс.
В «Дневнике писателя» Достоевский последовательно разоблачает казуистические аргументы адвоката, возмущается тем, что во время процесса девочку пригласили в зал суда и заставили заниматься самооговором, признаться в том, что она воровка и лгунья. Для него важен не столько сам факт физического насилия над ребенком, сколько причиненная девочке психическая травма.
Не ограничившись подробным комментированием судебного процесса, писатель вкладывает дорогие ему мысли в уста Ивана Карамазова:
...
«Но можно ведь сечь и людей. И вот интеллигентный образованный господин и его дама секут собственную дочку, младенца семи лет, розгами – об этом у меня подробно записано. Папинька рад, что прутья с сучками. “Садче будет”, говорит он, и начинает “сажать” родную дочь. Я знаю, наверное, есть такие секущие, которые разгорячаются с каждым ударом до сладострастия, до буквального сладострастия, с каждым последующим ударом все больше и больше, все прогрессивнее. Секут минуту, секут, наконец, пять минут, секут десять минут, дальше, больше, чаще, садче. Ребенок кричит, ребенок, наконец, не может кричать, задыхается: “Папа, папа, папочка!” Дело каким-то чёртовым неприличным случаем доходит до суда. Нанимается адвокат. Русский народ давно уже назвал у нас адвоката – “аблакат – нанятая совесть”. Адвокат кричит в защиту своего клиента. “Дело, дескать, такое простое, семейное и обыкновенное, отец посек дочку, и вот, к стыду наших дней дело доходит до суда!” Убежденные присяжные удаляются и выносят оправдательный приговор. Публика ревет от счастья, что оправдали мучителя. Э-эх, меня не было там, я бы рявкнул предложение учредить стипендию в честь имени истязателя! <…> Для чего познавать это чёртово добро и зло, когда это столького стоит? Да весь мир познания не стоит тогда этих слезок ребеночка…».

Писателя волнуют не только семейные коллизии, но и состояние детских исправительных колоний. Уж здесь-то, применительно к несовершеннолетним преступникам, порка, казалось бы, оправдана? Достоевский так не думает. Посетив экспериментальную колонию для несовершеннолетних преступников, он одобрительно отзывается об отсутствии в ней порки. Чем же тогда поддерживать дисциплину? Оказывается, физическую расправу над юными правонарушителями успешно заменяет «самосуд, введенный между ними. Всякий провинившийся из них поступает на суд всей “семьи”, к которой принадлежит, и мальчики или оправдывают его, или присуждают к наказанию. Единственное наказание – отлучение от игр. Не подчиняющихся суду товарищей наказывают уже совершенным отлучением от всей колонии. На то есть у них Петропавловка – так прозвана мальчиками особая, более удаленная изба, в которой имеются каморки для временно удаленных. Впрочем, заключение в Петропавловку зависит, кажется, единственно от директора».

Вам это не напоминает систему Макаренко? Достоевский не чувствует себя экспертом в педагогике. Чем заменить отмененные телесные наказания, он не знает. Вслед за обсуждением проблемы несовершеннолетних преступников в «Дневнике писателя» появляется одно странное нотабене: «Мне нечаянно удалось услышать на днях одно весьма неожиданное замечание насчет отмененного у нас повсеместно в школах телесного наказания:
“Отменили везде в школах телесное наказание и прекрасно сделали; но чего же, между прочим, достигли? Того, что в нашем юношестве явилось чрезвычайно много трусов, сравнительно с прежним. Они стали бояться малейшей физической боли, всякого страдания, лишения, всякой даже обиды, всякого уязвления их самолюбия, и до того, что некоторые из них, как показывают примеры, при весьма незначительной даже угрозе, даже от каких-нибудь трудных уроков или экзаменов, – вешаются или застреливаются”. Действительно, всего вернее объяснить несколько подобных и в самом деле происшедших случаев единственно трусостью юношей перед чем-нибудь грозящим или неприятным; но странная, однако, точка зрения на предмет, и наблюдение это по меньшей мере оригинально. Вношу его для памяти».
Комментаторы полагают, что Достоевский услышал это мнение 19 января 1876 г. из уст профессора-востоковеда и бывшего редактора газеты «Правительственный вестник», а затем начальника Главного управления по делам печати Василия Васильевича Григорьева (1816–1881). Консервативно-охранительное суждение Григорьева вызвало резкие полемические отклики в прессе, осмыслить их Достоевский не успел. Его размышления заканчиваются вопросом…
Важной заслугой русских писателей было описание того, как сам ребенок реагирует на порку. Многие родители и учителя об этом не задумывались: ну, подумаешь, выпороли, ничего с ним не случится! Когда Горький в повести «Детство» (1913–1914) описал свою первую серьезную порку, это стало социально-художественным событием. На первый план снова выступает не то, насколько заслуженным или незаслуженным было наказание, а сам факт насилия над детьми:
...
«В субботу, перед всенощной, кто-то привел меня в кухню; там было темно и тихо. Помню плотно прикрытые двери в сени и в комнаты, а за окнами серую муть осеннего вечера, шорох дождя. Перед черным челом печи на широкой скамье сидел сердитый, непохожий на себя Цыганок; дедушка, стоя в углу у лохани, выбирал из ведра с водою длинные прутья, мерял их, складывая один с другим, и со свистом размахивал ими по воздуху. Бабушка, стоя где-то в темноте, громко нюхала табак и ворчала:
– Ра-ад… мучитель…
Саша Яковов, сидя на стуле среди кухни, тер кулаками глаза и не своим голосом, точно старенький нищий, тянул:
– Простите Христа ради…
Как деревянные, стояли за стулом дети дяди Михаила, брат и сестра, плечом к плечу.
– Высеку – прощу, – сказал дедушка, пропуская длинный влажный прут сквозь кулак. – Ну-ка, снимай штаны-то!..
Говорил он спокойно, и ни звук его голоса, ни возня мальчика на скрипучем стуле, ни шарканье ног бабушки, – ничто не нарушало памятной тишины в сумраке кухни, под низким закопченным потолком.
Саша встал, расстегнул штаны, спустил их до колен и, поддерживая руками, согнувшись, спотыкаясь, пошел к скамье. Смотреть, как он идет, было нехорошо, у меня тоже дрожали ноги.
Но стало еще хуже, когда он покорно лег на скамью вниз лицом, а Ванька, привязав его к скамье под мышки и за шею широким полотенцем, наклонился над ним и схватил черными руками ноги его у щиколоток.
– Лексей, – позвал дед, – иди ближе!.. Ну, кому говорю?.. Вот гляди, как секут… Раз!..
Невысоко взмахнув рукой, он хлопнул прутом по голому телу. Саша взвизгнул.
– Врешь, – сказал дед, – это не больно! А вот эдак больней!
И ударил так, что на теле сразу загорелась, вспухла красная полоса, а брат протяжно завыл.
– Не сладко? – спрашивал дед, равномерно поднимая и опуская руку. – Не любишь? Это за наперсток!
Когда он взмахивал рукой, в груди у меня все поднималось вместе с нею; падала рука, – и я весь точно падал.
Саша визжал страшно тонко, противно:
– Не буду-у… Ведь я же сказал про скатерть… Ведь я сказал…
Спокойно, точно Псалтырь читая, дед говорил:
– Донос – не оправданье! Доносчику первый кнут. Вот тебе за скатерть!
Бабушка кинулась ко мне и схватила меня на руки, закричав:
– Лексея не дам! Не дам, изверг!
Она стала бить ногою в дверь, призывая:
– Варя, Варвара!..
Дед бросился к ней, сшиб ее с ног, выхватил меня и понес к лавке. Я бился в руках у него, дергал рыжую бороду, укусил ему палец. Он орал, тискал меня и наконец бросил на лавку, разбив мне лицо. Помню дикий его крик:
– Привязывай! Убью!..
Помню белое лицо матери и ее огромные глаза. Она бегала вдоль лавки и хрипела:
– Папаша, не надо!.. Отдайте…
Дед засек меня до потери сознания, и несколько дней я хворал, валяясь вверх спиною на широкой жаркой постели в маленькой комнате с одним окном и красной, неугасимой лампадой в углу пред киотом со множеством икон».

Отношение детей к порке в разных социальных слоях было неодинаковым.
Для Федора Ивановича Шаляпина (1873–1938) отцовская порка – событие неприятное, но будничное – в его среде всех мальчишек пороли. Протест может вызывать лишь неадекватность наказания.
«Трезвый, отец бил меня нечасто, но все-таки и трезвый бил – ни за что ни про что, как мне казалось, – вспоминает артист в автобиографической книге «Маска и Душа». – Помню, я пускал бумажного змея, отлично сделанного мною, с трещотками и погремушками. Змей застрял на вершине высокой березы, мне жалко было потерять его. Я влез на березу, достал змея и начал спускаться, но подо мной подломился сук, я кувырком полетел вниз, ударился о крышу, о забор и, наконец, хлопнулся на землю спиной так, что внутри у меня даже крякнуло. Пролежал я на земле с изорванным змеем в руках довольно долго. Отдохнув, пожалел о змее, нашел другие удовольствия, и все было забыто.
На другой день к вечеру отец командует:
– Скважина, собирайся в баню! <…>
Так вот – пришел я с отцом в баню. Отец был превосходно настроен. Разделись. Он ткнул мне пальцем в бок и зловеще спросил:
– Это что такое?
Я увидел, что тело мое расписано сине-желтыми пятнами, точно шкура зебры.
– Это я – упал, ушибся немножко.
– Немножко? Отчего же ты весь полосатый? Откуда ты упал?
Я рассказал по совести. Тогда он выдернул из веника несколько толстых прутьев и начал меня сечь, приговаривая:
– Не лазай на березу, не лазай!
Не столько было больно, сколько совестно перед людьми в предбаннике, совестно и обидно: люди страшно обрадовались неожиданной забаве; хотя и беззлобно, они гикали и хохотали, поощряя отца:
– Наддай ему, наддай! Так его, – лупи! Не жалей кожи, поживет гоже! Сади ему в самое, в это!
Вообще, я не особенно обижался, когда меня били, я находил это в порядке жизни. Я знал, что в Суконной слободе всех бьют – и больших, и маленьких; всегда бьют – и утром, и вечером. Побои – нечто узаконенное, неизбежное. Но публичная казнь в предбаннике, на виду голых людей и на забаву им – это очень обидело меня.
Позднее, когда мне минуло лет двенадцать, я начал протестовать против дебошей пьяного отца. Помню, однажды мой протест привел его в такое негодование, что он схватил здоровенную палку и бросился на меня. Боясь, что он убьет, я, в чем был, босиком, в тиковых подштанниках и рубашонке, выскочил на улицу, пробежал, несмотря на мороз градусов в 15, два квартала и скрылся у товарища, а на другой день – все так же босиком – прискакал домой. Отца не было дома, а мать, хотя и одобрила меня за то, что я убежал от побоев, но все-таки ругнула, – зачем бегаю босиком по снегу! Как я ни доказывал ей, что некогда было мне надеть сапоги, она едва не отколотила меня» (Шаляпин, 1997).
Сын врача Викентий Викентьевич Смидович (Вересаев) (1877–1945) к подобному обращению непривычен, для него порка – событие чрезвычайное:
«Один-единственный случай, когда меня выпороли. Папа одно время очень увлекался садоводством. В большом цветнике в передней части нашего сада росли самые редкие цветы. Было какое-то растение, за которым папа особенно любовно ухаживал. К великой его радости и гордости, после многих трудов, растение дало, наконец, цветы. Однажды вечером папе и маме нужно было куда-то уехать. Папа позвал меня, подвел к цветку, показал его и сказал:
– Видишь, вот цветок? Не смей не только трогать его, а и близко не подходи. Если он сломается, мне будет очень неприятно. Понял?
– Понял.
Поздно вечером они воротились, и папа сейчас же пошел с фонарем в сад взглянуть на цветок. Цветка не было! Ничего от него не осталось, – только ямка и кучка земли.
На утро мне допрос:
– Где цветок?
– Я его пересадил.
– Как пересадил?!
– Ты же мне вчера сам велел.
И я показал, куда пересадил. Пересадил, конечно, подрезав все корни, и цветок уже завял.
Такое явное и наглое неповиновение мое, – “ведь нарочно приводил тебя к цветку, просил!” – заставило папу преодолеть его отвращение к розге, и он высек меня. Самого наказания, боли от него, я не помню. Но ясно помню, как после наказания сидел на кровати, захлебываясь слезами и ревом, охваченный ощущением огромной, чудовищной несправедливости, совершенной надо мною. Утверждаю решительно и определенно: я понял папу именно так, что он мне поручил пересадить цветок. И я очень был польщен его доверием и совершил пересадку со всею тщательностью, на какую был способен» (Вересаев, 1961).

Еще драматичнее переживает порку восьмилетний Тёма в повести Гарина-Михайловского «Детство Тёмы» (1892):
...
«– Ладно, – говорит сурово отец, окончив необходимые приготовления и направляясь к сыну. – Расстегни штаны…
Это что-то новое?! Ужас охватывает душу мальчика; руки его, дрожа, разыскивают торопливо пуговицы штанишек; он испытывает какое-то болезненное замирание, мучительно роется в себе, что еще сказать, и наконец голосом, полным испуга и мольбы, быстро, несвязно и горячо говорит:
– Милый мой, дорогой, голубчик… Папа! Папа! Голубчик… Папа, милый папа, постой! Папа?! Ай, ай, ай! Аяяяй!..
Удары сыплются. Тёма извивается, визжит, ловит сухую, жилистую руку, страстно целует ее, молит. Но что-то другое рядом с мольбой растет в его душе. Не целовать, а бить, кусать хочется ему эту противную, гадкую руку. Ненависть, какая-то дикая, жгучая злоба охватывает его.
Он бешено рвется, но железные тиски еще крепче сжимают его.
– Противный, гадкий, я тебя не люблю! – кричит он с бессильной злобой.
– Полюбишь!
Тема яростно впивается зубами в руку отца.
– Ах ты, змееныш?!
И ловким поворотом Тёма на диване, голова его в подушке. Одна рука придерживает, а другая продолжает хлестать извивающегося, рычащего Тёму.
Удары глухо сыплются один за другим, отмечая рубец за рубцом на маленьком посинелом теле.
С помертвелым лицом ждет мать исхода, сидя одна в гостиной. Каждый вопль рвет ее за самое сердце, каждый удар терзает до самого дна ее душу.
Ах! Зачем она опять дала себя убедить, зачем связала себя словом не вмешиваться и ждать?
Но разве он смел так связать ее словом?! И, наконец, он сам увлекающийся, он может не заметить, как забьет мальчика! Боже мой! Что это за хрип?!
Ужас наполняет душу матери.
– Довольно, довольно! – кричит она, врываясь в кабинет. – Довольно!!!
– Полюбуйся, каков твой звереныш! – сует ей отец прокушенный палец.
Но она не видит этого пальца. Она с ужасом смотрит на диван, откуда слезает в это время растрепанный, жалкий, огаженный звереныш и дико, с инстинктом зверя, о котором на минуту забыли, пробирается к выходу. Мучительная боль пронизывает мать. Горьким чувством звучат ее слова, когда она говорит мужу:
– И это воспитание?! Это знание натуры мальчика?! Превратить в жалкого идиота ребенка, вырвать его человеческое достоинство – это воспитание?!
Желчь охватывает ее. Вся кровь приливает к ее сердцу. Острой, тонкой сталью впивается ее голос в мужа.
– О жалкий воспитатель! Щенков вам дрессировать, а не людей воспитывать!
– Вон! – ревет отец.
– Да, я уйду, – говорит мать, останавливаясь в дверях, – но объявляю вам, что через мой труп вы перешагнете, прежде чем я позволю вам еще раз высечь мальчика.
Отец не может прийти в себя от неожиданности и негодования. Не скоро успокаивается он и долго еще мрачно ходит по комнате, пока наконец не останавливается возле окна, рассеянно всматривается в заволакиваемую ранними сумерками серую даль и возмущенно шепчет:
– Ну, извольте вы тут с бабами воспитывать мальчика!»
В данном случае порка – настоящая драма для всех участников, для отца-генерала это травма не меньше, чем для сына. Впредь он никогда ничего подобного не сделает…
В этом разделе я больше говорю о мальчиках, но русским девочкам тоже доставалось. Вот свидетельство Н. С. Лескова («Житие одной бабы», 1863. Гл. 3):
...
«Поставила барыня девочку на пол; подняла ей подольчик рубашечки, да и ну ее валять ладонью, – словно как и не свое дитя родное. Бедная Маша только вертится да кричит: “Ай-ай! ай, больно! ой, мама! не буду, не буду”.
Настя, услыхав этот крик, опомнилась, заслонила собой ребенка и проговорила: “Не бейте ее, она ваше дитя!”
Ударила барыня еще раз пяток, да все не попадало по Маше, потому что Настя себя подставляла под руку; дернула с сердцем дочь и повела за ручонку за собою в спальню.
Не злая была женщина Настина барыня; даже и жалостливая и простосердечная, а тукманку дать девке или своему родному дитяти ей было нипочем. Сызмальства у нас к этой скверности приучаются и в мужичьем быту и в дворянском. Один у другого словно перенимает. Мужик говорит: “За битого двух небитых дают”, “не бить – добра не видать”, – и колотит кулачьями; а в дворянских хоромах говорят: “Учи, пока впоперек лавки укладывается, а как вдоль станет ложиться, – не выучишь”, и порют розгами. Ну, и там бьют и там бьют. Зато и там и там одинаково дети, вдоль лавок под святыми протягиваются. Солидарность есть не малая».

По другому случаю Лесков замечает:
...
«Тут ничего не произошло выходящего из ряда вон <…> У нас от самого Бобова до Липихина матери одна перед другой хвалились, кто своих детей хладнокровнее сечет, и сечь на сон грядущий считалось высоким педагогическим приемом. Ребенок должен был прочесть свои вечерние молитвы, потом его раздевали, клали в кроватку и там секли. Потом один жидомор помещик, Андреем Михайловичем его звали, выдумал еще такую моду, чтобы сечь детей в кульке. Это так делал он с своими детьми: поднимет ребенку рубашечку на голову, завяжет над головою подольчик и пустит ребенка, а сам сечет, не державши, вдогонку. Это многим нравилось, и многие до сих пор так секут своих детей. Прощение только допускалось в незначительных случаях, и то ребенок, приговоренный отцом или матерью к телесному наказанию розгами без счета, должен был валяться в ногах, просить пощады, а потом нюхать розгу и при всех ее целовать. Дети маленького возраста обыкновенно не соглашаются целовать розги, а только с летами и с образованием входят в сознание необходимости лобызать прутья, припасенные на их тело. Маша была еще мала; чувство у нее преобладало над расчетом, и ее высекли, и она долго за полночь все жалостно всхлипывала во сне и, судорожно вздрагивая, жалась к стенке своей кровати».

_________________________________________________________________________________

 Отправлено: 01.03.19 22:54. Заголовок: Из 324 опрошенных Д...

Из 324 опрошенных Д. Н. Жбанковым в 1908 г. московских студенток 75 сказали, что дома их секли розгами, а к 85 применяли другие физические наказания: долговременное стояние голыми коленками в углу на горохе, удары по лицу, стеганье пониже спины мокрой веревкой или вожжами. Причем ни одна из опрошенных не осудила родителей за излишнюю строгость, а пять из них даже сказали, «что их надо было драть сильнее» (Жбанков, 1908).
Хотя в институтах благородных девиц таких жестоких и массовых порок, как в бурсе и кадетских корпусах, не было, более мягкие, но не менее обидные физические воздействия применялись и там. О сельской школе и семье и говорить нечего. Но, в отличие от полномасштабной порки, девочкам чаще доставались щипки, пинки и оплеухи, которых никто не фиксировал и подробно не описывал.
Среди популярных русских писателей начала XX в., последовательно выступавших против телесных наказаний как «наичернейшей страницы в книге жизни» и «продукта вымирающей азиатчины», была Лидия Чарская (1875–1937), посвятившая этой теме статью «Профанация стыда» (1909).
«Много ли найдется таких детей, которые никогда не испытали на себе удара розги со стороны отца, матери или их заместителей, воспитателей, родственников? Многие ли из воспитателей могут с чистой совестью сказать: “Я никогда не ударил ребенка”?
– Я никогда не бью моих детей, – рассказывал мне один отец, но тут же поспешил прибавить, что все же один раз ему “пришлось” наказать сына плеткой.
– Я не признаю розги, – гордо заявила мне одна мать, но, в виде исключения, она все-таки прибегала не раз к телесному наказанию своих детей.
– Я враг розги, но меня этот ребенок вывел из терпения, и я принуждена была его наказать, – признавалась мне одна воспитательница.
Как часто приходится слышать о подобных будто бы исключениях!
Но дело не ограничивается даже исключениями: еще до сих пор есть интеллигентные семьи, где розга продолжает быть одною из мер педагогического воздействия. Есть и воспитательные учреждения – где розга не изгнана. Еще и теперь встречаются родители, которые убеждены, что без розги воспитать ребенка нельзя, и этот свой взгляд проводят на практике. Есть воспитатели, которые в сечении видят спасение детей…
Это факт, который скрывать напрасно, ибо нет-нет да и проникает в печать случай, а то и ряд случаев, указывающих, что все еще у нас соблюдаются правила Домостроя…»
Чарская с отвращением говорит о позорном, варварском прошлом, когда плетка или розга считались нормальными средствами воспитания и доказательствами любви:
«От этой любви, сплетенной из грубой силы, власти, страха и покорности, рождались маленькие рабы, с самого раннего возраста приемлющие крещение лозою и розгою, дикари в будущем, разнузданные похотью власти над новыми слабыми, которых они, в свою очередь, будут впоследствии угнетать, сечь и бичевать».
По мнению писательницы, порка – не утверждение нравственности, а наоборот, отрицание всякого стыда.
«Одним из непременных условий здорового, трезвого, этичного, вполне “человеческого” воспитания я считаю удаление, ПОЛНОЕ И БЕЗВОЗВРАTHОЕ УДАЛЕНИЕ, ИЗГНАНИЕ РОЗОГ И ПЛЕТКИ, этих орудий умерщвления стыда, собственного достоинства, составляющего залог будущего гордого человеческого “я” в ребенке.
Долой плетку! Она пропаганда бесстыдства».
«Боль, стыд, ужасный, потрясающий все существо, мучительный стыд, стыд, помимо позорного наказания, стыд обнаженной наготы, стыд будущего гордого человеческого “я”… Он является инстинктивно, смутно, неясно, но тем не менее является в душе ребенка. Является и тогда, когда ребенок, без ропота, послушно, зная, что ему нет спасения, исполняет волю старшего и покорно ложится, чтоб воспринять наказание, и тогда, когда он противится наказанию, надеясь избежать его…
Первые розги, первое сечение стоит полного пересоздания душевного строя дитяти. Строй души нарушен. Безмятежная ясность исчезла. Вместо нее: страх, подлый, животный страх маленького пигмея к его властелину.
Стыд детской нетронутости, стыд чистоты задавлен, поруган и… позорно умерщвлен. <…>
Приходит ли в голову наказывающим ребенка таким образом отцу, матери или воспитателю, какие ужасные последствия может иметь удар розги или плетки? Думают ли они о том, что невольно могут явиться причиною нравственного растления наказуемого?
Откуда взялись садисты? Вот вопрос, который до сих разрешался с чисто физиологической точки зрения. Причина: ненормальность, извращение чувствительности в половом ее значении. Но откуда извращение, откуда ненормальность?
Говорят, трактуют между прочим о наследственности. Весьма может быть, что и наследственность играет тут немаловажную роль. Но почему же у вполне здоровых в этом направлении людей дети, которых часто подвергали телесным наказаниям, вырастают с явными наклонностями к садизму? <…>
Я помню мальчика в детстве. Мы выросли вместе. Он был худенький, бледный и какой-то жалкий. Ему все как-то не удавалось, и его секли нещадно. Сначала он бился и кричал на весь двор (мы жили рядом с его родными), потом крики и стоны во время экзекуций прекратились. Как-то раз я вошла в детскую, когда он был там, и ужаснулась. Одна из моих больших кукол лежала поперек постели с поднятым на туловище платьем, и мой маленький товарищ бичевал куклу снятым с себя ремнем. Его лицо было очень бледно, губы закушены, и глаза горели нездоровым огнем. От всего существа веяло упоением и сладострастием, таким странным и чудовищно жутким в лице ребенка.


Пришлось мне быть случайною свидетельницей и другого подобного факта: мальчик, уложив в ряд всех кукол своей сестры и ее подруг, сек их розгою по обнаженному туловищу, причем глаза его горели, лицо было красное, руки буквально дрожали. Свое поведение мальчик объяснил тем, что точно так же наказывал отец своих детей, когда они провинились в какой-то шалости <…>.
Я не стану говорить о телесном наказании вообще, об этом продукте вымирающей азиатчины, об этой наичернейшей странице в книге жизни, для осуждения которой не хватит толстых томов литературы. Я хочу лишь указать на ужасные последствия применения давно устаревшего способа “исправлять” детей розгой, плеткой и всякого рода орудием телесных наказаний. Я не касаюсь этой меры ни “за” ни “против” с ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ точки зрения. Не касаюсь того озлобления и тяжелого чувства ненависти и глухой жажды мести, которое вызывает эта мера в наказуемых детях и которое у более впечатлительных детей остается годами. Я не касаюсь телесного наказания и с ГИГИЕНИЧЕСКОЙ точки зрения, то есть не касаюсь того вреда, который эта варварская, отжившая форма наказания приносит здоровью наказуемого ребенка. Все это дело специалистов-педагогов и врачей. Я хочу лишь подчеркнуть то опасное унижение человеческого “я”, которое скрывается под каждым ударом, под каждым шлепком даже самой любящей матери. Я хочу отметить исключительно только печальные последствия плетки для стыда и добродетели детей. Дети – ведь тоже люди, правда маленькие люди, но гораздо более пытливые, чуткие, анализирующие и сознательные, нежели взрослые, даже более сознательные. Порой их гордое, маленькое “я” глухо волнуется, протестует и каменеет в конце концов, если посягать на их человеческое достоинство…
Щадите же это детское “я”, лелейте его, как цветок тепличный, и всячески оберегайте проявляющийся в них человеческий стыд.
Потому что стыд – красота…»

Негативное отношение русских писателей Серебряного века к телесным наказаниям детей не было единодушным. Диссонанс вносят два писателя, причем оба были школьными учителями, – Василий Васильевич Розанов (1856–1919) и Федор Сологуб (Федор Кузьмич Тетерников, 1863–1927).
В книге «Сумерки просвещения» Розанов (1899) теоретически осуждает насилие над личностью ребенка, но одновременно утверждает, что школьное воспитание должно быть суровым, и даже предлагает восстановить телесные наказания (Розанов, 1990).
«В физическом наказании нет ничего такого пугающего, что в нем прозрела новая педагогия и чего не видели люди самого высокого образа мыслей и безупречного характера долгие века. Заметим в дополнение своих мыслей и в оправдание тех умерших поколений, которые мы считаем во всяком случае более способными к любви, чем поколение наше, что именно истинная их любовь к своим детям, любовь серьезная и ко многому обязывающая, а потому трудная, и сделала их немного суровыми в отношении этих детей. Но конечно, нет необходимости, чтобы эта суровая любовь доходила даже до физического наказания. Идеал лежит в семье, где самая мысль о нем уже оскорбительна…» (Там же).
Но это – идеал. Практическая семейная порка Розанова нисколько не смущает. Больше того, писатель рассказывает, что в бытность его учителем гимназии и классным наставником к нему как к последнему прибежищу «нередко являлись матери учеников (всегда вдовы) с просьбою наказать розгами (т. е. чтобы это было сделано в гимназии) своего разболтавшегося мальчугана: “Сестер колотит, меня не слушает, ничего не могу сделать” etc; я, конечно, объяснял, что это запрещено всеми параграфами, но, зная конкретно (ведь в педагогической литературе фигурируют в качестве примеров лишь бумажные манекены, которых “во всем можно убедить словами”, и, конечно, зачем для них наказание?) мальчишку способного и, что называется, взорвавшегося, потерявшего голову от баловства, всегда давал совет – обратиться к кому-нибудь по соседству или из родственников и больно-больно высечь его» (Там же).
Иными словами, Розанов делал то, что пародировал Чехов, и никаких нравственных сомнений по этому поводу у него не возникало. Больше того, розга, по его мнению, пробуждает собственную активность ребенка:
«И теперь, когда мне приходится видеть в богатой и образованной семье лимфатических детей, киснущих среди своих “глобусов” и других “пособий”, я всегда, вспоминая и свое детство, думаю: как бы встряхнулись они. Оживились, начали тотчас размышлять и чувствовать, если бы <…> их самих вспрыснуть по-старому. Все тотчас бы переменилось в “обстоятельствах”: и впечатлительность бы пробудилась, и сила сопротивления требуемому, – именно оживился бы дух, который теперь только затягивается какою-то плесенью под музыку все поучений, поучений и поучений, все разъяснений, разъяснений и разъяснений. Розга – это, наконец, факт; это – насилие надо мною, которое вызывает все мои силы к борьбе с собою; это – предмет моей ненависти, негодования, отчасти, однако же, и страха; в отношении к ней я, наконец, не пассивен; и, уединившись в себя от всех, в руках кого она, наконец, свободен, т. е свободен в душе своей, в мысли, не покорен ничему, кроме боли своей и негодования. <…> Что касается “унижения человеческой природы”, будто бы наносимого розгой, то ведь не унизила она Лютера, нашего Ломоносова; отчего же бы унизило современных мальчишек?» (Там же).
Это настоящая поэзия порки! Чувствуется, что если бы не министерский запрет, учитель Розанов не ограничился бы добрыми советами, а с удовольствием самолично выпорол бы нерадивых учеников. Не стоят ли за этим какие-то личные проблемы? Дотошные канадские литературоведы раскопали опубликованное письмо бывшего ученика Розанова:
«В девяностых годах прошлого века я жил в городе Белом быв [шей] Смоленской губернии, и в 1891 и 92 гг. состоял учеником первого класса местной шестиклассной прогимназии. Преподавателем географии у нас был Василий Васильевич Розанов […]. Давно это было, […] но личность […] Розанова передо мной стоит до сих пор так ясно, как будто мы расстались с ним только вчера. Среднего роста, рыжий, с всегда красным, как из бани, лицом, с припухшим носом картошкой, близорукими глазами, с воспаленными веками за стеклами очков, козлиной бородкой и чувственными красными и всегда влажными губами, он отнюдь своей внешностью не располагал к себе. Мы же, его ученики, ненавидели его лютой ненавистью, и все, как один […] свою ненависть к преподавателю мы переносили и на преподаваемый им предмет. Как он преподавал? Обычно он заставлял читать новый урок кого-либо из учеников по учебнику Янчина “от сих до сих” без каких-либо дополнений, разъяснений, а при спросе гонял по всему пройденному курсу, выискивая, чего не знает ученик. Спрашивал он по немой карте, стараясь сбить ученика. Например, он спрашивал: “Покажи, где Вандименова земля?”, а затем, немного погодя – “А где Тасмания? Что такое Гаваи? А теперь покажи Сандвичевы острова”. Одним словом, ловил учеников на предметах, носящих двойные названия, из которых одно обычно упоминалось лишь в примечании. А когда он свирепел, что уж раз за часовой урок обязательно было, он требовал точно указать границу между Азией и Европой, между прочим, сам ни разу этой границы нам не показав. […] Но вся беда еще не в этом. Когда ученик отвечал, стоя перед партой, Вас. Вас. подходил к нему вплотную, обнимал за шею и брал за мочку его ухо и, пока тот отвечал, все время крутил ее, а когда ученик ошибался, то больно дергал. Если ученик отвечал с места, то он садился на его место на парте, а отвечающего ставил у себя между ногами и все время сжимал ими ученика и больно щипал, если тот ошибался. Если ученик читал выбранный им урок, сидя на своем месте, Вас. Вас. подходил к нему сзади и пером больно колол его в шею, когда он ошибался. Если ученик протестовал и хныкал, то Вас. Вас. колол его еще больней. От этих уколов у некоторых учеников на всю жизнь сохранилась чернильная татуировка. Иногда во время чтения нового урока […] Вас. Вас. отходил к кафедре, глубоко засовывал обе руки в карман брюк, а затем начинал производить [ими] какие-то манипуляции. Кто-нибудь из учеников замечал это и фыркал, и тут-то начиналось, как мы называли, избиение младенцев. Вас. Вас. свирепел, хватал первого попавшего […] и тащил к карте. – “Где граница Азии и Европы? Не так!

Давай дневник!” И в дневнике – жирная единица. – “Укажи ты! Не так!” – И вторая единица, и тут уж нашими “колами” можно было городить целый забор. […]. Мы, малыши, конечно, совершенно не понимали, что творится с Вас. Вас. на наших уроках, но боялись его и ненавидели. Но позже, много лет спустя, я невольно ставил себе вопрос, как можно было допускать в школу такого человека с явно садистическими наклонностями?» (Обольянинов, 1963).
Конечно, автор воспоминаний может быть пристрастен. Отношения Розанова со старшими учениками были не столь враждебными. Писатель Михаил Пришвин, которого по докладной записке Розанова исключили из гимназии, позже признавал, что он сам «довел» учителя (см.: Варламов, 2002). То ли Розанов не осмеливался приставать к старшим подросткам, то ли они его в этом плане не интересовали, то ли старшие гимназисты прощали учителю некоторые «странности» за образованность и яркость, которых были лишены его унылые коллеги.
В отличие от Розанова, отношение к телесным наказаниям Федора Сологуба было неоднозначным. Личная драма поэта и писателя заключалась в том, что его самого в детстве жестоко пороли, выработав у него пожизненную потребность к порке . В своей учительской практике в сельской школе он также применял телесные наказания [2] . Когда в начале 1890-х годов молодой учитель решил включиться в общественную дискуссию и написать статью о телесных наказаниях (работая над ней с 1893 по 1896 г., так и не смог ее закончить), он столкнулся с неразрешимым противоречием.
В начале статьи Сологуб утверждает, что «воспитание по возможности должно обходиться без наказаний. <…> Внешне-принудительного характера наказание отнюдь не должно иметь. <…> Наказание может быть очень суровым, но оно не должно быть унизительным».
Однако с либеральной критикой телесных наказаний он не согласен. Хотя «всякого рода удары, толчки и щипки, наносимые в порыве раздражения, должны быть строго осуждены», настоящая полнометражная порка розгой ребенку полезна.
«Малое количество слабых ударов, не причиняя ребенку сильной боли, только вызовет прилив крови к некоторым органам. Это приведет к развитию у ребенка, когда стихнет слабая боль, целого ряда таких ощущений и представлений, которые могут толкнуть ребенка на нежный детский порок (имеется в виду онанизм, которому Сологуб, как многие его современники, включая Розанова, приписывал самые тяжелые последствия и даже посвятил поэму «Одиночество» («История мальчика-онаниста». – И.К. ). Во избежание этих вредных последствий следует наказать ребенка непременно сильно и большим количеством ударов».
Больше того, это наказание не «должно быть назначаемо только в исключительных случаях. Здоровый, сильный и резвый мальчик (обратите внимание – в разговоре о телесных наказаниях речь почти всегда идет о мальчиках. – И.К .) ничего не потеряет, если его высекут за сравнительно малую вину… В таком виде, как мы его понимаем, наказание розгой полезно ребенку как средство физического развития».
«Понимаемые правильно, поставленные в связь с другими воспитательными мерами и освященные ясным сознанием того, какие цели ими достигаются, телесные наказания являются не только важными, но необходимыми в ходе воспитания».
Поднимая отказ от розги на уровень национальной трагедии («это было русское учреждение»), Сологуб связывает с ним ослабление не только школьной дисциплины, но и семьи:
«Да, мы видим, что слабеет без розог родительская власть, да и одна ли родительская? И мы убеждены, что теперь своевременнее всего озаботиться пересадкой на нашу почву немецкой розги, да и всего того, чем крепка прусская казарма и русская каторга, чем прежде была крепка и русская семья. Мы надеемся, что люди, которые возвысят свой голос в защиту розги, будут иметь успех в своей пропаганде. В другое время и мы не стали бы защищать розочную расправу как предмет, презираемый обществом. Но теперь нам нет дела до безотчетных антипатий общества. Оно гибнет, и нужно ему помочь, хотя бы розгами. Мы пробовали много паллиативных лекарств – они не помогали. Следует прибегнуть к средствам сильным и энергичным, а из таких средств что может быть проще порки? Мы не можем требовать от родителей, чтобы они обладали высоким развитием, которое дало бы им возможность без розог поддерживать свой авторитет, у нас нет денег даже на простую грамотность большинства жителей. Мы должны поощрять их пользоваться тем единственным средством нравственного влияния, которое еще у них остается. Чтобы пороть детей, кому ума недоставало?»
Получается, что русским родителям розга заменяет разум? Звучит не слишком комплиментарно. А как насчет школьного учителя?
«Нужно, чтобы ребенок любил школу. Для <э>того нужно, чтобы в школе, при всей привлекательности толкового преподавания, не было ничего такого, что ребенок встречал лишь в школе и что ему неприятно. Ребенок должен любить учителя. Нельзя любить того, кто нас исключительно бьет. Пусть же все порют ребенка. Дома их должны пороть родители, старшие братья и сестры, старшие родственники, няньки, гувернеры и гуверн<антки>, домашние учителя и даже гости. В школе пусть его дерут учителя, священник, школьное начальство, сторожа, товарищи и старшие и младшие. В гостях за малость пусть его порют, как своего. На улице надо снабдить розгами городовых: они тогда не будут без дела».
М. Павлова считает, что текст статьи Сологуба «О телесных наказаниях» не дает оснований заподозрить автора в желании иронизировать по этому поводу или в цинизме, и, учитывая особенности личной жизни писателя, она, вероятно, права. Но в этом случае пародийный эффект возникает помимо воли автора, который не мог этого не заметить. Может быть, статья не была закончена не только потому, что могла повредить его карьере (тридцатилетний учитель Тетерников хлопотал о повышении по службе, «инспекторском месте») и содержала постыдные интимные признания, но и потому, что его рассуждения зашли в тупик и автор понял, что его экзотический личный опыт не может стать всеобщим?
Как бы то ни было, в своей позднейшей педагогической публицистике (см.: Педагогические огорчения Федора Сологуба, 2008) он рассуждает совершенно иначе.
«Желательна такая школа, куда учащиеся могли бы приходить с готовыми своими запросами, а учителя при ней были бы обязаны лишь удовлетворять их запросам. Учителя были бы для пояснения, для помощи, для того, чтобы сказать, что надобно прочесть, как и в каком порядки работать» (статья «Под спудом»).
«Зачем учителю надо быть начальником? Зачем, вообще, надо, чтобы везде были поставлены начальники! Не общественные деятели, а начальники! Много распорядителей, – да и много ли толку в работе?
Во что обращается школа, если на каждый урок приходит по начальнику?
И обществу, и школярам, да и учителям, наконец, несравненно полезнее, чтобы школа не взбиралась на ходули, скромно признала себя одним из предметов общего пользования, как театр, почта, железная дорога и т. п. Попроще надо быть с детьми. Какие там для ребятишек начальники! Маленькие чиновнички в мундирчиках, почтительно рапортующие своим начальникам о падении Римской империи, – что за комедия! Курам на смех» (статья «Учитель или начальник?»).

В хорошей школе не может быть телесных наказаний.
«И за что бьют – за мелкие шалости, за разбитое стекло, за плохие отметки. Бьют только потому, что дети слабы и не могут себя защитить. Запросто, по-домашнему, – как будто у детей нет никаких прав. Но если точно у мальчиков нет прав на телесную неприкосновенность, то эти права следовало бы создать. Ведь, право же, страшно, что участь маленьких Ванек и Васек до такой степени зависит от произвола и, иногда невежественных, родителей. Десятки миллионов малышей, будущих граждан, величина достаточно значительная для того, чтобы находиться под охраною вполне определенного закона!» (статья «Как мальчик»).
Одно из двух: либо Сологуб, подобно Розанову, мог защищать по одному и тому же принципиальному вопросу противоположные точки зрения, либо за прошедшие 10 лет он радикально изменил позицию и признал, что телесные наказания, как бы они ни импонировали лично ему, к детям применять не следует.
Особенно интересно вводимое Сологубом понятие прав ребенка, включая «право на телесную неприкосновенность», которое делает порку в принципе невозможной. В начале XX в. об этом мало кто говорил.
Как убедительно показывает Катриона Келли (Kelly, 2007), в дореволюционном русском праве ребенок еще не был автономным субъектом, «защита прав детей» обычно трактовалась как синоним «защиты детей» от злоупотреблений. Тем не менее намечается определенный прогресс: защита детей от жестокого обращения со стороны посторонних людей, включая учителей, перерастает в проблему защиты детей от плохих родителей. В 1909 г. в России создается первое Общество защиты детей от жестокого обращения под патронатом Великой княгини Ольги Александровны. На попечении этого общества в 1911 г. находилось 93 ребенка. Созданное в 1914 г. Общество правовой охраны малолетних сразу же столкнулось с юридическими трудностями – как отобрать детей от жестоко обращающихся с ними родителей?
Это не могло не отразиться и на отношении к телесным наказаниям.
Подведем итоги.
1. Главная разница между Россией и Европой в сфере телесных наказаний касается не детей, а взрослых. Телесные наказания взрослых сохранились в России значительно дольше, чем Европе, и были значительно более жестокими и массовыми.
2. Начавшаяся в XVIII в. постепенная либерализация телесных наказаний носила характер сословных привилегий, которые не распространялись на основную массу населения.
3. Помимо юридических телесных наказаний крепостное право открывало неограниченные возможности для бытового насилия, которое символизировалось как законное наказание и тормозило формирование личностного самосознания и чувства собственного достоинства.
4. Это положение отчасти сохранилось даже после отмены крепостного права.
5. Несмотря на некоторые «возрастные» послабления, ни сословные привилегии, ни законодательное ограничение телесных наказаний не распространялись на детей автоматически. Церковный канон и народная педагогика в равной мере считали телесные наказания детей необходимыми и полезными.
6. Как в везде, правомерность и эффективность телесных наказаний сначала подвергается сомнению применительно к школе и только много времени спустя – к родительской семье.
7. Частота и интенсивность телесных наказаний в разных видах учебных заведений зависит прежде всего от сословного происхождения и социально-экономического положения учащихся, а также от типа и, позже, от индивидуальных особенностей учебного заведения.
8. Вопрос об отношении к телесным наказаниям в школе стал особенно острым и открыто приобрел политическое звучание накануне крестьянской реформы 1861 г. Либеральную позицию в этом вопросе (смягчение и строгая регламентация телесных наказаний) занял Н. И. Пирогов, а радикальную (полный запрет телесных наказаний) – Н. А. Добролюбов. В пореформенные годы сначала возобладала либеральная стратегия, но в конце XIX в. более современные гимназии вовсе отказались от телесных наказаний. Однако в сельских и отдаленных школах эти практика сохранилась и в первое десятилетие XX в.
9. Важнейшую роль в гуманизации образования и признании телесных наказаний детей морально неприемлемыми сыграла русская классическая литература (Толстой, Достоевский, Чехов и др.).
10. Телесно-педагогические практики второй половины XIX – начала XX в. стали более социально дифференцированными. Главными признаками деления стали социальное происхождение и уровень образования. В рабоче-крестьянских и купеческих семьях телесное наказание продолжало считаться нормальным, тогда как в дворянских и интеллигентских семьях оно постепенно становилось скорее исключением, нежели правилом. Это зависит также от культурно-идеологических факторов.
11. Как в школе, так и дома мальчиков телесно наказывали чаще и интенсивнее, чем девочек. Впрочем, эта картина может быть не вполне адекватной, поскольку скрытые формы телесных наказаний (щипки, удары и подзатыльники) зачастую не фиксируются и не учитываются.


______________________________________________________________________

 Отправлено: 01.03.19 22:57. Заголовок: Глава 4 ТЕЛЕСНЫЕ НАК..

Глава 4 ТЕЛЕСНЫЕ НАКАЗАНИЯ В СОВЕТСКОЙ И ПОСТСОВЕТСКОЙ РОССИИ

Для профилактики преступности ООН решила выпороть все население Земли. В ответ на это во Франции произошла революция, в Англии – правительственный кризис, в СССР с ночи стали выстраиваться очереди, а Академия Наук обратилась в правительство с просьбой обслужить ученых вне очереди, по льготному списку.
Старый советский анекдот

Советская Россия: закон, теория и практика

Все свои нерешенные проблемы царская Россия передала в наследство России советской.
Как справедливо отмечает английская исследовательница Катриона Келли (Kelly, 2007), раннее советское законодательство подорвало базовый принцип царского семейного права – подчинение детей родителям. Понятие «родительская власть» практически исчезло, вышло из употребления, а «родительские права» стали трактоваться исключительно с точки зрения интересов развития ребенка. Согласно статье 33 Кодекса законов о браке, семье и опеке 1926 г., родительские права должны осуществляться исключительно в интересах детей, а если они используются иначе, суд может лишить родителей их прав. Советские юристы с гордостью говорили о достигнутом «раскрепощении» детей.
Сходные процессы происходили в школе. Уставом школы 1920-х годов были запрещены практически все формы и виды наказаний для детей. Считалось, что любые дисциплинарные нарушения детей провоцируются плохой работой педагогов, стоит только устранить провоцирующие «плохое поведение» факторы, как все само собой наладится.
Либеральным стало и отношение к малолетним правонарушителям. В 1918 г. возраст уголовной ответственности был повышен до 18 лет. Радикальные теоретики Пролеткульта пошли еще дальше. Врач Ф. М. Орлов-Скоморовский (род. в 1889 г.) в книге «Голгофа ребенка» (1921) писал, что в каждой семье пробил час мятежа детей против родителей, и приветствовал это.
Левацкая утопия, естественно, оказалась недолговечной. Возраст уголовной ответственности уже в 1920–1923 гг. был снижен до 16 лет, а с 7 апреля 1935 г. за наиболее серьезные преступления (кража, насилие, телесные повреждения и убийства) полная уголовная ответственность стала наступать уже с 12 лет. Одновременно педагоги заговорили о необходимости усиления дисциплины как в школе, так и в семье.


Тем не менее советская педагогика считала телесные наказания детей, независимо от их пола и возраста, неприемлемыми и недопустимыми. Во всех типах учебных заведений они были категорически запрещены. Даже в военные годы, когда проблемы школьной дисциплины, особенно в мужских школах, стали чрезвычайно острыми, в Инструкции о применении поощрений и наказаний в школах, разработанной Управлением начальных и средних школ на основе приказа Народного Комиссариата Просвещения РСФСР № 205 от 21 марта 1944 года «Об укреплении дисциплины в школе», этот принцип сформулирован однозначно:
«13. Наказание, являясь педагогическим средством, должно пробудить и обострить у ученика чувство чести и чувство долга, вызвать чувство стыда за совершенный проступок.
14. Недопустимы наказания, оскорбляющие достоинство ученика. Какого бы строгого наказания ни заслужил ученик, недопустимы издевательства и насмешки над ним со стороны наказующих.
Недопустимы телесные наказания и наказания в виде лишения пищи как несовместимые с общественным строем советского государства и с общим духом советской школы».
Это вовсе не значит, что советское воспитание было добрым. В стране, где пытки и избиения регулярно в массовом порядке применялись к миллионам подследственных и узников ГУЛАГа, без различия их пола и возраста (позже это назовут «строжайше запрещенными методами ведения следствия»), дети не могли рассчитывать на снисходительность.
Отбиваясь от нападок со стороны внука Сталина, в 2010 г. журналисты «Эха Москвы» нашли и опубликовали Постановление ЦИК и СНК Союза ССР от 7 апреля 1935 г. (подписанное Калининым, Молотовым и Акуловым) и подписанный Сталиным протокол заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 26 апреля 1935 г. с вопросом «О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних». В первом пункте этого постановления говорится, что «несовершеннолетних, начиная с 12-летнего возраста, уличенных в совершении краж, в причинении насилия <…> привлекать к уголовному суду с применением всех мер уголовного наказания», к числу которых относится и высшая мера – расстрел. Другой пункт отменяет статьи УК, «по которым расстрел к лицам, не достигшим 18-летнего возраста, не применяется».
Что уж говорить об избиениях и пытках в тюрьмах и лагерях?
Но меня интересует не пенитенциарная система, а обычный, нормальный учебный процесс. Полномасштабной «ритуальной» порки в советской школе не было, зато подзатыльники, щипки и шлепки раздавались учителями и воспитателями довольно часто (особенно грешили по этой части военруки и физруки).
Вспоминает ученица сельской школы Шадринского района (начало 1990-х годов):
«В начальных классах меня учила строгая женщина. Иногда она применяла физическую силу (могла использовать подручные средства – линейку, перстень на руке). Однажды прилетело и мне» (Борисов, 2008. Т. 1).
Многое зависело от особенностей учебного заведения, социального происхождения учащегося и от того, готовы ли были родители его защищать. Тяжелее всего было в детских домах, интернатах и спецшколах.
В обычных детских учреждениях это было не принято. Ни в моем дошкольном и школьном детстве, ни позже, когда я оказывался в детских учреждениях в качестве гостя, случаев рукоприкладства со стороны взрослых я не видел и жалоб такого рода не слышал. В конце 1970-х годов в отличном пионерском лагере под Ленинградом я однажды видел, как молодой вожатый, студент педвуза, запросто раздавал легкие оплеухи подопечным башибузукам-шестиклассникам, которые его обожали. Но это не было ни рукоприкладством, ни «телесным наказанием», ни даже проявлением раздражения, а было всего лишь частью групповой игры, вожатый был «своим парнем». «Настоящему» взрослому, застегнутому на все пуговицы, эти мальчишки ничего подобного не позволили бы. Чтобы правильно оценить такие «неканонические» действия, нужно обладать чувством юмора и знать специфические правила общения данного конкретного сообщества.
Впрочем, у меня есть и неприятное воспоминание. В 1965 г. я гостил во всероссийском пионерском лагере «Орленок» во время комсомольской смены. Это был замечательный лагерь, которым руководили прекрасные взрослые, там было реальное самоуправление, ни о каком рукоприкладстве к детям даже речи быть не могло. И вдруг в момент торжественного закрытия смены случилось страшное. Трое мальчишек в туалете жестоко избили комиссара своего отряда. Вся дружина испытала шок, увидев его окровавленное лицо. Вероятно, мальчишки в «Орленке», как и везде, иногда дрались. Но трое на одного, причем каждый из них в отдельности был сильнее жертвы, да еще перед началом торжественной линейки, – это было неслыханно. Дружина – 500 человек – пришла в ярость и требовала сурово наказать виновников. Но оказалось, что наказать их нечем. Выгнать из лагеря? Завтра все равно начинался разъезд. Исключить из комсомола? Выяснилось, что двое из троих в нем даже не состояли, хотя официально это была смена комсомольского актива. Написать родителям и в школу? Ребята требовали немедленной реакции, а письма могли потеряться.
Опасаясь самосуда, руководство лагеря поместило хулиганов в изолятор, приставив к ним охрану из самых сильных старшеклассников. Но как унять ярость масс? Кто-то из активистов предложил, учитывая постыдно детское поведение виновников, подвергнуть их такому же постыдному наказанию – публичной порке. Разумеется, официально одобрить эту меру взрослые не могли, но, уступая давлению масс, самоустранились. В отсутствие взрослых общий сбор дружины единогласно постановил исключить этих мальчишек из числа орлят, после чего дать каждому по десять ударов ремнем. Преступники не возражали. С них сняли пионерские галстуки, отвели в какой-то закуток и в отсутствие девочек выпороли широким брючным ремнем. Никто из взрослых на этой экзекуции не присутствовал, я тоже ушел на пляж.
Но самое страшное началось потом. Когда выпоротых мальчишек вывели на парапет, их обступили разъяренные девочки, желавшие лично их ударить, раздались крики, что нужно поливать их рубцы соленой морской водой и т. п. Услышав этот шум, я пришел в ужас. Никаких ран и рубцов у мальчишек, разумеется, не было, да и шли они не голышом, а в шортах, но было очевидно, что началась массовая истерия с явным сексуальным подтекстом, некоторым девчонкам хотелось безнаказанно побить полуголых мальчишек. Стоило подняться наверх и крикнуть: «Ребята, что вы делаете?!» – как истерика прекратилась, всем стало стыдно.
А мне, как и другим взрослым, стало стыдно за себя: как можно было устраниться и пойти на поводу у толпы? Мальчик, который добровольно вызвался быть палачом, у всех взрослых, да и у многих ребят начал вызывать неприязнь, хотя ничего особенного он не сделал. С «преступниками», которые до самого отъезда оставались под надежной охраной, я вечером поговорил. Я боялся, что увижу озлобленных и униженных волчат. Ничего похожего. Ремень как таковой был им не в новинку, это было лучше, чем разборка в школе и дома. Ритуальная порка по приговору общего сбора ни унизительной, ни убедительной им не показалась, это было рядовое мероприятие. Зато индивидуальная ярость девчонок до них «дошла»: они увидели, что товарищи не просто говорят положенные слова, а в самом деле их ненавидят, и это им было неприятно.

Между прочим, мальчик, которого эти пацаны избили, через 30 лет написал мне письмо. Он стал известным профессором педагогики и хотел рассказать, как ценно для него было пребывание в «Орленке». Насчет своего избиения, поставившего на уши весь лагерь, сказал: «За дело меня тогда побили, сильно задавался, вот ребята и обиделись!» Мы с ним переписывались до его скоропостижной смерти. Короче, в подростковые разборки я встревать не стану, но если при мне будут обсуждать возможность порки, сделаю все возможное, чтобы ее предотвратить.
Что касается семьи, то почти все здесь оставалось в руках родителей. Советская власть очень жестко преследовала любые идеологические девиации, например – если ребенок высказывал крамольные политические взгляды или если религиозные родители не разрешали ему/ей вступать в пионеры или комсомол. Домашнее насилие замечали гораздо реже, только когда оно было слишком явным, оставляло заметные следы на теле ребенка или он сам или соседи куда-то жаловались. В таких случаях вмешивались органы опеки или милиция, но мотивировалось это вмешательство не телесными воздействиями как таковыми, а исключительно их чрезмерной жестокостью.
Чтобы узнать, что в стране происходило «на самом деле», нужно изучать судебные дела и архивы органов опеки: когда, по каким статьям и сколько возбуждалось дел, чем они завершались, какие меры ограничения родительского произвола применялись в быту, насколько они были эффективны и т. д. Дело это долгое и кропотливое, особенно если не просто пересказывать ведомственные отчеты, а вникать в их социальный смысл, для чего нужен хронологически большой массив документов. Я таких исследований не читал.
В нормативной житейской педагогике запрет телесных наказаний иногда подвергался сомнению. Чаще всего при этом ссылались на авторитет А. С. Макаренко: известный эпизод из «Педагогической поэмы», когда Антон Семенович ударил своего воспитанника Задорова, и это повысило его авторитет среди колонистов. Следует подчеркнуть, что сам Макаренко всегда очень эмоционально открещивался от подобной интерпретации своего педагогического опыта и в осуждении физических наказаний был абсолютно категоричен.
27 октября 1936 г., выступая в Московском областном педагогическом институте. Макаренко говорит:
«…Я сделал большую ошибку, что ударил своего воспитанника Задорова. В этом поступке я почувствовал крушение своей личности. Я тяжело переживал эти минуты и понял, что не нужно давать волю рукам и допускать мордобой. Теперь я считаю подобные факты огромным педагогическим преступлением и сам отдаю своих подчиненных под суд и добиваюсь за такие преступления трех лет тюрьмы…»
Когда на лекции 8 февраля 1939 г. ему был задан вопрос с места: «А что вы думаете относительно ремешка или подзатыльника? Допустимо это?» – Макаренко ответил:
«К сожалению, меня почему-то считают специалистом по этому вопросу. Основываются на том, что я один раз ударил Задорова. Вы помните, вероятно, этот случай в “Педагогической поэме”. И многие говорят: вот вы треснули Задорова – и все пошло хорошо. Значит, нужно трескать. Вопрос спорный. Ударить человека иногда, может быть, полезно, даже взрослого. Есть такие люди, которым следует набить морду. Но никто не может сказать заранее, полезно это или нет. Я противник физических методов воздействия. И раньше был противником. Я ударил Задорова не потому, что своим педагогическим разумом пришел к тому, что это хороший метод. И не потому так благополучно все кончилось, что это был хороший метод, а потому, что Задоров был благородным человеком. Я Задорова избил, а он протянул мне руку и сказал – все будет хорошо. Редкий человек способен на это. Если бы на его месте был Волохов, он зарезал бы меня. Я в этом не сомневаюсь, я думал, что и Задоров может зарезать, но Задоров оказался человеком в высшей степени благородным. Сейчас он работает одним из ведущих инженеров на постройке Куйбышевского узла. Это мой настоящий друг. Когда он приезжает ко мне, у меня семейное торжество. Один этот случай ничего не означает. Может быть, педагог и нарвется на такое благородное существо: треснет его, а тот ему руку пожмет. Все может быть. Но это ничего не доказывает. Вообще, физическое наказание как метод я не могу допустить, тем более в семье. В колонии еще можно сорваться. Там есть какое-то оправдание. Там я один стоял перед сотней людей» (Макаренко, 1984).
Эти мысли неоднократно повторяются в «Книге для родителей»:
«Если вы бьете вашего ребенка, то для него это во всяком случае трагедия, или трагедия боли и обиды, или трагедия привычного безразличия и жестокого детского терпения.
А вы сами, взрослый человек, личность и гражданин, существо с мозгами и мускулами, вы, наносящий удары по нежному, слабому, растущему телу ребенка, что вы такое?»
По мнению Макаренко, авторитет, построенный на порке, вызывает детскую ложь и человеческую трусость и одновременно воспитывает в ребенке жестокость.
«Из забитых и безвольных детей выходят потом либо слякотные, никчемные люди, либо самодуры».
Однако повседневная жизнь не особенно считалась с теориями. Относительно телесных наказаний, как и всего остального, россияне исповедовали тройную мораль: думали одно, говорили другое, делали третье.
О профессиональных опросах на эту тему в советское время я не знаю, но когда в конце 1980-х годов журналист Н. Н. Филиппов с помощью педагогической общественности провел анонимное анкетирование 7,5 тысяч детей от 9 до 15 лет в 15 городах страны, оказалось, что 60 % родителей использовали в воспитании своих детей телесные наказания; 86 % среди этих наказаний занимала порка, 9 % – стояние в углу (на коленях – на горохе, соли, кирпичах), 5 % – удары по лицу и по голове. Иногда наказание за проступки трудно отличить от простого избиения и сексуального насилия (унизительно оголяют, бьют по половым органам и т. п.).
Многие советские дети, как поротые, так и непоротые, считали такой стиль воспитания нормальным и собирались в будущем, когда вырастут, бить собственных детей.
«Какое наказание без ремня?» – спрашивает десятилетний мальчик. – Воспитывать детей надо строго, а не сюсюкать с ними, как с маленькими».
Девятилетняя Аня, лукаво улыбнувшись, прощебетала: «Конечно, буду бить, как меня мама, что они, лучше, что ли?»
Одиннадцатилетний Вова: «Меня наказывают ремнем ради профилактики по понедельникам, средам и пятницам. Своего же ребенка я буду бить каждый день».
Рассудительный четырнадцатилетний Роман говорит: «Меня бьют очень редко. Но если бьют, то по-настоящему – “опускают почки”. Обязательно буду бить свою дочь или сына, только наказывать нужно ремнем, чтоб не сломать позвоночник ребенку» (Филиппов, 1988).
Это ли не эстафета поколений?
Повести детства
Мемуарная и художественная литература также рисует очень пеструю картину. Если в одних семьях детей никогда не били, то в других порка была повседневной, причем многие взрослые вспоминают ее без раздражения, как нечто само собой разумеющееся.
Знаменитый дрессировщик Вальтер Михайлович Запашный (1928–2007), родившийся в цирковой среде и с раннего детства выступавший на арене (начинал как акробат):
«Гулять было некогда. Если удавалось вырваться и поиграть в казаки-разбойники, это казалось счастьем. Но и тут надо было знать меру: придешь домой вспотевший – не миновать порки… Потому что, во-первых, перед работой нельзя уставать, а во-вторых, артисту нельзя простужаться» (Запашный, 2007).
Писатель Юрий Петров (родился в 1939 г):
«Самое главное воспоминание – это постоянный голод и чувство страха, что влетит от строгой мамы. Голод не потому, что дома еды нет, а потому, что после школы, иногда даже не заходя домой, я заруливал с друзьями в какие-нибудь пампасы… Вечером за это меня, разумеется, ждала порка… Мама увлекалась, до собственных слез вымещая на мне всю свою тревогу за меня, беспутного… Бедная мама. А сколько я раз убегал из дома! И это все на ее нервах. Я почему-то этого не понимал. Может, оттого, что она была очень сдержанна в проявлениях любви?» (Петров, 2002).
Народный артист России Алексей Жарков (родился в 1948 г.):
«После войны нравы были суровыми. Отец закалил меня бельевой веревкой. Брючный ремень всякий раз снимать было не с руки, а веревка, она всегда рядом… Бил за воровство колхозных яблок, за разбитые у соседей стекла во время футбола с соседскими пацанами. За двойки руку прикладывал. Доставалось мне и за грубость по отношению к старшим» (Жарков, 2004).
Подробное описание порки как нормы повседневной жизни и обязательного ритуала мальчишества в рабочем районе позднесоветского Ленинграда дает анонимный автор «ременного» сайта (сохраняю орфографию и пунктуацию оригинала):
«Так же делом чести “настоящего мальчишки”, да и “своей в доску девчонки” считалось быть неистощимым в выдумках и реализации всяческих проделок, т. е. “искать себе на жопу приключений” в переносном и прямом смысле этого слова. В прямом, потому что, по моим оценкам, на Петроградской порка регулярно применялась в 75 % семей, а в районе за Черной речкой этот процент, как мне кажется, переваливал за 90. Во всяком случае, в том классе, где я проучился с 4-го по 8-й, не пороли только одного мальчика (и это среди 40 детей). Даже учителя в том районе вслух говорили о порке, как об обычном наказании для ребенка…
Нас она не угнетала, она было привычной, было что-то родовое, надежное. Если ты мальчишка, то ясное дело, что раз в неделю ты будешь выпорот: дневник-то на подпись родителям надо раз в неделю давать, а что у настоящего мальчишки в дневнике? – ясно, что есть двойки и замечания, ну и ясно, что за это бывает… Над выпоротыми не смеялись. Смеялись над теми, кого наказывали иначе… Смеялись как над “гогочками” и трусами, над теми, кто боялся порки и говорил “я в этой проказе участвовать не буду, меня за это выпорют”, над теми, кто просил перед поркой прощения и снисхождения, даже над теми, кто пытался оправдываться перед поркой, над теми, кто вырывался, кричал и плакал во время порки – все это считалось признаком изнеженности и трусости. А кто, натворив что-то, на следующий день на вопрос: “Что тебе за это было?” отвечал: “Пустяки… Влепили 25 пряжек (а зачастую называлась цифра и большая). Ерунда… Я и не шелохнулся” – над тем не смеялись, тот считался героем.
…Подать ремень, спустить штаны и самому покорно лечь под порку (как я всегда делал, да и многие тоже) не унизительно. Чего уж унизительного, если все равно будешь выпорот… Атак по крайней мере делом можешь выразить признание вины и раскаяние, если их чувствуешь, или, по крайней мере, показать, что у тебя достаточно силы воли преодолеть свой страх перед поркой…
Родители одного моего одноклассника были в разводе, и он жил с мамой, которая считала, что раз парень растет без отца, так мать должна быть с ним особенно строга. От такой строгости этот мальчишка был “чемпионом” класса по получаемым дома поркам. С работы его мама приезжала всегда в одно время: без десяти четыре. Мама его дневник проверяла каждый день (впрочем, у меня тоже так было, и это, вполне логично, считалось большей строгостью: несколько порок в неделю вместо одной). Так вот если у этого парня были в дневнике двойки или замечания, то он за 5 минут до прихода мамы ставил к изголовью своей кровати стул, на сиденье стула клал развернутый на странице с двойкой или замечанием дневник, вынимал из своих штанов ремень и вешал его на спинку стула, спускал штаны и ложился на кровать голой попой кверху ждать маму. Я, если был в это время в гостях у него, выходил из деликатности в коридор. Маме, когда она приходила, оставалось только рассмотреть дневник, вынести приговор (а этого парня, как и меня, как и многих других, всегда пороли по счету ударов) и привести его в исполнение. Парень, по крайней мере, избегал еще “ведра” нотаций, которое мама на него могла “вылить”. А вид ремня и готовой к порке попы не провоцировал на нотации, ибо осознание вины и раскаяние было очевидно…
Такая рядоположенность дает еще ощущение “законности”. Ты не игрушка в руках родительского произвола, а объект “правовых отношений”. Есть семейный закон (пусть ты в его разработке и не участвовал). Ты знаешь, что за то-то – от стольких ударов до стольких, а за другое – другое число. Перед поркой родитель как бы “судит” тебя, вы как бы даже равны перед законом. В каком-то смысле он даже не может тебя не пороть… А просить о прощении или снисхождении это как бы разрушать рамки закона и признавать, что ты во власти произвола. На мой взгляд, это очень унизительно».
Рассказы современных подростков
«Меня до сих пор отец порет, хоть и 15 лет уже. Отец придет вечером, если мать велела и всё – спускай штаны, а сам с ремнем. Раз двадцать-тридцать по голой, а за что – с мамой разбирайся: курил или учителка нажаловалась. Или так просто считает, что пора».
«Все правильно, почти как у меня… Мне 15, и я стабильно получаю 2–3 раза в месяц… Иногда при чужих, и это самое постыдное… А что делать?»
«Мне уже почти 16 лет, а меня не только порют, но и ставят в угол с голой задницей (прямо как малыша какого). Если кто-нибудь заходит в это время в комнату, можно сгореть от стыда. Отец, правда, говорит, что стыд – это часть наказания: вести себя надо нормально, и все будет хорошо».
«Лично мне сейчас 16 лет, но меня до сих пор лупят за плохие оценки (обычно при помощи ремня). Не спорю, после пятого класса (когда меня впервые высекла мама) я стал лучше учиться. Но знали бы вы, как это больно!»
«Меня тоже порют с давних пор, лет с четырех, наверное. Сейчас мне тоже будет 15 лет. Иногда бывает очень обидно. Отец всегда говорит: “Меня пороли, а чем ты лучше?” Когда был маленьким, он порол меня за все подряд, сейчас уже реже, но все равно случается, и тоже говорит, что будет пороть меня до 18 лет.
Последний раз пороли позавчера за то, что не вовремя пришел домой. Получил ремнем по голой заднице… Сколько раз – не считал. Отец никогда не говорит, сколько всыплет: порет, пока у него рука не устанет. Теперь сижу дома, ребята звали в бассейн, а куда я с такими синяками на заднице?
У него, как найдет, может и за двойку ничего не сделать, а иногда скажешь слово не так, так сразу – “Снимай штаны, паршивец!”… Обидно – из моих друзей уже никого не порют, только меня, и мне стыдно про это рассказывать».
«Мне 15 лет, и моим воспитанием занимается лично отец. Помимо него у меня есть старший брат, которого отец также воспитывает. Способ воспитания, я думаю, понятен – это практически ежедневная порка (я учусь очень плохо). Обычно, когда отец приходит с работы, он сразу просит мой дневник, если там пять или четыре, то он меня конечно хвалит, в противном случае…»
«Мир придуман не нами, все это было до нас, и будет еще наверное до тех пор пока не настанет конец света. Меня в детстве тоже часто пороли, было ужасно обидно и больно. Пороли и по поводу, и без повода, а как говорил отец “для профилактики”, по голой заднице, ремнем с пряжкой, или прыгалками. Точнее даже не пороли, а порол только отец. Все остальные (мама, сестра, бабушка) они меня жалели и как могли защищали, но против отца было идти невозможно. Особенно неприятно было когда наказывали на глазах у друзей, такое, к сожалению, несколько раз было. Отец оправдывал это так – “Меня драли, а ты что, особенный?” Однажды (это наверное самое неприятное воспоминание), когда мне было четырнадцать лет, мы сидели в комнате с моим другом и слушали музыку. Отец пришел с работы и у него было плохое настроение. Сначала потребовал чтобы мы выключили магнитофон. Потом начал проверять мой дневник и тетради. Придратся было не к чему, все было нормально, так он вспомнил мне что поручил мне сходить в магазин еще несколько дней назад и купить какую-то ерунду для машины, а я так и не сходил. Я пытался оправдатся, но отец сказал, что я буду за это выпорот. Просто у него в тот день было плохое настроение, и он решил сорвать злобу на мне. Валька, мой друг, хотел уйти домой, но отец специально его удержал, чтобы он посмотрел как меня будут пороть. Валька был в шоке, его самого никогда не били дома. Потом отец приказал мне снять брюки и трусы. Я начал плакать, умолял его не наказывать меня голым при моем друге, но отец был непреклонен. Потом, когда я снял с себя трусы, он заставил принести “воспитательный ремень” из шкафа. Это было дополнительным унижением, так как нужно было пройти через комнату, где была бабушка. Бабушка пыталась остановить отца, но он сказал ей чтобы она не лезла. Валька смотрел на это как парализованый. Потом отец зажал меня между ног и начал бить ремнем с пряжкой по заднице. Было очень больно, вдвойне больно и унизительно, что все происходило при моем лучшем друге. Потом он прервал порку ненадолго, и начал читать мораль. Я не помню, что он говорил, потому что стоял и плакал. Еще отец постоянно обращался к моему другу – “Вот видишь? Он только ремень понимает!”»
Одни отцы и отчимы выполняют свои карательные обязанности истово и с энтузиазмом, для других это просто ролевое поведение, ритуал, от которого нельзя уклониться (Рыбалко, 2006):
«Меня используют в качестве, так сказать, орудия возмездия и некоторого фактора карающего меча правосудия. Карающего меча, когда нужно накричать, когда он уже, так сказать, всех довел, когда нужно выключить игру, когда нужно нахлопать по заднице и т. д. и т. п.».
«Я никогда не пытался карать их, шуметь мог, кричать, вроде как делать грозный вид. Если они там делали что-то не так, сначала я должен был вот… хотя бы вид сделать, что я грозный, я ругаюсь. Это функция отца. Все их шалости не должны проходить бесследно. Тем не менее, я всегда примерял это все на себя, что он делает, и всегда пытался войти в их шкуру. Я всегда понимал, что они не делают ничего из ряда вон выходящего, я такой же. Поэтому, я делал вид, что я наказываю, а так я их всегда понимал».

_________________________________________________

 Отправлено: 01.03.19 22:57. Заголовок: Порка девочек Если..

Порка девочек

Если в центре мальчишеских воспоминаний о пережитых порках стоят соображения «справедливости» и собственной «крутизны», то воспоминания девочек выглядят более эмоциональными, часто негативными. В отличие от своих ровесников, они не стесняются говорить, что боятся боли, и проявляют больше внимания к деталям.
«Мне 15 лет. Раньше меня вроде и не шлепали даже, ну разве так, чуток совсем, когда маленькая была. В угол иногда ставили. Первый раз меня выпорола мама в 9 лет. Теперь знаю, что это очень поздно. Почти всех, с кем тут говорила, пороли намного раньше. Я узнала, что некоторых пороли уже с 5 лет.
Мама порола в первый раз за то, что прогуляли половину уроков с подружкой. И еще я соврать успела, что всё, порядок в школе. Так бы может и не били, если б честно призналась. В тот раз я вообще боялась, что мне предстоит весь остаток дня в углу простоять. Это перед тем как я поняла, что она меня накажет ремнем.
Мама завела в комнату, велела спустить штаны и лечь на кровать. Отец был в другой комнате, но с самого начала знал, зачем мама меня повела в комнату. Наверно лучше меня знал, что меня ждет. Перед тем, как начать порку мама сказала типа того, “ну вот, пора тебе узнать, что такое ремень”.
Я спустила трусики сама и легла вдоль кровати. Мне было правда страшно, но только немножко. Вообще в тот момент я еще радовалась, что мама не орала за это на меня, и что в угол не поставила надолго. А после первого удара ремнем я вся скрючилась и потом вскочила почти. Мама пригрозила папу позвать, если я не лягу обратно.
Мама порола ремнем так больноооо!!! Я бы и не представляла себе, как это больно может быть!!! Это прямо шок для меня был. Я наверно почти сразу орать начала. Я знала, что некоторых ремнем наказывают, но никогда не думала, что это так ужасно!!! Больноооооо!!!!!!!! Я вцепилась во что-то и орала! Орала как резаная. Ремешок опустился на попу не меньше, чем 10–15 раз.
Вот в тот первый раз не знаю даже какой ремешок был, но бил очень больно. Ремешок порол по голенькой попе и еще на своих ногах несколько следов потом видела. Попа потом была сначала багровая, а потом фиолетовая.
После того, как мама закончила порку, я еще долго ревела. Но как-то болеть сильно вроде быстро перестало. Сидеть могла, но чувствовала что больно.
Потом до 14 лет было еще 4 порки и они запомнились так же, как первая. Было очень сильно больно!!! Но все эти наказания были справедливы, я их заслужила и на маму не обижаюсь».
«Я была очень маленькая, но помню все прекрасно! Мне было всего 4 года. Я взяла деньги без разрешения и купила в магазине огромный кулек конфет, чтобы весь двор угостить сладеньким. До сих пор удивляюсь, как продавцы мне продали? Хотя, наверное, ничего странного, я была хорошей девочкой и очень рано стала самостоятельной. Ведь за хлебом меня сами родители отправляли, магазин был практически во дворе дома. Мама увидела меня, когда я вышла из магазина.
Она привела меня домой. Конечно, объяснила, что я сотворила – фактически, украла деньги у мамы с папой. Это был очень серьезный проступок в ее глазах (да, собственно говоря, так оно и есть)…
На мне было платьице. Я даже помню – какое именно, потому, что этот эпизод очень сильно врезался мне в память. Платьице было синенькое в мелкий беленький горошек. А трусики – беленькие. И беленький воротничок, и беленький фартучек. Мама мне шила красивые фартучки, я любила помогать по дому.
Я стояла в углу и упиралась, не хотела снимать трусики. Хотя, я всегда была очень покладистым и послушным ребенком! Она сказала, что если не спустишь трусики, то получишь еще сильнее. Мне было очень страшно. Я ее не понимала. Я просила прощения и обещала, что больше никогда не возьму денег. Но она была непреклонна».
«Мне сейчас 17 лет. Когда я была маленькая, то, как и все дети делала то, что категорически запрещали делать. А так же была дико капризной. Когда мама не справлялась словами, переходила к ремню. Мама всегда шлёпала меня ремнём только за очень серьёзные проступки. Теперь точно знаю – так мне и надо! Не всегда ремнём, бывало и прыгалками, тем, что первое под руку попадётся. Прыгалки резиновые, бьют ощутимо. Всегда меня пороли стоя, не знаю почему, наверно были какие-то причины. Может, лучше чувствуется. И когда прыгалками стегали, то тоже снимали штаны».
«Расскажу, как наказывали поркой в семье моих знакомых. Раньше я бывала нянькой в этой семье и с родителями дружна. Их семья верующая. Делалось это на ночь, после того, как дети уже умылись. Малышу было 7 лет, девочке 3 года, я не знаю, наказывают ее или нет. Ребенок знал, что он провинился днем и его ждет порка. Знает этот малыш и то, что его очень любят, и именно потому его накажут. Перед тем, как лечь спать, с него просто сняли штанишки и отшлепали ремешком.
При этом отец сказал, что он не хотел сына наказывать, но сын виноват и должен быть наказан, то есть наказание должно быть не сгоряча, а обдуманно.
Порка была ремешком по голой попе, провинность была этого текущего дня, порол отец. Ребенок естественно чувствовал боль и плакал, потом его приласкали и сказали ему, что его очень любят, но он поступил неправильно и потому его наказывают. Девочка тоже присутствовала при наказании (ей 3 года), так как порка была в спальне детей.
Мама поддерживала в этом папу и говорила сыну: “Я тебя очень люблю, и не хотела бы что бы тебя папа шлепал ремешком, но ты провинился и тебя нужно наказать”. На самом деле очень важно, когда родители в своих требованиях к ребенку выдерживают одинаковую позицию.
Я сама тоже приемлю их вариант наказаний. Считаю, что наказание должно быть не сразу, а обдуманным и вечером. Однако меня саму в детстве пороли сразу».
«Я старший ребенок в семье и наказывать ремнем начали лет с 7–8. Лупили начиная с оговорок (мое воспитание было очень строгим) и заканчивая опозданием с прогулки на 5 минут, цветом моей помады.
Еще тогда я поняла, что я не особо желанный ребенок и моя беда в том, что я одинаково похожа на родителей. Внешне на обоих, характером больше на отца. Поэтому желание его было – сломить. Его мать очень властная женщина, сама воспитанная в строгости, довлела на него, но и помогала ему всю жизнь. Так как мои родители военнослужащие и часто были в разъездах, то большую часть времени до 6 лет я была с бабушкой. Только относилась она ко мне лучше, чем к своему сыну. Может это зависть отца, может злоба на мать, но отношение его ко мне было ненавистным. Иногда это были взрывы эмоций со стороны отца и использовалось все, что попадалось под руку. Иногда конкретное наказание за что-либо.
Могу сказать по себе, что потом боязнь ремня и боли проходит. Начинается “вызов” родителям, что я вот такая и даже ремнем мою дурь не выбить! Тогда отец решил, что если оставить явные следы порки и побоев на видимых частях тела, то такие действия меня точно напугают. Следы от ремня и потом от прыгалки остались на лице, кистях рук. Следы на моем теле его никогда не смущали. За следы и другие свои действия стыдно ему никогда не было. Это было скорее способ унизить и показать мне, кто прав».
Несмотря на гендерные особенности восприятия, эти девочки и мальчики одинаково оказались посетителями «ременного» сайта, который посторонним едва ли интересен [3] . Значит ли это, что пережитая в детстве порка имела долгосрочные психосексуальные последствия и способствовала развитию определенной зависимости, или такой связи нет?



Советские критики телесных наказаний
Заботясь преимущественно о поддержании благолепия своего морально-политического имиджа, советская власть старалась не привлекать внимания к несовпадению слова и дела, тем более что оно проявлялось практически во всем и с годами быстро увеличивалось. В 1980-х годах заговор молчания вокруг телесных наказаний прорвали детский хирург Станислав Яковлевич Долецкий (1919–1994) и писатель и педагог Симон Львович Соловейчик (1930–1996), к которым вскоре присоединился детский писатель и правозащитник Анатолий Иванович Приставкин (1931–2008).
В «Известиях», а затем в «Учительской газете» С. Я. Долецкий привлек внимание общественности к случаям избиения детей собственными родителями:
«Травма физическая, на мой взгляд, не самое страшное зло, которое причиняют ребенку. Страдает его психика. Он озлобляется, становится агрессивным, жестоким, деформируется его личность. В будущем он точно таким же методом станет воспитывать своих детей. Уважение или любовь к родителям заменяется страхом. Немало случаев, когда физическое насилие на всю жизнь изменяет отношение ребенка к родным. А сколько раз не только насилие, но даже страх перед ним может повлечь за собой уход ребенка из дому или даже попытку самоубийства».
Долецкий сформулировал понятие «синдром опасного обращения с детьми» (СООСД):
«Поговорите с людьми самого разного возраста и образования. Пословицу приведут “За одного битого – двух небитых дают”. А ведь речь в ней идет не о насилии, а о жизненном опыте, преодолении трудностей. Расскажут, что из Максима Горького, которого дед порол каждую субботу, получился великий русский писатель. Но исключение подтверждает правило. Никто не подсчитывал, сколько талантливых людей, сколько незаурядных личностей было забито. Припомнят времена, когда линейка, ремень, розги вырастили неплохие поколения. Но при этом забудут назвать имена тех, кто составляет славу нашей культуры, науки, и то, что людей этих воспитывали без битья и унижений. И о том забудут, что существуют целые регионы земного шара, где детей никогда физически не наказывают…
На протяжении многих веков люди вырабатывали правила, которые помогали им жить и воспитывать детей. Они положены в основу самовоспитания человека, ибо воспитание детей начинается с самовоспитания родителей. Вот одно из них:
Тысячу раз подумай, прежде чем ударить. Удар обратно не возьмешь. <…>
“Почему вы даете сыну пощечины и подзатыльники? – спросил я отца одного ребенка. – Ведь касаться лица ребенка – глубокое для него оскорбление, а бить по голове – преступление”, он смутился и сказал: “Голова ближе… Наклоняться не надо”. Мне вспомнился Есенин: “И зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове”.
Современная медицина твердо установила: любые способы насилия, оскорбления, унижения представляют опасность для развивающегося детского организма. Воспитание всегда тесно связано со здоровьем ребенка» (Долецкий, 1987).
Столь же последовательно, но не с социально-медицинских, а с философско-педагогических позиций осуждает телесные наказания С. Соловейчик, например, в книге «Воспитание по Иванову» (1989):
«Если на домашнее воспитание жизнь отводит минуты, значит, все обычные воспитательные меры и мероприятия теряют силу. Нотации, уговоры, требования, наказания – все эти единовременные, чисто педагогические действия, которые обычно и считают воспитанием (“Но надо же воспитывать детей?”), в новой ситуации почти бесполезны, и результат обычно бывает таков: “Моему хоть говори, хоть не говори” – “На моего хоть кричи, хоть не кричи” – “Моего хоть бей, хоть не бей”. Призывы “больше смотреть за сыном” нелепы, потому что ни мать, ни отец не могут за ним смотреть, а главное, воспитание вовсе не сводится к тому, чтобы “смотреть”.
Но коль скоро специально-воспитательные меры на глазах теряют силу, то надо учить родителей воспитанию без специальных, единовременных педагогических мероприятий, воспитанию, основанному на духовном сотрудничестве родителей и детей, потому что духовное воспитание идет все 24 часа в сутки и двенадцать месяцев в году, даже если дети и родители не видятся. Отец уехал на три месяца в Чернобыль. Продолжает ли он воспитывать детей? Конечно. Чем же? Да тем, что он уехал в Чернобыль».


К. Д. Ушинский показал, что у ребенка не одна, а две главных потребности: потребность «быть» и потребность «жить», или, мы сказали бы сегодня, связанные между собой потребность в безопасности и потребность в развитии. Чем больше мы удовлетворяем потребность ребенка в безопасности, тем сильнее действует его потребность в развитии – а это как раз то, что нам нужно.
В нормальной жизни у всех лучших людей – непреодолимая тяга к развитию, все худшие переозабочены безопасностью. В подростковом возрасте ребята пытаются охранять свою личную безопасность-Я групповой безопасностью-Мы: сколачиваются в группы, жестко подчиняются моде, лишь бы их приняли в группы, где они чувствуют себя в безопасности. Это признак возрастной слабости и неразвитости, и бороться с нежелательными явлениями в этой сфере можно только развитием подростка. Кстати сказать, взрослые тоже подчиняются моде для того, чтобы быть принятыми в определенном общественном кругу, ими тоже движет в этом случае лишь потребность в безопасности и ничто другое. Чем менее развит человек, тем более склонен он подчеркивать, демонстрировать преданность группе, защищающей его, чтобы все видели: «Я – свой!»
Официальная советская педагогика, которую Соловейчик метко назвал «бездетной» (за это его смертельно ненавидела Академия педагогических наук), обвиняла его в прекраснодушии, «гнилом либерализме» и прочих идеологических пороках. Но на волне начавшейся либерализации советской жизни, одним из аспектов которой было повышение ценности человеческой личности , эти идеи были востребованы общественным сознанием и способствовали формированию более критического отношения к телесным наказаниям. Термин Долецкого «СООСД» даже вошел в некоторые отечественные психологические словари (для западной психологии он недостаточно определенен, там есть другие термины).





Дети в постсоветской России
В постсоветской России ситуация с телесными наказаниями является противоречивой.
С 1980-х годов заметно усиливается критическое отношение к телесным наказаниям, причем не только как к проявлению насилия и жестокости, но и принципиально. В то же время обнищание и социальное расслоение населения плюс чудовищная криминализация страны объективно способствуют росту насилия также и по отношению к детям. Вспомним выводы кросскультурных исследований: культура насилия и неравенство власти и социальных возможностей везде и всюду положительно коррелируют с телесными наказаниями. Россия – лишь частный случай общего правила.
О насилии над детьми в России пишут и говорят очень много.
По данным комитета Государственной думы по делам женщин, семьи и молодежи в 2001 г., в России около 2 млн детей в возрасте до 14 лет ежегодно подвергались избиению в семье. Более 50 тыс. таких детей убегают из дома. При этом мальчиков бьют в три раза чаще, чем девочек. Две трети избитых – дошкольники. 10 % зверски избитых и помещенных в стационар детей умирают. Число избиваемых детей ежегодно растет. По данным опросов правозащитных организаций, около 60 % детей сталкиваются с насилием в семье, а 30 % – в школах. Уголовная статистика отражает лишь 5—10 % реального количества избиений (Гетманский, Коныгина, 2004).
Согласно государственному докладу «О положении детей в Российской Федерации», в 2004 г. было зарегистрировано около 50 тыс. преступлений против несовершеннолетних, более 2 000 детей ежегодно погибают от убийств и тяжких телесных повреждений. По результатам исследований разных авторов, распространенность случаев насилия над детьми составляет от 3 до 30 % (Проблемы насилия…, 2008).
По данным президента Д. А. Медведева, в 2008 г. жертвами насилия в России стали 126 тыс. детей, из которых 1 914 погибли, 12,5 тыс. числятся в розыске. Потенциальными жертвами насилия считаются еще 760 тыс. детей, которые живут в социально опасных условиях. Проблема, по мнению президента, «выходит за рамки собственно правоохранительной деятельности».
В 2010 г. защита детей стала центральной темой президентского послания Федеральному собранию:
«Поистине страшная проблема – насилие в отношении детей. По официальным данным МВД, в 2009 г. от преступных посягательств пострадали более 100 тысяч детей и подростков… Известно, что жестокость порождает встречную жестокость. Дети ведь усваивают ту модель поведения, которую обычно демонстрируют им взрослые, а затем, конечно, переносят ее в свою жизнь: школу, институт, армию и в собственную семью. Долг всего общества – сформировать атмосферу нетерпимости к проявлениям жестокого обращения с детьми, выявлять и пресекать подобные случаи».
Эти проблемы не могут не тревожить каждого. Но насколько надежна государственная статистика? Председатель Следственного комитета Александр Иванович Бастрыкин, выступая по телевидению 17 апреля 2010 г. в программе «Насилие над детьми», сказал: «У меня есть статистика по стране» – и подчеркнул, что это «точная статистика»:
«Сегодня в России каждый четвертый ребенок становится жертвой изнасилования, каждый третий – ребенок, втянутый в занятия проституцией. За последние 5 лет почти в 7 раз выросло количество ненасильственных половых преступлений против детей, не достигших 16-летнего возраста, когда их просто совращают. И вот тенденция последних лет: более чем в 14 раз выросло число мальчиков, пострадавших от насильственных и ненасильственных действий гомосексуального характера. <…> Мы должны вернуться к гуманности, к традициям нашего общества. Русские люди всегда были добрыми, сострадательными и совестливыми… А мы построили с 90-х годов общество индивидуалистов, эгоистов, людей, живущих в свое удовольствие. Если удовольствие связано с насилием над ребенком – они получают и это удовольствие».
Оставим в стороне гуманные традиции прошлого. Задумайтесь над цифрами. Вы можете реально представить себе страну, в которой был бы изнасилован каждый четвертый ребенок, а двадцать лет назад в ней все было благополучно? Возможно, А. И. Бастрыкин оговорился. Но есть опубликованная официальная статистика двухлетней давности, которую я проанализировал в книге «Клубничка на березке» (Кон, 2010).
По данным Следственного комитета, в 2007 г. в отношении детей и подростков было совершено 8 805 преступлений, сопряженных с насильственными действиями сексуального характера. Каждая четвертая жертва изнасилований и почти каждая вторая жертва (42 %) насильственных действий сексуального характера – несовершеннолетняя. С 2003 г. более чем в семь раз (до 5 405 человек в 2007 г.) возросло число детей, потерпевших от ненасильственных половых преступлений (статьи 134, 135 Уголовного кодекса Российской Федерации), в частности от полового сношения, мужеложства или лесбиянства оно увеличилось в 28, 8 раз, достигнув в 2007 г. 3 692. В стране распространяется гомосексуальная педофилия. В период с 2003 по 2007 г. число мальчиков, пострадавших от ненасильственного мужеложства (статья 134 Уголовного кодекса Российской Федерации), возросло в 23 раза (со 129 до 3 692 чел.). 820 мальчиков пострадали в 2007 г. от развратных действий со стороны взрослых лиц (статья 135 Уголовного кодекса Российской Федерации).
Если 8 805 человек – каждый четвертый ребенок в стране, эта страна уже вымерла. Число мальчиков, пострадавших от «ненасильственного мужеложства», равняется общему числу всех детей, потерпевших «от полового сношения, мужеложства или лесбиянства», – 3 692. Что, девочками в России уже никто не интересуется?! До чего довели народ! По мировым данным, соотношение сексуальных посягательств на девочек и мальчиков составляет в среднем, как и раньше, 3:1, а Россия за несколько лет совсем поголубела…


Эти цифры опубликованы, их читали ВСЕ, участвовавшие в подготовке, обсуждении и принятии поправок к Уголовному кодексу, но никто не удивился. Не странно ли это, и только ли в цифрах дело? Почему, несмотря на повышение материального благосостояния населения и резкое устрожение в последние годы уголовного законодательства, нам каждые два года сообщают о новом катастрофическом росте числа сексуальных преступлений против детей?
А если государство не может представить обществу реальную статистику даже по тем вопросам, где существует четкая рубрикация – статьи Уголовного кодекса, можно ли ожидать достоверных данных по таким расплывчатым сюжетам, как «насилие», «избиение», «жестокость» или «телесные наказания»?
Отличить реальный рост насилия от иллюзий массового сознания, склонного ностальгически идеализировать прошлое – «раньше был порядок, а теперь детей насилуют и избивают!» – очень трудно (выше я показывал это на примере Швеции). Тем более, если власть и оппозиция играют на одной и той же площадке и пользуются одними и теми же аргументами, только «виновники» у них разные. Коммунисты и некоторые демократы-западники говорят об ужасающем росте насилия над детьми, до которого довел страну «путинский режим». Церковники и ультранационалисты используют те же самые цифры для компрометации «гнилого либерализма», «растленного Запада» и «лихих 90-х». А чиновники и депутаты, вместо того чтобы ответить, почему за десятилетие их правления обращение с детьми ухудшилось, с помощью тех же данных доказывают, как сложны стоящие перед ними задачи и как истово они заботятся о детях своих избирателей. «Защита детей» – лучший способ отвлечь внимание населения от провалов государственной политики и подсунуть ему подходящий к случаю «образ врага». Никто не спрашивает, «а был ли мальчик-то» и сколько таких мальчиков (и девочек) на самом деле было.
Если недостоверна официальная криминальная статистика, чего ждать от думских и правительственных комиссий, отчеты которых вообще не поддаются проверке? Кем и как получены исходные данные, как правило, неизвестно. Я не берусь оспаривать приведенные выше цифры, но не исключаю и того, что часть их них – пропагандистские страшилки. Критиковать их столь же трудно, сколь и опасно. Если ты скажешь, что цифры преувеличены, тебя обвинят в ненависти к детям и потворстве насилию над ними. Если же признать, что независимо от социально-экономического состояния страны и изменений законодательства насилие над детьми ежегодно растет, получается безнадежный пессимизм и «русофобия»: чего ждать от народа, состоящего наполовину из садистов, а наполовину из мазохистов?
Впрочем, в этой книге речь идет не о насилии над детьми, а только о телесных наказаниях. Им посвящен ряд массовых опросов, проведенных независимыми общественными и научными организациями.



В зеркале массовых опросов
Из респондентов Фонда общественного мнения (опрос 2004) не испытали физических наказаний 27 %, испытали – 40 %. «Били тем, что было под рукой»; «веревкой, палкой»; «крапивой или прутиком»; «офицерским ремнем». Однако когортные показатели этого опроса определенно говорят о смягчении нравов: среди 18—24-летних непоротых оказалось 33 %, а среди 55—64-летних – лишь 18 % (Преснякова, 2004).
В позднейшем опросе ФОМ (Педагогический арсенал, 2008) о пережитых телесных наказаниях упомянул каждый второй респондент, причем 16 % опрошенных наказывали часто, а 33 % – редко. Мнение, что сегодня в России нет родителей, которые бы физически наказывали своих детей, поддержали лишь 2 % участников опроса. Мальчиков наказывают значительно чаще, чем девочек: совсем не наказывали 40 % мужчин и 55 % женщин, часто – 20 и 12 %, редко – 37 и 29 %. 52 % мужчин и 32 % женщин считают, что их пороли заслуженно. Сравнивая сегодняшнюю ситуацию с периодом своего школьного детства, 26 % опрошенных предположили, что сейчас детей физически наказывают реже, 17 % – что чаще, 17 % – что в этом вопросе мало что изменилось; остальные затруднились ответить. Интерпретируют эти предполагаемые сдвиги также по-разному. Одни (5 %) считают, что «раньше строже относились к детям», а сейчас их «больше жалеют, балуют». Другие говорят, что «изменились подходы к воспитанию»; «сейчас как-то не принято бить детей»; «нецивилизованные методы – так все считают»; «больше уговаривают». Некоторые видят в этом признак возросшего уровня педагогической и общей культуры родителей: «более грамотные родители»; «более педагогически грамотные»; «люди стали цивилизованнее»; «повышается культурный уровень» (3 %). Другие 3 %, наоборот, считают их свидетельством невнимания, наплевательского отношения к детям: «безразличия больше со стороны родителей; «чем бы дитя ни тешилось…»; «взрослым не до детей, работают»; «вообще не заботятся о детях»; «их не воспитывают, они брошены по улицам, бегают по помойкам»; «наплевать на детей». Отдельные респонденты полагают, что причиной перемен в методах воспитания являются не столько родители, сколько сами дети: «дети сами не позволяют так с ними поступать»; «дети стали знать свои права»; «дети стали умнее, лишний раз их не тронешь»; «дети ранимы, очень грамотные сейчас, могут и отпор сделать» (2 %).
По данным исследования, проведенного Институтом социологии РАН по заказу Фонда поддержки детей в апреле-мае 2009 г. (репрезентативная общероссийская выборка, 1 225 респондентов в возрасте от 16 до 44 лет) [4] , 51,8 % опрошенных родителей признались, что прибегали к физическому наказанию «в воспитательных целях», причем 1,8 % делали это часто, 17,8 % – иногда, а 31,4 % – редко; женщины прибегают к физическому наказанию детей чаще, чем мужчины (доля женщин 56, 8 %, доля мужчин 44,5 %). Авторы связывают это с тем, что матери чаще берут на себя ответственность за воспитание детей. На распространенность телесных наказаний в семье больше всего влияют два фактора: уровень дохода и уровень образования. Среди обеспеченных респондентов уровень распространения физических наказаний намного ниже, чем среди бедных (соответственно 40,1 и 62,6 %). Более образованные респонденты применяют физическое наказание реже, чем необразованные.
Интересное региональное исследование из нескольких блоков проведено саратовским Центром социальной политики и гендерных исследований (Ярская-Смирнова и др., 2008). В 2006 г. в трех городах России (Ижевске, Самаре и Саратове) были проведены уличный экспресс-опрос горожан, анкетирование школьников и родителей, а также интервью со специалистами. В экспресс-опросе приняли участие 1 783 человека, в том числе 842 родителя несовершеннолетних детей. Позже в Саратове, Самаре, Ижевске, Казани опросили 700 школьников от 8 до 14 лет и 510 родителей. Дизайн выборки подразумевал опрос в каждом городе группы родителей по месту учебы их детей – как правило, на родительских собраниях в школе. Дети опрашивались после занятий – всем классом, причем в каждом городе были обследованы два типа школ: школа в «благополучном» районе и «неблагополучном», по 85 человек в каждом из типов школ. Саратовские социологи пытались разграничить «физические наказания» как одну из форм домашней дисциплины и «насилие над детьми». Как правило, люди эти явления различают, понимая под физическим насилием нанесение телесных повреждений, которые причиняют ущерб здоровью ребенка, нарушают его психическое и социальное развитие. Хотя почти 35 % опрошенных взрослых и 61,4 % родителей считают физическое наказание детей «формой воспитания», большинство определенно предпочитает более мягкие формы дисциплинирования. Физические наказания (ремнем, подзатыльники, оплеухи) упоминают примерно 18 % респондентов.

________________________________________

 Отправлено: 01.03.19 22:59. Заголовок: Какие социальные сло..

Какие социальные слои склонны чаще пороть своих детей? Несколькими опросами, проведенными с 1998 г. под руководством кандидата социологических наук Н. Д. Шеляпина (не имея доступа к первичным данным, я не могу судить о качестве выборки и методах подсчета), повышенная склонность к телесным наказаниям выявлена в семьях военных и сотрудников милиции (Беловранин, Заостровский, 2009). Например, среди опрошенных петербургских студентов, подвергавшихся дома побоям, 26 % росли в семьях силовиков, у которых физические наказания носили регулярный характер и даже превращались в изощренные ритуалы. Нередко им подвергались не только дошколята, но и юноши (а еще чаще – девушки) до 16–19 лет. Для многих детей из подобных семей порка остается атрибутом повседневной жизни даже в 22 года! Выясняя, кого, как и чем родители били, а если не били, то почему, социологи обнаружили, что практикующие порку штатские отцы чаще всего люди необразованные и пьющие, тогда как в семьях силовиков физическую жестокость при воспитании применяют даже доктора наук. Был составлен и рейтинг орудий наказания. Первое место в этом хит-параде занял форменный ремень, силу которого ощутили на себе 75 % исправляемого контингента. На втором месте стоит, казалось бы, вполне мирная скакалка, которая скакала по телам 13 % опрошенных, чаще женского пола. На третьем – проверенный веками дедовский прут, набравший около 5 %. Встречаются и более экзотические орудия, например рулон фольги, выбивалка, тапочки, кипятильник, труба от пылесоса, молоток и даже… живая курица! Самое же грустное: 82 % петербургских студентов сказали, что применявшиеся к ним методы телесного воздействия были необходимы, а 61 % – что полностью одобряют битье как способ воспитания. Между прочим, часть этих студентов – будущие педагоги.
Наиболее методологически совершенное и, пожалуй, единственное теоретически ориентированное отечественное исследование, с применением международнопризнанного инструмента измерения дисциплинарного воздействия (ИИДВ) (dimensions of discipline inventory, DDI) Мюррея Страуса (Straus, Fauchier, 2006 г.), выполнено под руководством А. В. Лысовой во Владивостоке (Лысова, Истомина, 2009).
Под телесным наказанием авторы понимают применение родителем или замещающим его лицом физической силы с намерением причинить ребенку боль, но не повреждения, с целью коррекции и контроля его поведения. В отличие от физического насилия, телесное наказание это: 1) легитимный акт, который не признается преступлением, 2) не приводит к телесным повреждениям и психологическим травмам ребенка, 3) культурно и социально приемлемая форма поведения родителей в отношении собственных детей.
Если сформулировать проблему в терминах легитимности – нелегитимности и инструментальности-экспрессивности, то можно сказать, что телесное наказание ребенка является легитимно-инструментальной формой насилия, а физическое насилие над ребенком – нелегитимно-экспрессивной (выместить свою злость на ребенке) или нелегитимно-инструментальной (родитель считает свое поведение необходимым «ради блага ребенка», но общество определяет это как насилие) формами насилия. Способы телесного наказания – нашлепать, дать пощечину, подзатыльник, схватить и потрясти, побить с использованием различных предметов, например ремня, щетки для волос и т. д.
Частота применения телесного наказания в ИИДВ определяется ответами на три вопроса: 1. Как часто вы трясли или хватали его/ее для привлечения его/ее внимания? 2. Как часто вы ударяли ладонью, давали подзатыльники или пощечины ребенку? 3. Как часто вы использовали трость, палку, щетку для волос или ремень? Респонденту предлагается пользоваться следующей шкалой при ответе на каждый вопрос: -1 = никогда, 0 = ни разу за прошедший год, но в предыдущем были случаи, 1 = 1–2 раза за прошедший год, 2 = 3–5 раз за прошедший год, 3 = 6–9 раз за прошедший год, 4 = ежемесячно (от 10 до 14 раз за прошедший год), 5 = несколько раз в месяц (2–3 раза в месяц), 6 = еженедельно (1–2 раза в неделю), 7 = несколько раз в неделю (3–4 раза в неделю), 8 = ежедневно (5 или больше раз в неделю), 9 = два и более раз в день.
На базе этой методики в 2007 г было опрошено 575 взрослых жителей г. Владивостока (51 % из них – женщины), у которых хотя бы один ребенок младше 18 лет проживал вместе с ними большую часть недели. Выяснилось, что около половины (46 %) опрошенных родителей применяли телесное наказание к своим детям. Как и в США, матери телесно наказывают детей чаще, чем отцы (50 % опрошенных матерей против 36 % отцов). Разница эта не только количественная (отцы в среднем телесно наказывают детей раз в 12 дней, а матери – раз в 10 дней), но и качественная. Хотя самая распространенная форма наказания у обоих родителей – пощечины и подзатыльники, отцы чаще матерей используют для наказания какой-либо предмет, например ремень или палку. Отчасти это связано с эмоциональным состоянием родителей. В случае конфликта с брачным партнером матери склонны наказывать своих детей чаще и сильнее.
Насколько я могу судить, работа А. В. Лысовой – единственное российское исследование телесных наказаний детей, представленное на международных научных форумах. Однако выборка его невелика и не является случайной (почти 52 % респондентов имели высшее образование, такие люди менее склонны применять и одобрять телесные наказания), для широких обобщений и кросскультурных сопоставлений этого недостаточно. В 2010 г. А. В. Лысова переехала на постоянную работу в Канаду, но собирается продолжить исследования во Владивостоке. Большое видится на расстоянии…
Как оценивают положение вещей сами дети? Из опрошенных в 2001 г. 1 429 московских старшеклассников (7—11-й классы) только 3,1 % мальчиков и 2,8 % девочек сказали, что родители применяют к ним в качестве наказания физическую силу (Проблемы толерантности, 2003). В саратовских исследованиях Е. Р. Ярской-Смирновой на вопрос: «Приходилось ли тебе убегать из дома?» – утвердительно ответили 5 % опрошенных детей; на вопрос: «Почему?» – 14 % заявили, что их дома бьют. На вопрос: «Как часто родители бьют тебя?» – 2 % детей сказали «часто», 21 % – «редко», 76 % – «никогда». За что бьют? «За оценки» – 42 %, «за плохое поведение» – 79 %, «просто так» – 6 %. 40 % детей признают, что наказание они «заслужили». С учетом разницы в возрасте и неодинаковых социальных условий детские ответы так же неоднозначны и трудно сопоставимы, как и родительские.
Из психологических работ можно назвать исследование белорусского психолога И. А. Фурманова «Дисциплинирована ребенка: тактики разрешения родительско-детского конфликта», объектом которого было 97 младших школьников (48 мальчиков и 49 девочек) в возрасте 6–8 лет. Согласно его данным, различия в методах воспитания родителями детей различного пола незначительны. Исключение составила тенденция более частого использования телесных наказаний в отношении сыновей. Матери чаще используют дисциплинарные воздействия в отношении дочерей, а отцы – сыновей. Отцов отличает предпочтение использования телесных наказаний и тенденция к проявлению чрезмерной жестокости. В целом матери больше ориентированы на использование ненасильственных методов, а отцы на силовые методы разрешения родительско-детского конфликта вне зависимости от пола ребенка (Фурманов, 2008).
Социологические опросы описывают не только поведение, но и нормативные установки и ценностные ориентации россиян. Сколько-нибудь четко выраженной исторической динамики здесь не прослеживается.


В апреле 1992 г. на вопрос всесоюзной анкеты ВЦИОМ: «Допустимо ли наказывать детей физически?» – утвердительно ответили лишь 16 % россиян, против высказались 58 %. Россияне оказались гораздо гуманнее других народов бывшего СССР: телесные наказания детей в то время считали нормальными, допустимыми 24 % эстонцев, 29 % литовцев и 39 % узбеков. Однако не исключено, что в РСФСР просто сильнее сказывались тогдашние советские стереотипы, когда люди начали смелее высказывать собственное мнение, их установки стали более жесткими.
При опросе ФОМ в 2004 г. телесные наказания детей сочли допустимыми свыше половины (54 %) россиян, «против» – 47 %. Наиболее либеральны москвичи (48 %), молодежь от 18 до 24 лет (50 %) и те, кого в детстве физически не наказывали (52 %). О реальной динамике по этим цифрам судить трудно – слишком разные выборки и анкеты. При опросе ФОМ в 2008 г. с мнением, что телесные наказания детей школьного возраста «иногда необходимы», согласились 67 %. На вопрос Левада-Центра в 2004 г.: «Имеют ли право родители подростка 13–14 лет наказывать его физически?» – утвердительно ответили 37 % (в 2000 г. 27), отрицательно – 61 % (Зоркая, Леонова, 2004). Здесь ограничительным фактором является возраст наказываемых (право правом, а реально выпороть 14-летнего подростка не так-то просто).
В опросе Исследовательского центра портала SuperJob. ru (март 2008 г.) телесные наказания в общем виде признали необходимым методом воспитания лишь 9 % россиян. Но «необходимое» и «допустимое» – вещи разные. Некоторые респонденты считают такую меру допустимой лишь в отношении мальчиков. Другие апеллируют к собственному опыту: «Нас же тоже шлепали, и ничего… Выросли нормальными»; «На себе испытала – полезно». Большинство (61 %) считают «физическое воздействие на детей с воспитательными целями» крайне нежелательным и допустимым только в исключительных случаях. Принципиально недопустимым телесное наказание детей считают только 30 % опрошенных, которые думают, что применение ремня или подзатыльников порождает лишь «негативную реакцию, страх, подавляет самостоятельность», «способствует развитию у ребенка различных комплексов». При этом мужчин, считающих телесные наказания неотъемлемой частью воспитательного процесса, вдвое больше, чем женщин (12 % против 6), неприемлемыми их считают 34 % женщин и 25 % мужчин. Чаще других о пользе шлепка и подзатыльника говорят люди старше 50 лет, а наибольшее число их противников среди молодежи до 20 лет. Категорически против телесных наказаний 25 % россиян, имеющих детей, и каждый третий (33 %) среди бездетных (Исследовательский центр…, 2008).
Согласно исследованию Фонда поддержки детей, находящихся в трудной жизненной ситуации, 36,9 % родителей считают, что физическое насилие вредно для детей, но 5,6 % полагают, что «без рукоприкладства» воспитать ребенка нельзя.
С трудностями концептуального разграничения «телесных наказаний» и «жестокого обращения с детьми» столкнулись и саратовские социологи: каждый третий опрошенный знает о случаях жестокого обращения с детьми, почти половина считает телесные наказания недопустимыми, треть полагает, что применять их следует в зависимости от ситуации, один из десяти считает, что бить детей можно.
Одна из главных причин распространенности телесных наказаний в России – общая «притерпелость» к насилию, жертвами которого являются не только дети, но и взрослые. Самоописания представителей разных поколений в сети зачастую почти не различаются, а их обмен опытом выглядит порой забавным:
«Порют меня практически ежедневно! За плохую успеваемость, за редкостное курение, принятие алкогольных напитков, например если я задерживаюсь где-нибудь хоть на 15 мин! Все равно будет порка! Отец у меня строгий, но справедливый!! Чаще всего он меня лупит ремнем, только не пряжкой, а складывает вдвое. Я снимаю штаны вместе с трусами и становлюсь на четвереньки, животом на диван.
Иногда если я слишком дергаюсь, то без дивана, тогда отец зажимает мое тело с боков.
А тебя твой отец пряжкой лупит? Мне иногда только угрожает, что будет бить пряжкой, но всегда жалеет. Если шлепает рукой, то обычно у него на коленях, или просто стоя. Летом в деревне отец лупит меня крапивой и ивовым прутом, тогда он заставляет меня раздеваться совсем догола».
«Андрей, как ты считаешь, подростков надо наказывать ремнем или нет? Тебя самого когда-нибудь ремнем наказывали? Если да, то какие при этом испытываешь чувства, как происходит порка?
– Считаю, что надо. Но, это обязательно должно быть как-то регламентировано. Иначе, кроме новой волны семейного и пр. насилия над детьми, мы ничего не получим. Что до меня, конечно, в детстве бывало лупили. Лет до 12. Не могу сказать что незаслуженно. Был довольно-таки большим хулиганом. Впрочем, таким и остался. Порка лишь слегка осаживала. Считаю, что в воспитательном процессе она необходима только тогда, когда есть что поставить в альтернативу. То есть, когда лупят для того, что бы проще было принять ребенку то, что ему дается. Чтобы меньше с его стороны было упрямства.
А чувства… Ясно, что не сладко».
«Наверное, 11 лет такой возраст, когда начинают пороть Smile. Меня тоже впервые выпороли в 11 лет. Порол отец. Он тогда пришел с родительского собрания и сказал, что нам надо серьезно поговорить <…> Больше закрыться я уже не пытался, да и вырваться тоже. И просто вздрагивал, орал и ревел навзрыд. Просить о пощаде мне как-то не пришло на ум, да и мальчишеская гордость не позволяла. Я не считал удары. Не думаю, что их тогда было больше 10–15, но мне казалось, что это длится вечно. Когда отец закончил, он просто ушел, а я остался лежать на этой же кровати, жалея себя несчастного. Когда я выревелся, я встал и посмотрел на свою попу. Мне казалось, что там должны быть синяки и кровоподтеки, но, к моему удивлению, она только слегка покраснела. Я одел штаны и пошел на кухню выпить воды. Отец сидел на кухне, а мама капала ему валерианки. Я понял, что он тоже переживает, и решил на этом сыграть. Я корчил из себя обиженного еще дня два, и разговаривал с ним сквозь зубы. А потом мы как-то помирились и отношения стали прежними. За учебу меня больше не пороли. Я перестал прогуливать школу, и рассказывал с тех пор родителям всю правду об успеваемости, ну или почти всю».
«Порол старший брат. Ничего так не отрезвляет взрослеющего и начинающего борзеть мальчика, как хорошая порка – других способов НЕТ».
Особенно жестокие, зачастую откровенно садистские, наказания практикуются в детских домах, интернатах и закрытых учебных заведениях. Воспитанники этих «тотальных институций» практически беззащитны. Вот перечень практикуемых там наказаний на одном из «ременных сайтов»:
«Порют резиновой дубинкой.
Ставят голышом на тумбу.
Сажают на корточки с руками за головой голышом у стены так, чтобы кончик носа касался стены.
Заставляют голышом делать зарядку, прыжки через скакалку, подтягивание, пресс, отжимание… за плохие движения во время зарядки прутом по попе.
Очень частое наказание за плохое поведение – отправляют в медкабинет на клизму. Через это все прошли неоднократно.
Еще наказывают постелью в выходные дни, даже в туалет нельзя выходить из-под одеяла, одевают памперс на сутки и сутки (24 часа) лежишь в постели.


Кто писается ночью, того на солнце в огороженном дворике ставят голышом и на голову накидывают описанную простынь. Стоять надо в зависимости от возраста 1–2 часа.
Во время допроса с целью выявить зачинщика какой-нибудь шалости могут, например, сжимать яички.
Одно из наиболее жестоких известных мне наказаний – ребенка привязывают к железной кровати и пропускают через нее электрический ток.
Очень редкое, но тем не менее встречающееся наказание – групповое изнасилование или избиение. Провинившегося (обычно младшего) ребенка привязывают в “удобной” позе, скажем, в спальне (рекреации) старших ребят и оставляют на ночь. Наутро – “полное исправление”. Причем доказать вину взрослых будет практически невозможно.
Запирание в темной комнате.
Инъекция магнезии (без каких бы то ни было медицинских показаний).
Отправка в детскую психушку (также без показаний) – а эскулапы с радостью принимают, поскольку им необходимо выполнять “план по койко-дням” (“совок” – бессмертен!).
Было в прессе несколько лет назад про некий особо “продвинутый” интернат, в котором с провинившегося ребенка стягивали трусики, ставили на четвереньки и пропускали разряд электрического тока через анальную область… Все детки в том интернате очень хорошо себя вели».
Никакой статистики распространенности таких «наказаний», разумеется, не существует, общество узнает о них лишь из периодических скандалов в СМИ.
Родительские «телесно-воспитательные» практики также выглядят подчас довольно экзотично. Первого июня 1995 г. в газете «1 сентября» было опубликовано следующее письмо:
«Я слабая интеллигентная 48-летняя мать-одиночка. Моему сыну почти 14. Он рос болезненным, маленьким, слабеньким… И вырос грубый, наглый, трусливый подросток, который мешает всему классу работать, хамит учителям, не жалеет 78-летнюю бабушку и исповедует только силу. ВЫПОРОТЬ БЫ ЕГО РАЗ-ДРУГОЙ.
(Я БЫ ЗАПЛАТИЛА В ПРЕДЕЛАХ ЗАРПЛАТЫ ДОЦЕНТА)…
И вырос бы хороший человек.
МОЖЕТ БЫТЬ, КАКАЯ-НИБУДЬ СТРУКТУРА, ГОТОВЯЩАЯ, НАПРИМЕР, ТЕЛОХРАНИТЕЛЕЙ, СТАЛА БЫ ПРОФЕССИОНАЛЬНО, НЕ КАЛЕЧА, ОКАЗЫВАТЬ ТАКУЮ ПОМОЩЬ МАТЕРЯМ-ОДИНОЧКАМ?
А наши сыновья знали бы, что их матери и бабушки не лишены мужской защиты!
Я убедилась, что страх возмездия делает сына очень хорошим мальчиком, а вот как раз сознание безнаказанности уводит его с пути истинного».
Обнаружив это письмо в Интернете, я заподозрил розыгрыш. Однако в редакционном архиве нашли как само письмо, так и эмоциональный ответ на него замечательной журналистки «Комсомольской правды» Инны Павловны Руденко.
Спрос рождает предложение. И не только в Москве 1990-х. 18 декабря 2002 г. тюменская газета «Ямская слобода» опубликовала статью «Снимай штаны, акселерат!»:
«“Снимай штаны, акселерат!” – обычно с такой фразы приступает к исполнению своей работы по перевоспитанию трудных подростков бывший физрук одной из тюменских школ Евгений Чуваков.
Все началось около года назад, когда к Евгению обратилась заплаканная соседка, одна воспитывающая 13-летнего сына. Парень окончательно отбился от рук: перестал слушаться мать, пропускает занятия в школе, на любые замечания реагирует по-хамски… Больше того, уставшая от работы и постоянных недомолвок с сыном, мать обнаружила в кармане его куртки сигареты и пивные пробки.
– Короче говоря, соседка уговорила меня провести с ее оболтусом серьезную профилактическую беседу, – рассказывает Евгений. – Она была почему-то уверена, что именно такой мужчина, как я, способен внушить зарвавшемуся подростку хоть какие-то нормы поведения. “Если надо, – сказала отчаявшаяся женщина, – можно припугнуть и даже применить силу…” В разумных пределах, конечно. И за отдельную плату.
Вечером того же дня Евгений переступил порог соседской квартиры. Хозяйка вежливо извинилась, взяла объемистую сумку и ушла в магазин за продуктами. А когда минут через сорок вернулась, то застала своего долговязого отпрыска растерянным и непривычно смирным. Парень даже взял из ее рук тяжелую поклажу и унес на кухню, где к тому времени уже закипал чайник.
– В тот раз я от гонорара за свою работу наотрез отказался, – продолжает Евгений. – Но вскоре после этого ко мне с такой же настоятельной просьбой пришли еще две мамаши, знакомые моей соседки. Они буквально на коленях умоляли меня хоть как-то повлиять на их сынков: одному было четырнадцать, другому пятнадцать лет. Тоже не хотели учиться и ни в грош не ставили слезы своих матерей. Пришлось с одним из них вежливо, но строго поговорить, а другого – просто выпороть. А потом заявки посыпались как из рога изобилия. Это отнимало мое личное время, и я стал брать с заказчиц небольшую, чисто символическую, плату за свои “уроки вежливости”, чтобы хоть транспортные расходы возместить. Теперь у меня есть даже постоянные клиенты – к ним время от времени приезжаю, чтобы закрепить полученные навыки…
Евгений уверен, что процесс перевоспитания должен носить характер шоковой терапии, чтобы оборзевшие шпанята прониклись ситуацией глубоко и надежно. Нередко его подопечные орут благим матом, и тогда Евгений запечатывает их рты скотчем, продолжая во время порки вести нравоучительную беседу. Иногда урок длится больше часа с двумя перерывами, во время которых Евгений ласково просит дать обещание выполнять все требования матери и вообще не расстраивать ее по пустякам. Чаще всего такие обещания даются и, не приведи Господи, если не сдерживаются: повторный визит может принести немало боли и страданий».
Не верите? Вспомните сатирический рассказ Чехова и реальный педагогический опыт Розанова. Или восторженные газетные статьи о положительном опыте порки взрослых парней в казацкой среде. Или новосибирские «лечебные порки». Или горячую, почти всероссийскую, поддержку нижнетагильского метода лечения с помощью телесных наказаний наркозависимости:
«У них такая система была. Вот ты новенький пришел, привезли тебя, ведут в отдельную комнату, стоит кушетка, ты ложишься, до трусов снимаешь штаны, и встают двое-трое [сотрудников фонда], меня втроем лупили одновременно. И лупили до того, пока не почернеет заднее место. Руки нельзя подставлять, ничего. Еще хуже будет, если руки там подставишь. Вообще капут. По рукам начинают бить там лопатами, дубинами. Зачем это надо. Еще больнее будет… Как бы, ну, проучивали наркоманов – будешь еще колоться, будешь? Все кричали – ой, не буду больше, остановите, клянусь, отвечаю, только не порите, не порите меня, пожалуйста… У них все поставлено на кнут, все там через боль там все это внушается, через изоляцию, через унижение постоянное. А [это] такие же бывшие наркоманы. И порют бывшие наркоманы. И охраняют бывшие наркоманы. И бьют тебя такие же бывшие наркоманы. Ну, как бы охрана, она вся из бывших наркоманов. Если ты такой же, как он, то почему ты порешь? Тебя же точно так же пороли. А вот люди настолько злыми становились уже потом от такого обращения, все, они готовы разорвать. А сам он точно такой же. Вот я им говорил – тебя вот точно так же пороли, точно так же били» (Можегов, 2010).
Организатор этого центра Егор Бычков вызвал к себе сочувствие не только тем, что пытался хоть как-то бороться с наркомафией, перед которой спасовали, а точнее – пошли к ней на содержание, местные власти, но и потому, что люди верят, что любые социальные и человеческие проблемы можно излечить с помощью физической силы. Пока в народе живет эта вера, телесные наказания детей неискоренимы.

_______________________________________________

 Отправлено: 01.03.19 23:00. Заголовок: Изощренные телесные ..

Изощренные телесные наказания, включая полномасштабную порку, знает армейская дедовщина:
«Меня в армии пороли несколько раз. Обычно поднимали ночью. Снимал трусы и становился согнувшись почти пополам, а руками держался за ножки верхней кровати (они были двухъярусные). И несколько “дедов” по очереди хлестали солдатскими ремнями по заднице. Если распрямлялся или отпускал ножки – начинали сначала.
Еще нескольких ребят моего призыва при мне секли в бане (со мной, правда, этого не случалось). Там вынимали несколько прутьев из веника, очищали от листьев – получались розги. Парня клали на живот или ставили на четвереньки на лавку и пороли очень долго, меняя прутья. Вся задница потом была красная и со вспухшими рубцами. Но за что так драли, не знаю».
«Когда ты стоишь голым, а перед тобой бьют твоего сверстника, то всякая воля к сопротивлению исчезает. К тому же в казарме, когда дед хлопает тебя по попе и говорит сделать что-то, то поневоле вспоминаешь болевые ощущения от ремня и бежишь выполнять. Поэтому я сторонник порки и после 18 лет и чтобы каждая порка надолго запоминалась…»
Эта точка зрения пользуется поддержкой некоторых офицеров:
«“Дедовщину” в армии искоренить невозможно независимо от сроков службы. Да и не нужно от нее избавляться, потому как на ней держится основа воспитания солдат. Офицеры сами заинтересованы в “дедовщине”. Командиру роты, например, проще управлять десятком “дедов”, закрывая глаза на их нарушения. Зато они управляются со всей ротой именно так, как надо офицеру», – цитирует «Комсомольская правда» полковника Генштаба в отставке Владимира Попова.
«Опять же негоже офицеру бить солдата, а ведь часто есть за что! Просто слова и убеждения на призывников практически не действуют. И тут нужны “дедушки”, которые доходчиво убедят “салабонов” в правильности поступков. “Деды” же, уходя на дембель, кровь из носу обязаны подготовить себе полноценную замену» (http://kp.ru/daily/24522/669971).




Споры о телесных наказаниях и правах ребенка
На юридическом языке вопрос можно поставить четко. Если телесное наказание есть форма насилия над ребенком, нарушение его телесной и даже, сохрани Боже, сексуальной неприкосновенности – это преступное деяние, подлежащее запрету. А если нет, то где между ними грань?
Как и в прошлом веке, за бытовыми проблемами часто скрывается идеология. По мнению либералов-западников, телесные наказания – закамуфлированное насилие над детьми, которое должно быть законодательно запрещено не только в школе, но и в семье. Коммунисты и православные фундаменталисты (как и по многим другим вопросам, их позиции тождественны) с этим категорически не согласны. Признавая необходимость чадолюбия и заботы о детях, они возражают против ограничения родительской власти, одним из атрибутов которой являются физические наказания.
Тамбовский учитель-коммунист на страницах «Советской России» (от 27 июля 2006 г.) ратует даже за публичные порки детей:
«…Публичная порка. Да-да, на специально оборудованном месте, специальным предметом и специальным человеком. Уверяю вас, воздействие колоссальное… Физические наказания в семье должны быть официально разрешены».
Например, «за раннее начало половой жизни» (Верещагин, 2006).
В предпочтении и оценке эффективности конкретных физических воздействий защитники порки зачастую расходятся.
Светоч православной педагогики Татьяна Шишова, которая называет либерализацию взглядов родителей на проблему наказаний «скарлатиной», – поклонница шлепанья:
«Как-то так сложилось, что многие современные родители считают телесные наказания недопустимыми. Видимо, сыграли свою роль теле– и радиопередачи, в которых муссировалась тема насилия над детьми, причем таким страшным словом назывался даже легкий шлепок. А другие считают шлепок допустимой, но крайней мерой и недоумевают, почему она на ребенка не действует.
В действительности же трудно найти более безобидное наказание, чем шлепок. Мало того, что приходится он по мягкому месту, с младенчества привыкшему к ударам (когда ребенок учится ходить и падает на попку, он порой стукается гораздо сильнее – и то не плачет!), так еще это действие может иметь другой, прямо противоположный смысл. Играя с ребенком, мы похлопываем его по попке, как по барабану; можем шутливо “наподдать” ему, когда он пробегает мимо или немного расшалился…
Совсем иное дело – наказание ремнем. Это по-настоящему больно и отрезвляет даже самых буйных. Потому и применять его стоит только при тяжелых провинностях, хотя это тоже необходимо» (Шишова, 2005).
Напротив, бывший питерский омбудсмен Игорь Михайлов, у которого «мать инспектором милиции была, и все у нее было под контролем», отдает безусловное предпочтение ремню:
«Я делал так – раз сказал, два сказал, на третий – двинул. Ремнем! Рукой бить нельзя. Тем родителям, которые все-таки предпочитают воздействие, рекомендую: заведите ремень не очень жесткий, чтобы не отбить ребенку внутренности» (Беловранин, Заостровский, 2009).
И ведь оба правы! Шлепок ладонью по голой попе более интимен и может вызывать не только физическую боль, но и тонкие эротические переживания. Зато ремень куда чувствительнее, да и выбор подобных инструментов значительно богаче.
Популярный писатель, профессор МГИМО и ведущий телепередачи «Умники и умницы» Юрий Вяземский в телепрограмме «Культурная революция» (16 января 2009 г.) и на страницах «Комсомольской правды» (11 февраля 2009 г.) также заявил, что «без порки не обойтись»:
«Непременно нужно пороть за серьезные провинности. Тарас Бульба убил своего сына Андрия за предательство. И те, кто читает Гоголя, не осуждают его, а считают поступок Тараса правильным. Но! Физическое наказание ни в коем случае нельзя превращать в пытку, в унижение».
Мнения читателей и авторов «Комсомолки» разошлись:
Дмитрий Турсунов, теннисист: – Отец меня здорово порол, заставлял в детстве заниматься теннисом. Тогда мне казалось, что бить непедагогично, а теперь понимаю – иначе я бы никогда не достиг уровня сборной России.
Мария Серебрякова, психолог, консультант телепрограммы «Няня спешит на помощь»: – Поднимая руку на ребенка, мы признаемся в своем бессилии. Да и на психике это плохо сказывается. У родителя появляется чувство вины. А малыш чувствует себя униженным.
Алексей Леонов, летчик-космонавт, дважды Герой Советского Союза: – Пороть детей – это очень противно! Их надо воспитывать.
Борис Грачевский, создатель «Ералаша»: – Избивать ребенка, конечно, нельзя. Но треснуть слегка можно, а иногда и нужно. В ситуациях, когда слова уже не помогают.
Карина Андреева, психолог, Казань: – Конечно, нет! Общеизвестно, что бывшие двоечники в жизни более успешны, чем закомплексованные отличники.
Сергей Селин, актер: – В XIX веке через розги прошли сотни талантливейших физиков, математиков, поэтов. Это было нормой. Сегодня, считаю, ребенка нужно воспитывать в любви. Но, когда смотришь на выродков, которые попадают за решетку из-за ужасных поступков, так и хочется сказать: «Пороть надо было! Пороть!»

Нина Никитина, учитель (Нижний Новгород): – Дети, в основном мальчишки, просто ленятся. И в таких случаях эффективнее ремня пока ничего не придумали. Я даже призываю родителей «дисциплинировать» своих отпрысков. И что вы думаете – у школьников улучшаются оценки!
Евгений Бойко, отец дошкольника (Самара): – Еще в Ветхом Завете написано: «Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его…»
Андрей, читатель сайта KP.RU (Санкт-Петербург): – С ребенком надо разговаривать. Успеваемость – это его личное дело.
Откровения «рафинированного интеллигента» Ю. П. Вяземского вызвали в блогосфере страшный скандал, телеведущего стали называть крепостником, садистом и даже педофилом. Но отношение к телесным наказаниям не обязательно связано с уровнем образованности или психосексуальными особенностями личности. Просто взгляды у профессора клерикальные и ультраконсервативные. Чего можно ждать от человека, который в другой телепередаче назвал атеистов животными, которых нужно лечить?
Детский писатель Андрей Берлогов отлично спародировал ременную педагогику в очерке «Воспитание детей. Экспресс-курс для пап»:
«Перед началом порки необходимо принять меры предосторожности, а именно: убрать из комнаты все острые, тупые, колющие и режущие предметы.
Для порки хорошо использовать ремень, доставшийся вам от отца, а еще лучше от деда. В этом случае вы сможете совмещать порку с тематической лекцией о преемственности поколений.
Естественно, ремень должен быть из натуральной кожи. Кожзаменители и любая синтетика недопустимы.
Категорически не следует вынимать ремень из штанов при ребенке. Современный ребенок, насмотревшийся видика и интернета, может решить, что вы собираетесь научить его любительскому стриптизу в домашних условиях.
Не рекомендуется подвергать порке детей старше 14 лет, а также детей, посещающих спортивные секции (за исключением шахматной секции).
Порка – это самый сложный воспитательный элемент. Для его применения рекомендуется предварительно пройти специальные курсы для пап. Будьте внимательны при выборе курсов. Если в их названии фигурируют слова “садо” или “Мазо”, это не те курсы, которые вам нужны» (Берлогов, 2009).
Отношение к телесным наказаниям отражает и воспроизводит существующую в России общую идеологическую поляризацию.
Значительная часть населения страны, которая в теории или на практике (это не всегда совпадает) уже приняла европейские нормы, не прибегает и/или не хочет прибегать к телесным наказаниям детей, для нее они случайны и пережиточны. Однако есть немало людей, для которых эти нормы неприемлемы. Водораздел между ними проходит по той же линии, что и отношение к рыночной экономике, демократии, модернизации и правам человека. Главные факторы здесь – возраст, уровень образования, характер политических взглядов и, в данном случае это особенно важно, личный жизненный опыт. Но эти факторы могут переплетаться друг с другом весьма разнообразно.
Интересно выглядит в этом контексте позиция РПЦ.
В 2006 г. будущий патриарх Кирилл подписал Киотскую «Декларацию о насилии против детей», предусматривающую, в частности, полный запрет телесных наказаний. Но как ввести и контролировать этот запрет?
Стоило только российским политикам и социальным работникам признать, что наши дети часто подвергаются насилию в семье и школе, и поддержать идею создания, по европейскому образцу, ювенальной юстиции, как в православном Интернете появились статьи типа «Ювенальная юстиция беспощадно уничтожает традиционную семью», «Лоббисты порноиндустрии и разврата хотят придать детям с как можно более раннего возраста “взрослый” статус», «По сравнению с ювенальной юстицией гитлеризм отдыхает», «Ювенальная юстиция представляет собой такой подрыв детско-родительских, общественных отношений и всего российского жизненного уклада, что по сравнению с ней предыдущие реформы – это выстрелы новогодних шутих».
«Православная церковь в последнее время старалась не вмешиваться в политику, позволяя политике вмешиваться в свои дела. Но с одной темой священнослужители все-таки не удержались. В Европейской социальной хартии 1961 г., которую недавно ратифицировала Россия, говорится не только о защите прав на коллективные переговоры и прав рабочих-мигрантов, но и о правах ребенка. Представители ортодоксальной общественности возмутились: из норм хартии они вычитали, что скоро в стране введут систему ювенального правосудия.
Сначала противники отдельных судов для детей собирали подписи, потом в ход была пущена тяжелая артиллерия. Патриарх Кирилл провел встречу с депутатами Госдумы от “Единой России”, и те в ответ пообещали не принимать важные законы, не посовещавшись с церковью. Критику в адрес ювенального правосудия Кирилл высказал и министру юстиции Александру Коновалову. Глава Минюста последовательно отстаивает православные традиции, он прослыл самым благочестивым из российских чиновников… Единомышленников патриарх ищет в верном месте: без поддержки главы Минюста ювенальная юстиция в России точно не состоится. Если уже созданные институты правосудия для детей и не свернут, то их распространение, видимо, затормозят» (http://slon.ru/articles/86815/).
Так оно и произошло. В интервью «Журналу Московской патриархии» уполномоченный по правам ребенка при президенте РФ Павел Астахов сказал, что при рассмотрении вопросов о введении ювенальной юстиции действует только по благословению патриарха Кирилла:
«Я приезжал поздравить патриарха, и мы в разговоре затронули эту тему. Тогда я просто сказал: “Ваше Святейшество, я поступлю так, как Вы благословите. Потому что для меня это важно. Без Вашего благословения я не буду ничего делать”».
Во время их следующей встречи патриарх сказал омбудсмену, что, по его мнению, никакие западные формы ювенальной юстиции для России неприемлемы, «но у хулиганов, преступников и пьяниц детей надо забирать, чтобы спасти».
«Это были слова Святейшего. И я с ним полностью согласился. Ведь если люди – преступники, то они вырастят из ребенка преступника либо убьют его, поэтому детей им оставлять нельзя» (Астахов, 2011).
При этом уполномоченный по правам ребенка привел статистику, в соответствии с которой в некоторых российских регионах на Севере и Дальнем Востоке 100 % преступлений против детей совершается именно в семье…
Ювенальная юстиция и то, что с ней связано, не входит в круг моих научных интересов. Но я не могу не обратить внимание на то, что против нее выступают те же самые люди, которые заблокировали в России сексуальное образование молодежи, используя ту же самую обманную риторику. Вместо обсуждения реальных проблем и трудностей ювенальной юстиции (ясно, что государство не может заменить ребенку родительскую семью) придумываются и тиражируются откровенно карикатурные антизападные пропагандистские страшилки, которые общество затем принимает на веру. А так как доверие к государственным учреждениям в России нулевое, эту риторику подчас принимают даже искренние защитники детства.
Сегодня все ветви власти и все политические партии говорят о защите детей, принимаются многочисленные законы, назначаются детские омбудсмены, создаются специальные фонды, ассигнуются бюджетные деньги. Некоторые из этих мер полезны и необходимы. Но значительная часть этой деятельности, как и все прочее в современной России, остается имитационной, а то и пародийной. Когда в Думе обсуждался вопрос о защите российских детей за рубежом от финляндских социальных работников и американских усыновителей, я удивлялся, почему никто из народных избранников до сих не предложил ввести принцип паритетности, как с ракетами: разрешить американцам усыновлять ровно столько российских детей, сколько наши родители усыновляют маленьких американцев, и ни на одного больше! Неужели наши дети дешевле ракет?!

Излишне политизировано освещение этих вопросов в электронных СМИ. Даже если речь идет не об американцах или финнах, у которых все по определению плохо, а о российских усыновителях, которые вдруг почему-то оказались жестокими (хотя они всегда говорят не об избиении, а о наказании), поиск «виновника» зачастую заслоняет существо дела и интересы ребенка. Стране показывают обожженного маленького ребенка, которого так «наказали» садисты-усыновители. Всем ясно, что виноваты коррумпированные органы опеки, «продавшие» ребенка закоренелым злодеям. Потом усыновители оказываются не такими уж злодеями, пострадавший мальчик без них тоскует, и всем становится ясно, что налицо очередной «антисемейный» заговор. Общая философия наказания при этом обсуждается редко и поверхностно.
Скандалы такого рода происходят во всем мире, журналисты торопятся, судьба ребенка для них прежде всего – «информационный повод». Но кто-то же должен смотреть глубже?
Принципиальное отличие российской государственной ментальности от европейской в этом вопросе состоит в том, что ребенок, как, впрочем, и взрослый, рассматривается не как автономный и самоценный субъект, а как объект чьих-то чужих, хороших или плохих, действий. Недаром российские законодатели и правоохранители избегают цитировать статьи 12 и 16 Конвенции ООН о Правах Ребенка:
Статья 12: «1. Государства-участники обеспечивают ребенку, способному сформулировать свои собственные взгляды, право свободно выражать эти взгляды по всем вопросам, затрагивающим ребенка, причем взглядам ребенка уделяется должное внимание в соответствии с возрастом и зрелостью ребенка».
Статья 16: «1. Ни один ребенок не может быть объектом произвольного или незаконного вмешательства в осуществление его права на личную жизнь, семейную жизнь, неприкосновенность жилища или тайну корреспонденции, или незаконного посягательства на его честь и репутацию.
2. Ребенок имеет право на защиту закона от такого вмешательства или посягательства».
Отношение к телесным наказаниям – один из показателей демократизма общества и толерантности культуры. Ни то ни другое по мановению волшебной палочки не создается и не меняется. В современной России борются две тенденции.
Первая, глубинная тенденция, характерная для более образованных и молодых людей и продолжающая давний процесс европеизации страны, развертывается преимущественно в сфере частой жизни. Это люди, которые не бьют своих детей и не считают эту практику педагогической.
Вторая, имперско-авторитарная, подразумевающая не граждан, а подданных, без телесных наказаний невозможна. Дети, воспитанные без телесных наказаний, могут не принять ни армейской дедовщины, ни пыточной системы ГУЛАГа, ни разгона правозащитных митингов, ни пародии на выборы.
Культура насилия требует постоянной подпитки. Объясняя агрессивное поведение футбольных болельщиков на Манежной площади, один из их руководителей сказал, что футбольные фанаты «не ходят бить кавказцев у метро или антифашистов. Точнее, если они увидят антифашистов, то, может быть, их и побьют, но они не ходят их искать специально. Их национализм не политического экстремистского толка. Это просто так понимаемая и выражаемая таким образом любовь к родине и своему народу».
Если любовь к родине означает потребность кого-то бить, возникает вопрос: кого? Всерьез воевать с кем бы то ни было никто в России не хочет, бряцание оружием просто поднимает чей-то дух. Бить иностранцев, иноверцев и инородцев тоже рискованно, многонациональная и многоконфессиональная страна запросто может развалиться. На ком же вымещать разочарования и обиды? Подростки могут бить друг друга, так было и будет всегда. А взрослые мужчины? Раньше для битья существовала жена, сегодня она может дать сдачи, а то и вовсе уйти. Остаются беззащитные дети, избиение которых выдается за справедливое наказание и продолжение национально-религиозной традиции.
До тех пор, пока в стране процветают ксенофобия и культ физической силы, а государство стремится не столько обуздать насилие, сколько монополизировать его, межпоколенческая эстафета насилия и телесные наказания детей будут продолжаться, а «борьба» с ними – оставаться имитационной.
Подведем итоги.
1. Продолжая прогрессивные тенденции классической русской педагогики и литературы, Советский Союз запретил и признал недопустимыми телесные наказания в школе. Эта позиция для советской педагогики всегда оставалась принципиальной. Однако обеспечить реальный контроль за соблюдением этого запрета власть не могла, да и не хотела. Тоталитарный строй невозможен без телесного насилия над личностью, и принятие этого порядка закладывается уже в детстве.
2. Главными рассадниками телесных наказаний в советское время были закрытые «тотальные институты» типа исправительных и иных специальных учебных заведений, приютов и детских домов.
3. Семейное воспитание было дифференцированным и зависело главным образом от усмотрения родителей. Государственные органы вмешивались в родительские телесно-дисциплинарные практики лишь в тех случаях, когда они воспринимались как «слишком жестокие», но возможности этого вмешательства были ограниченны. В рабоче-крестьянских семьях телесные наказания детей, особенно мальчиков, считались нормальными и применялись достаточно широко.
4. Постепенная либерализация советской жизни, начиная с 1960-х годов, способствовала выработке более критического отношения к телесным наказаниям, которое отчетливо выражено в сочинениях таких авторов, как С. Я. Долецкий, С. Л. Соловейчик и А. И. Приставкин.
5. Отношение к телесным наказаниям в постсоветской России отражает и воспроизводит существующую в ней общую идеологическую поляризацию. Значительная часть населения страны в теории или на практике (это не всегда совпадает) уже не прибегает и/или не хочет прибегать к телесным наказаниям детей, для нее они случайны и пережиточны. Однако есть немало людей, для которых эти ограничения неприемлемы. Водораздел между ними проходит по той же линии, что и отношение к рыночной экономике, демократии, модернизации и правам человека. Главные факторы – возраст, уровень образования, характер политических взглядов и, в данном случае это особенно важно, личный жизненный опыт. Но эти факторы могут переплетаться друг с другом весьма по-разному.
6. Степень реального распространения телесных наказаний и насилия над детьми неизвестна. Государственная криминальная статистика в этом вопросе недостоверна и политизирована, а независимые социологические опросы не всегда достаточно репрезентативны и сопоставимы друг с другом.
7. В последние годы государство стало уделять проблемам личной, в том числе телесной и сексуальной, безопасности детей значительно больше внимания и средств. Однако нередко эта деятельность остается преимущественно имитационной.
8. Теоретическим и политическим стержнем всех дискуссий по этим вопросам является категория прав ребенка, которую традиционализм и религиозный фундаментализм считает подрывной и антисемейной.
9. Учитывая общую социально-политическую ситуацию в России, шансы на законодательное запрещение телесных наказаний близки к нулю, «родительская власть» – один из духовных столпов авторитаризма. Однако социально-педагогическое значение этой полемики, возможно, меньше, чем кажется ее участникам. На глубинном, внутрисемейном уровне все решают не церковно-государственные догмы, а повседневные родительские практики.

______________________________________________

 Отправлено: 01.03.19 23:01. Заголовок: Глава 5 КАКОВ ЭФФЕКТ..

Глава 5 КАКОВ ЭФФЕКТ ТЕЛЕСНЫХ НАКАЗАНИЙ?

– Как мне попасть в дом? – повторила Алиса громче.
– А стоит ли туда попадать? – сказал Лягушонок. – Вот в чем вопрос.
Льюис Кэрролл

Школа послушания

Обсуждая антропологию и историю телесных наказаний детей, мы выяснили, какие социальные и культурные факторы способствуют их распространению и поддержанию. Теперь попытаемся оценить их социально-педагогические результаты и психологические последствия.
Консервативное сознание не склонно утруждать себя критической проверкой привычных, устоявшихся суждений: если нечто написано в священных текстах или логически вытекает из авторитетной теории, значит, так оно и есть. Плюс исторический аргумент: так думали и/или так поступали наши предки! В авторитарной системе воспитания ценен не столько конкретный результат, сколько само по себе послушание.
Наука этим удовлетвориться не может. Психологам, социологам и врачам-педиатрам недостаточно знать, что люди верят в пользу телесных наказаний, им нужны эмпирические доказательства: каков этот воспитательный эффект, насколько он велик и от чего он зависит? Иными словами, нужно выяснить:
– оправдывает ли выбранное наказание родительские ожидания (ожидаемый эффект);
– не имеет ли оно каких-либо побочных, непредвиденных и, возможно, нежелательных последствий (неожиданный эффект);
– является ли то и другое краткосрочным или долговременным.
Вопросы эти возникли не вчера. Выдающиеся американские психологи Ричард Сирс, Элинор Маккоби и Харри Левин обнаружили несовпадение реальных результатов с педагогическими ожиданиями уже в 1950-х годах. При сопоставлении а) дисциплинарных практик нескольких сотен белых родителей из рабочей среды и из среднего класса, б) мотивов, по которым они выбрали именно эти практики, и в) того, как эти практики повлияли на поведение их пятилетних детей, выяснилось, что дети, которых родители контролировали строже, выросли менее послушными, чем дети, которым была предоставлена большая свобода.
За прошедшие пятьдесят с лишним лет в США и в других странах (но не в России!) проведены сотни больших и малых исследований, в том числе несколько лонгитюдов и метаанализов (Gershoff, 2002; Paolucci, Violato, 2004; Larzelere, Kuhn, 2005) эффективности разных форм семейной дисциплины, включая телесные наказания. В целом, их результаты оказались не в пользу телесных наказаний.
Одно из первых солидных исследований было проведено в Калифорнии Институтом развития человека Университета Беркли в рамках проекта Family Socialization and Developmental Competence Project (FSP) под руководством Дианы Баумринд. Целью этого двенадцатилетнего исследования было выяснить, как разные практики семейного воспитания влияют на социальное и умственное развитие детей. Выборка состояла из родителей и детей из одних и тех же семей белых американцев среднего класса. В 1968 г. были проинтервьюированы 134 четырехлетних ребенка и их родители. В 1972 г. 104 ребенка из первоначальной когорты и их родители были опрошены вторично; кроме того, была исследована вторая группа, состоявшая из 60 девятилетних детей и их родителей. В 1978 г. 89 детей из первой и 50 детей из второй когорты снова были обследованы. На всех трех этапах помимо ребенка опрашивался один, а то и оба родителя. После третьего этапа, когда испытуемым было уже около 25 лет, с ними еще раз говорили по телефону. Во избежание субъективных оценок родительские дисциплинарные практики измерялись с помощью специальной шкалы.
Согласно теории Баумринд, стиль родительства имеет два главных аспекта. Первый – родительская отзывчивость (parental responsiveness) показывает, насколько хорошо родитель реагирует на нужды ребенка. Второй – родительская требовательность (parental demandingness) фиксирует уровень родительских требований к ребенку, ожидание от него более зрелого и ответственного поведения. Сочетание этих двух осей дает четыре стиля родительства (Baumrind, 1967).
1. Снисходительные (пермиссивные) родители скорее отзывчивы, чем требовательны. Они избегают конфронтации с ребенком и поощряют его к самостоятельности. Их дети чаще вырастают дружелюбными, отзывчивыми и креативными, но также вербально импульсивными, агрессивными, склонными и сопротивляться установлению каких бы то ни было границ.
2. Авторитарные родители очень требовательны, директивны и неотзывчивы. Выше всего они ценят в детях послушание и порядок, создавая для этого хорошо организованную и структурированную, с ясно сформулированными правилами, среду. Эти люди очень назойливы и употребляют агрессивные методы разрешения конфликтов, а их дети часто склонны к перемене настроений, боятся новых ситуаций, и у них низкое самоуважение.
3. Авторитетные родители одновременно отзывчивы и требовательны. Они контролируют поведение ребенка, устанавливают для него четкие правила и могут быть настойчивыми, не нарушая автономию ребенка и не подавляя его. Их дисциплинарные методы скорее поддерживающие, чем карательные. Этот стиль представляется оптимальным для развития у ребенка социальной компетентности, включающей в себя напористость, самоуправление, кооперацию и уважение к родителям.
4. Невовлеченные, отстраненные родители имеют низкие показатели как по отзывчивости, так и по требовательности.
В предельных случаях они могут отталкивать ребенка и пренебрегать им. Их дети часто ввязываются в криминальное и рискованное поведение и входят в группу риска по наркозависимости.
Предложенная Баумринд типология родительства получила широкое научное признание в психологии и социологии семьи. Но насколько распространены эти типы и как они коррелируют с разными, в том числе телесными, наказаниями?
На первом этапе калифорнийского исследования, когда дети были дошкольниками, никогда не прибегали к телесным наказаниям лишь 4 % обследованных семей. В остальных семьях разброс по частоте и жесткости телесных наказаний был весьма широк. Частыми и интенсивными телесными наказаниями пользовалось незначительное меньшинство, от 4 до 7 % родителей. Хотя эти люди оставались в рамках законности, они наказывали детей импульсивно и слишком сильно, часто прибегая к каким-то орудиям, битью по лицу и т. п. При этом многое зависело от возраста детей. Эту группу родителей исследователи сразу же занесли в опасную «красную зону». Вырастая, дети из красной зоны имели самые высокие, причем долгосрочные, отрицательные психологические показатели, явно связанные с телесными наказаниями.
Однако в других группах корреляции между телесными наказаниями и последующими психологическими чертами и поведением ребенка были слабыми. Разница между детьми, которых шлепали «редко» (зеленая зона) и «умеренно» (желтая зона), оказалась вообще статистически незначимой. Дети из оранжевой зоны, которых шлепали часто, но не больно, мало отличались от детей из желтой зоны. А дети из зеленой зоны, которых никогда не шлепали, были не более благополучными, чем дети из той же зоны, которых шлепали редко. Кроме того, эффект сильных словесных наказаний подчас не отличается от эффекта шлепанья.
В результате Баумринд пришла к выводу, что реально значимо не столько само наказание, сколько его контекст. Если родители любящие, твердые и хорошо общаются с ребенком, их дети вырастают достаточно успешными и благополучными, независимо от того, шлепали ли их в дошкольном возрасте. Зато жестокие телесные наказания причиняют ребенку бесспорный вред (Baumrind, 1996).
Разумеется, эти данные не могут считаться нормативными, даже для США. Выборка Баумринд была невелика, к тому же это исключительно семьи среднего класса, в которых детей наказывали мягче и реже, чем в рабочей среде. Наконец, за прошедшие 40 лет и сами детско-родительские отношения, и установки взрослых относительно телесных наказаний могли измениться.
В последние десятилетия в мире выполнено множество конкретных исследований о влиянии на детей телесных наказаний. Как всегда бывает в науке, их выводы часто расходятся. Однако никаких доказательств полезности телесных наказаний не появилось. Как только речь заходит о рациональных доказательствах преимуществ порки перед другими видами наказаний, даже самые горячие ее защитники ограничиваются утверждениями, что телесные наказания «не приносят вреда», что они «не хуже других наказаний» или что вред их «преувеличен». Зато число исследований, показывающих, что телесные наказания не только малоэффективны, но и вредны, быстро растет.
Один из самых активных исследователей и противников телесных наказаний – американский социолог, многолетний соруководитель Лаборатории исследований семьи Нью-Гемширского университета профессор Мюррей Страус (Straus, 2010). Этого мнения придерживается и автор самого большого метаанализа этой темы Элизабет Гершоф (Gershoff, 2002), которая назвала свой недавний аналитический обзор «Больше вреда, чем пользы: итоги научного исследования намеренных и ненамеренных воздействий телесного наказания на детей» (Gershoff, 2010).
Вот как выглядит метаанализ Гершоф в цифрах (Gershoff, 2002).

Высокий «отрицательный эффект» (третья колонка) не означает, что все дети или подавляющее большинство детей, подвергшихся телесным наказаниям, стали агрессивными, тупыми или получили психические расстройства. Цифры показывают лишь, какой процент проанализированных Гершоф исследований обнаружил отрицательный эффект. Тем не менее они впечатляют. Из них следует, что даже в тех случаях, когда телесные наказания эффективны (например, в том, чтобы добиться от ребенка послушания), достигаемый ими результат не больше, чем результат других дисциплинарных мер (временная изоляция, словесный выговор, лишение привилегий и т. п.), вдобавок они имеют больше побочных отрицательных последствий.
Что это значит практически?
Поскольку первая непосредственная цель родителей – с помощью шлепка или удара добиться от ребенка послушания , эффективность телесных наказаний чаще всего оценивают по этому признаку, и эти ожидания оправдываются: побитый ребенок прекращает запрещенное действие. Но действительно ли эффект телесного наказания выше, чем других форм дисциплинарного воздействия? Прервать нежелательное поведение ребенка шлепком несложно, но разве нельзя добиться того же эффекта другими способами воздействия, не связанными с применением силы? Психологи считают, что можно. В долгосрочной же перспективе, подразумевающей не просто изменение текущего поведения ребенка, а приучение его к дисциплине, усвоению норм морали и правил просоциального (положительного) поведения, эффективность телесного наказания резко снижается.
Отрицательные эффекты телесных наказаний группируются по нескольким категориям.



Телесные наказания, агрессивность и склонность к насилию
Чаще всего родители прибегают к физическим мерам воздействия, когда ребенок ведет себя агрессивно (например, бьет другого ребенка) или антисоциально (например, лжет или ворует). Шлепками родители выражают ребенку свое неодобрение таких поступков. Но вопреки родительским ожиданиям телесные наказания могут не ослаблять, а усиливать подобное поведение.
Все 27 исследований, обобщенных Гершоф, констатировали, что чем чаще родители прибегают к телесным наказаниям, тем агрессивнее оказываются их дети. В двух недавних исследованиях, не вошедших ни в один метаанализ, выяснилось, что чем больше мальчиков наказывают физически, тем чаще они ведут себя неподобающим образом (у девочек такой зависимости не обнаружилось) (Gershoff, 2010).
Почему так происходит?
Телесное наказание – наглядная демонстрация физического превосходства взрослого, ребенок усваивает этот пример значительно лучше многого другого. Подобный результат предсказывают все три главные психологические теории: теория социального научения, социально-когнитивная теория и теория атрибуции. Эмпирические исследования это подтверждают. Это верно и для антисоциального поведения: чем чаще или сильнее детей бьют, тем антисоциальнее становится их поведение.
Наличие статистической связи между телесными наказаниями и детской агрессивностью зафиксировано не только в США, но и в Канаде, Китае, Индии, Италии, Ямайке, Иордании, Кении, Филиппинах, Сингапуре и Таиланде (Lansford, Chang, Dodge et al, 2005; Gershoff, Grogan-Kaylor, Lansford et al., 2010), а с антисоциальным и проблемным поведением – в Бразилии, Гонконге, Иордании, Монголии, Норвегии, Великобритании и Германии (Lansford, 2010).
Упомянутые выше немецкие исследователи (проект Halle Family Violence Surveys) выясняли, росли ли 12—14-летние подростки в обычных, «конвенциональных» семьях или в семьях, где телесных наказаний не было, а затем спрашивали их, наряду с другими вещами, как часто они били других детей. Разница заметная: из подростков, не испытавших телесных наказаний, хотя бы единожды кого-то били 14,1 %, в конвенционально воспитанной группе – 27 %, а среди тех, кто подвергался в детстве существенному насилию, – 58 %. Иными словами, низкий порог физических санкций существенно повышает склонность к насилию и риск вовлечения ребенка в противоправную деятельность (преступность).
Так как большинство цитируемых Гершоф исследований не были лонгитюдными, то по их результатам невозможно точно сказать, побуждает ли ребенка пережитое им телесное наказание к повышенной агрессивности и антисоциальности или же, наоборот, более агрессивные и антисоциальные дети вольно или невольно провоцируют своих родителей на частые и суровые телесные наказания. Для уяснения причинно-следственной зависимости необходимо а) зафиксировать хронологическую связь между телесным наказанием и агрессией, доказать, что одно предшествовало другому, и б) замерить начальный уровень агрессивности ребенка. Сделать это очень трудно. Гершоф обнаружила лишь 12 таких исследований. Одни из них были посвящены влиянию телесных наказаний на агрессивное и делинквентное поведение испытуемых в детстве, другие – во взрослом состоянии. В большинстве случаев результаты оказались неоднозначными: эффект зависит не только от возраста ребенка и частоты наказаний, но и от ряда социокультурных условий.

Например, статистически значимая связь частоты шлепанья детей младше двух лет с наличием у них дисциплинарных проблем 4 года спустя, когда эти дети учились в начальной школе, обнаружилась только у белых неиспаноязычных детей; на маленьких афроамериканцев и «латиносов» порка отрицательного влияния не оказала, возможно, потому, что в их культурах она считается нормальной и особых эмоций не вызывает (Slade, Wissow, 2004). Однако некоторые другие лонгитюдные исследования наличие такой связи подтверждают (Lansford, Criss, Dodge et al., 2009).
Вероятность позднейшего насильственного поведения повышается не только в том случае, когда самого ребенка били, но даже если он был лишь свидетелем насилия в своем близком окружении (Zingraff et al., 1993; Smith, Thornberry, 1995).
Желая выяснить наличие причинной связи между родительским телесным наказанием и последующим антисоциальным поведением ребенка, Мюррей Страус с соавторами (Straus, Sugarman, Giles-Sims, 1997) проанализировали полученные в рамках национального лонгитюдного исследования (National Longitudinal Survey of Youth-Child Supplement) подробные интервью 807 матерей детей от 6 до 9 лет. В начале исследования были зафиксированы уровень антисоциального поведения ребенка, социально-экономический статус семьи, пол ребенка и то, какую эмоциональную поддержку и когнитивную стимуляцию ему оказывала семья. 44 % опрошенных матерей в течение недели перед опросом шлепали своих детей в среднем 2,1 раза в неделю. Когда эти цифры сопоставили с данными о поведении тех же детей два года спустя, оказалось, что чем чаще ребенка шлепали, тем выше был уровень его антисоциального поведения два года спустя. Поскольку начальный уровень антисоциального поведения ребенка был зафиксирован, а все главные демографические характеристики и ключевые аспекты социализации выравнены, исследователи приписали рост антисоциальности телесным наказаниям. То есть матери хотели шлепками уменьшить антисоциальное поведение ребенка, а долгосрочный результат получился обратным.
В другом случае психологи исследовали взаимосвязь между а) оправданием родителями и детьми телесных наказаний и б) позднейшим поведением этих детей и их готовностью прибегать к силе при разрешении своих межличностных конфликтов (Simons, Wurtele, 2010). Испытуемыми были родители из 102 семей и их 3—7-летние дети. Родителей спрашивали об их отношении к телесным наказаниям и об их собственной дисциплинарной практике, а 54 мальчика и 48 девочек – об их отношении к силовым методам решения конфликтов вообще. Оказалось, что дети, родители которых одобряли и применяли телесные наказания, при разрешении своих конфликтов с ровесниками больше склонны принимать силовую стратегию. Опыт пережитого телесного наказания оказался самым сильным предиктором выбора детьми агрессивного решения. Это подтверждает существование межпоколенческого цикла насилия. Проблема не только в том, что побитый ребенок вымещает свое раздражение на других. Применяя к детям телесные наказания, сами родители учат их тому, что битье – приемлемое средство разрешения конфликтов.
Интересно в этом плане и исследование связи между телесными наказаниями трехлеток и их агрессивностью в пятилетнем возрасте (Taylor, Manganello, Lee, Rice, 2010). Работа была частью популяционного когортного исследования 2 461 ребенка, которые родились в 20 больших американских городах (Fragile Families and Child Well-being Study). Были проанализированы отчеты матерей о применявшихся ими телесных наказаниях, агрессивном поведении детей в трехлетнем и в пятилетнем возрасте и множество демографических и иных данных, способных как-то повлиять на результаты (плохое обращение с детьми, эмоциональный климат в семье, наличие у родителей стресса, депрессии, наркозависимости, насколько желанным был для матери ребенок и т. п.). Почти половина (45,6 %) обследованных матерей сказали, что в прошлом месяце они не шлепали своих детей, 27,9 % делали это один-два раза, 26,5 % – чаще. Дети, которых шлепали чаще других, при выравненном уровне их начальной (в три года) агрессивности и всех прочих факторов, в пятилетнем возрасте оказались существенно более агрессивными. Дополнительные шансы оказаться в группе повышенной агрессивности имеют мальчики, а также дети более молодых матерей; этому способствуют также низкий образовательный уровень родителей или низкий совокупный доход семьи, отсутствие религиозных предпочтений и отсутствие в семье отца. Вывод ученых гласит: «Несмотря на рекомендации Американской академии педиатрии, большинство родителей в США прибегают к телесным наказаниям как способу дисциплинирована детей. Наши данные говорят, что даже мягкие формы телесных наказаний, вроде шлепанья, увеличивают риск агрессивного поведения у детей, причем эти результаты нельзя приписать сопутствующим эффектам, вытекающим из других рисков материнского родительства».
Солидные лонгитюдные данные на сей счет есть и в Европе. Например, согласно Кембриджскому лонгитюдному исследованию 411 лондонских мальчиков, важным предиктором раннего включения подростка в противоправное поведение оказались суровые дисциплинарные практики, особенно отцовские, в восьмилетием возрасте. Впрочем, и это важно, отрицательно влияет не столько само по себе физическое наказание, сколько его сочетание с отсутствием эмоционального тепла и родительской заботы. При наличии последних порка может быть воспринята как проявление заботы и не испортит отношений мальчика с родителями (Farrington, 2004).
Аналогичные результаты дают и кросскультурные исследования. Г. Барри сравнил данные по 48 обществам, из которых в 24 насильственная преступность (нападения, убийства) была низкой, а в 24 – высокой, с пятью важнейшими, по его мнению, факторами формирования личности мальчиков, включая частоту их телесных наказаний между семью и одиннадцатью годами (Barry, 2007). Наибольшая разница между двумя группами обществ обнаружилась именно в последнем пункте: чем реже мальчиков бьют, тем меньше в этом обществе преступлений насильственного характера. Конечно, это не причинная связь, а всего лишь статистическая корреляция. Корреляция частоты телесных наказаний и насильственных преступлений может объясняться тем, что одни народы агрессивнее других. Но это предположение кажется менее правдоподобным, чем предположение, что частые телесные наказания мальчиков способствуют росту насильственного поведения взрослых мужчин.

__________________________________________________

 Отправлено: 01.03.19 23:02. Заголовок: Телесные наказания и..

Телесные наказания и здоровье

Один из самых распространенных непреднамеренных отрицательных эффектов телесного наказания – причинение ребенку физических травм и физическое насилие над ребенком (child abuse). Это очень сложная проблема.
Любое телесное наказание предполагает причинение боли, но эта боль мыслится временной и не сопряженной с телесным увечьем. Большинство родителей не хотят причинять своему ребенку боль, однако фактически наказанием, вызывающим у ребенка страх и заставляющим его слушаться, является именно боль. Поскольку родители больше и сильнее ребенка, то любое телесное наказание содержит в себе возможность членовредительства, насилия и злоупотребления властью. Самое страшное то, что родители этой опасности не замечают.
Из бесед с родителями, привлеченными к ответственности за насилие в отношении своих детей, видно, что почти две трети подобных случаев начинались как акты телесного наказания с целью исправления неправильного поведения ребенка. Это самый распространенный и практически универсальный мотив насилия над детьми. 75 % всех зарегистрированных в Канаде в 2003 г. актов физического насилия над детьми начинались и трактовались родителями как справедливые, заслуженные ребенком, телесные наказания (Durrant et al., 2006). Не имея системной информации о личности обвиняемого, никакой эксперт не сможет однозначно определить, где тут «подлинный мотив», а где – ретроспективное оправдание (легитимация) собственной жестокости.

Еще один важный момент. В ходе процесса наказания люди возбуждаются и ожесточаются. Международная криминальная статистика однозначно показывает, что чем чаще и суровее телесные наказания детей, тем вероятнее, что они перерастут в физическое насилие над ними. Это верно как на уровне социума (статистика телесных наказаний коррелирует со статистикой насилия над детьми), так и на уровне отдельной семьи.
Большинство физических травм своим детям причиняют не родители-садисты, действия которых практически не зависят от поведения ребенка, а самые обычные люди, которые просто хотели дисциплинировать свое чадо, но незаметно для себя вышли за рамки дозволенного. Это соответствует предсказаниям психологических теорий, согласно которым физическое насилие обычно требует какого-то спускового крючка, триггера. Чаще всего таким триггером оказывается эмоциональное состояние родителя или переживаемый им стресс, в результате которого то, что начиналось как телесное наказание, интенсифицируется, разрастаясь до масштабов серьезного уголовного преступления.
В ходе телесного наказания риск для родителей оказаться вовлеченными в акт физического насилия над ребенком резко возрастает. Наличие сильной статистической связи этих явлений показывает как метаанализ Гершоф, так и более поздние исследования (Gershoff, 2010). Английские и уэльсские родители, телесно наказывавшие своих детей, наносили им увечья в два с половиной раза чаще родителей, которые к телесным наказаниям не прибегали. В Квебеке родители, шлепавшие своих детей, в семь раз чаще остальных также раздавали им пинки и подзатыльники. По данным большого регионального исследования на Юго-Востоке США (Zolotor, 2008), родители, шлепавшие своих детей, вдвое чаще других прибегали также к суровым и потенциально опасным для здоровья детей мерам – избиению, ожогам, ударам кулаком. Родители, которые били ребенка каким-либо предметом («ременная педагогика»), в девять раз чаще других совершали с ним другие потенциально насильственные действия. Недаром так многозначно английское слово spanking.
И совсем уж странная, а может быть, закономерная корреляция: дети, которых родители в течение предшествовавшего месяца шлепали, получили на первом году жизни в 2,3 раза больше серьезных, потребовавших медицинской помощи, травм, чем дети, которых родители не шлепали (Crandall, Chiu, Sheehan, 2006).
Хотя «телесное наказание», «насилие над детьми» и «небрежный уход за ребенком» – явления разные, статистическая связь между ними, равно как и наличие «континуума насилия», незаметно переходящего от мягких форм к более жестким, определенно прощупывается. Иногда это называют эскалацией насилия. «Телесное наказание» и «физическое насилие над ребенком» мотивационно не тождественны друг другу, но это вариации или градации одного и того же поведения. Поэтому законодательный запрет телесных наказаний в определенном смысле подстраховывает, уберегает от риска не только детей, но и родителей.
Еще теснее связь телесных наказаний с психическим здоровьем ребенка. Родители, бьющие своих детей, обычно не подозревают, что могут этим причинить им психологическую травму и подорвать их психическое здоровье. На самом деле это случается часто.
Проведенное Всемирной организацией здравоохранения (ВОЗ) сопоставление двенадцати типичных трудностей детства со степенью распространенности двадцати психических расстройств у 52 тыс. взрослых в 21 стране показало, что почти в 30 % случаев эти явления связаны, причем действие разных факторов часто бывает кумулятивным – собственные трудности ребенка усугубляются насилием над ним, пренебрежением со стороны родителей и т. д. (Kessler, McLaughlin et al, 2010). Каков в этом удельный вес собственно телесных наказаний, мы не знаем, но корреляция между применением телесных наказаний и наличием у детей психологических проблем и трудностей присутствует во всех двенадцати исследованиях, изученных Гершоф. У особенно часто или жестоко наказываемых детей чаще обнаруживаются симптомы депрессии и тревожности, причем не только в том возрасте, когда их наказывали, но и много лет спустя. Эта тенденция зафиксирована в таких разных странах, как Венгрия, Монголия, Норвегия, США и Ямайка.
Простейшее объяснение этой зависимости сводится к тому, что телесное наказание создает у ребенка кратковременный стресс, который обычно проходит, но если подобная ситуация повторяется часто или продолжается долго, отрицательные переживания накапливаются, у ребенка возникают проблемы с психическим здоровьем. Эта опасность подстерегает детей уже в раннем возрасте. В одном исследовании установлено, что чем чаще матери шлепают или бьют своих годовалых детей, тем выше у младенцев уровень стрессового гормона кортизола как реакция на провоцирующее тревогу взаимодействие с матерью (Bugental et al., 2003). Ассоциация телесного наказания со стрессом очень сильна и у подростков. Описывая свои чувства по поводу родительских телесных наказаний, дети упоминают не только физическую боль («Это больно и заставляет плакать») и чувство унижения, но и психологическую травму, а также появление враждебности к родителям.

_______________________________________

 Отправлено: 01.03.19 23:03. Заголовок: Телесные наказания и..

Телесные наказания и взаимоотношения с родителями

То, что телесные наказания порождают напряженность в отношениях и отчуждение детей от родителей, общеизвестно и в какой-то мере универсально: «дают – бери, бьют – беги». Однако в традиционном обществе, где порка была всеобщей и обязательной, дети не имели морального права выражать и, тем более, аккумулировать обиды на старших. Им просто некуда было деваться. Сегодня положение радикально изменилось, а с ним вместе – и детская психология. Как написал один американский публицист, из того, что ты не держишь зла на поровших тебя родителей, не вытекает, что так же поступят и твои дети. Современные малыши станут взрослыми в непоротом мире.
Одна семилетняя англичанка так выразила свое впечатление от пережитой ею порки: «Ты чувствуешь, что больше не любишь своих родителей». Чтобы избежать телесных наказаний, воспринимаемых ими как насилие, многие дети убегают из родительских семей, это одна из причин беспризорности. В предыдущей главе я приводил жутковатые российские цифры.
Еще чаще поротые дети перестают доверять родителям, и это недоверие распространяется на самые добрые и полезные родительские советы, которые могли бы уберечь ребенка от серьезных опасностей. Корреляция телесных наказаний с ухудшением детско-родительских отношений зафиксирована во всех исследованиях, проанализированных Гершоф. Как можно доверять человеку, который тебя бьет?
Частые телесные наказания практически во всех возрастах понижают у ребенка чувство собственной защищенности, бьющие родители кажутся ему эмоционально далекими и недоступными. Это особенно характерно для подростков. Повзрослев, дети начинают лучше понимать мотивацию своих родителей и прощают им многие прошлые прегрешения, совершенные ради их, детей, собственного блага. Подростки на это, как правило, не способны, да и вообще, детское всепрощение не безгранично. Кроме того, даже временное отчуждение и утрата доверия к родителям нередко приводят к необратимым и катастрофическим для подростка последствиям. Достаточно вспомнить статистику самоубийств.

_________________________________________________

 Отправлено: 01.03.19 23:04. Заголовок: Телесные наказания и..

Телесные наказания и умственные способности

Чем сложнее психическая черта или свойство личности, тем труднее установить их связь с отдельно взятой дисциплинарной практикой, какой является телесное наказание. Влияние телесных наказаний на учебную успеваемость, когнитивные процессы и умственные способности ребенка – один из труднейших аспектов нашей темы.
То, что телесные наказания не гарантируют хорошей учебы, понимали уже древние философы и классики педагогики, которые призывали бить детей за безнравственность и непослушание, но не за плохие отметки. До конца XX в. все рассуждения на эту тему были одинаково голословными и бездоказательными. Чаще всего люди спорили о степени креативности и интеллектуальной самостоятельности, причем «отрицательные» примеры легко побивались «положительными» («Ломоносова в детстве еще как пороли, а ведь вырос!»), и наоборот.
С появлением серьезной педагогической статистики и психометрики вопросы начали ставить более конкретно: как частота и интенсивность телесных наказаний коррелирует с учебной успеваемостью и IQ? Хотя число серьезных исследований невелико и за ними не стоит сколько-нибудь строгой теории, определенная отрицательная связь между частотой телесных наказаний и успеваемостью детей прослеживается: сильно поротые дети обычно хуже успевают в школе. Впрочем, объяснять это можно по-разному:
1) порка формирует отрицательное отношение к учебе;
2) порка является результатом неуспеваемости;
3) порка, как и неуспеваемость, – следствие неблагоприятных социально-экономических и психологических условий развития ребенка.
Иногда отрицательные корреляции распространяются не только на отметки, но и на свойства интеллекта. Например, согласно одному исследованию (Aucoin et al., 2006), дети среднего школьного возраста (средний возраст 12,35 года), которых родители телесно наказывали, имели существенно более низкий IQ, чем их непоротые сверстники, а самый низкий IQ был у детей, которых родители шлепали часто. Но эта статистическая связь зависит от целого ряда других факторов.
«Как и во многих других исследованиях, применение телесных наказаний коррелирует с наличием проблем в поведенческой и эмоциональной адаптации ребенка. Каких бы ни было положительных эффектов применения мягких телесных наказаний не обнаружено. В действительности даже низкие уровни телесных наказаний коррелируют с пониженным самоуважением ребенка. Однако… самые серьезные уровни дезадаптации обнаружены в семьях, которые применяют телесные наказания часто, когда это происходит в неблагоприятном семейном контексте и когда они применяются к ребенку, который в силу своего темперамента особенно чувствителен к поведенческим проблемам».
Авторы полагают, что другие формы дисциплинирования ребенка («тайм аут», лишение привилегий, назначение дополнительных заданий) могут быть столь же эффективными, причем без риска для психического состояния ребенка.
«В целом, наши результаты подсказывают, что для охраны психического здоровья детей не следует переоценивать потенциальный вред мягких телесных наказаний, но рекомендовать другие, более безопасные способы дисциплинирована».
Поскольку результаты эмпирических исследований противоречивы, широкие обобщения в этом вопросе рискованны и легко превращаются в прямолинейные упрощения. Этим страдают некоторые работы Мюррея Страуса.
В проекте «Телесное наказание и показатели учебных достижений маленьких детей: лонгитюдное исследование» Страус проверял гипотезу о том, что родительские телесные наказания связаны с последующим ухудшением успеваемости ребенка (Straus, 2003). В 1992 г. в рамках национального лонгитюдного исследования (National Longitudinal Study of Youth NLSY79) у 622 пяти-шестилетних детей было замерено, сколько раз их били или шлепали на прошлой неделе. Учебная успеваемость этих детей была измерена в 1992 и 1994 гг. с помощью стандартного теста (Peabody Individual Achievement Test – PIAT). Одновременно были замерены уровень антисоциального поведения ребенка, образование его матери, раса и пол ребенка, возраст матери в момент его рождения, наличие в домохозяйстве отца, число детей в домохозяйстве и объем полученной ребенком эмоциональной поддержки и когнитивного стимулирования. Выяснилось, что, при выравненных всех прочих параметрах, увеличение телесного наказания на одну единицу в период 1 влечет за собой снижение индекса PIAT на 2,7 пункта в период 2. Это значит, что телесное наказание отрицательно влияет на учебные успехи, что весьма существенно для индивида и для общества; образование – важная детерминанта экономического статуса и здоровья.
В другом исследовании (Straus, Paschall, 2009) ученые предположили, что применение телесных наказаний типа удара рукой или шлепанья коррелирует не только с ухудшением школьной успеваемости, но и с задержкой развития когнитивных способностей. В рамках National Longitudinal Study of Youth когнитивные способности 806 детей от двух до четырех лет и 709 детей от пяти до девяти лет были замерены в начале исследования и четыре года спустя. Показатели были сопоставлены с десятью родительскими и демографическими переменными. Оказалось, что дети, матери которых не прибегали или редко прибегали к телесному наказанию в момент 1, в обеих когортах когнитивно развивались успешнее детей, которых телесно наказывали. Чем больше телесных наказаниий выпадало на долю ребенка, тем сильнее он отставал от своих нешлепаных ровесников.
Опираясь на эти и аналогичные данные, а также на мировую статистику об общем снижении уровня телесных наказаний и повышении умственных показателей, в статье «Различия в уровне родительских телесных наказаний у 32 наций и их отношение к национальным различиям в IQ» (Straus, 2009) Страус отважился на широкие социологические обобщения.
Он рассуждает следующим образом. Предыдущими исследованиями доказано, что чем больше дети получают телесных наказаний (TH) в начале учебы, тем сильнее они отстают в своем когнитивном развитии четыре года спустя. Существуют также доказательства наличия мировых процессов ослабления родительских TH и параллельного роста IQ. Это позволяет предположить, что снижение TH частично объясняет мировой рост IQ.
Какие психологические механизмы связывают TH с IQ? Разговоры родителей с ребенком, начиная с младенческого возраста, положительно коррелируют с увеличением нейронных связей в мозге и повышением умственных способностей ребенка. Родители, применяющие TH, реже прибегают к когнитивным методам контроля вроде объяснения ребенку, почему чего-то не нужно делать. Наоборот, чем меньше TH, тем оживленнее словесное взаимодействие между ребенком и родителями, причем вербальная интеракция повышает умственные способности ребенка. Кроме того, TH вызывают у ребенка страх и стресс, а если они повторяются регулярно (в США многих детей телесно наказывают до 12 лет), то снижают также и их умственные способности и учебные достижения. Согласно исследованию национально репрезентативной выборки взрослых американцев (Straus, Mathur, in press), даже после выравнивания образовательного уровня и профессии их родителей, чем больше дети получали TH, тем меньший их процент окончил колледж.
Отсюда формулировка новой теории:
– чем выше уровень экономического развития, тем а) ниже TH, б) меньше симптомов посттравматического стресса и в) выше средний национальный IQ;
– чем выше распространенность TH, тем а) выше симптомы посттравматического стресса и б) ниже средний национальный уровень IQ.
Для проверки этих гипотез при поддержке Национального института психического здоровья Страус провел международный опрос студентов в 68 университетах 32 стран (в двух странах в Африке южнее Сахары, в семи – в Азии, в тринадцати – в Европе, в четырех – в Латинской Америке, в двух – на Ближнем Востоке, в двух – в Северной Америке и в двух – в Океании). Размеры каждой выборки колеблются от 9 до 4 553 человек. Российская выборка составила 457 человек из четырех университетов (Владивостока, Барнаула и двух университетов в Санкт-Петербурге). Общий объем выборки после отбраковки части анкет составил 17 404 человека, из которых 70 % – женщины.

Уровень пережитых телесных наказаний определялся согласием (от «полностью не согласен» до «совершенно согласен») с двумя суждениями: «До 12 лет мои родители много шлепали или били меня» и «Когда я был подростком, мои мать или отец много били меня».
Межнациональный разброс, естественно, оказался большим. Маленьких детей всюду бьют чаще или сильнее, чем подростков, а мальчиков – чаще или сильнее, нежели девочек. Но и самые мягкие формы TH коррелируют с усилением симптомов посттравматического стресса, их не ослабляет даже «позитивное родительство». По мнению Страуса, это подтверждает вредность любых TH, которые объективно тормозят процессы модернизации; напротив, полное запрещение TH предвещает повышение уровня национального IQ и ускорение общественного развития.
При всей моей симпатии к модернизации и неприязни к телесным наказаниям эта причудливая смесь социологии с психологией доверия у меня не вызывает. Видимо, Страус и сам понимает, что увлекся. Хотя, по его словам, результаты исследования «соответствуют теоретической модели», он готов считать их лишь предварительными. Почему?
1. Недостаточно строг статистический анализ.
2. Студенческие подвыборки нерепрезентативны и неоднородны, что не позволяет судить о различиях ни между странами, ни между университетами, ни между категориями студентов. Добавлю к этому, что сильный перекос в «женскую» сторону не позволяет судить и о гендерных различиях.
3. Недостаточно определенны как понятие TH, так и формулировка вопросов. Что значит «много» били? Вряд ли студенты из 32 стран одинаково понимают слова «шлепать» и «бить», которые и по-английски неоднозначны.
4. Всё, начиная с оценки частоты наказаний и кончая симптомами «посттравматического стресса», покоится на самоотчетах респондентов. Какой психиатр примет такую диагностику всерьез?
Предложенная Страусом теоретическая модель предполагает, что сопровождающее экономическое развитие уменьшение TH напрямую причинно связано с повышением IQ, а TH всегда переживается детьми как травматический стресс. Однако ни то ни другое теоретически не доказано и, скорее всего, фактически неверно. К тому же известно, что IQ имеет генетический компонент.
Более аккуратные исследователи-психологи широких обобщений избегают, отрицательные последствия телесных наказаний выглядят у них не столь глобальными и более нюансированными. Тем не менее они есть. Например, психологи под руководством Лисы Берлин (Berlin et al., 2009) опросили 2 573 белых, афроамериканских и мексикано-американских матери из бедной среды, как часто они шлепают своих годовалых детей, и сравнили психологические показатели этих детей год и два года спустя. Выяснилось, что дети, которые в годовалом возрасте обнаруживали суетливость и беспокойство, во всех трех возрастах получали больше телесных и вербальных наказаний, чем другие. Предсказать последующее развитие годовалых детей по степени их агрессивности и когнитивным свойствам не удалось. Зато дети, которых шлепали в годовалом возрасте, в два года оказались агрессивнее своих нешлепаных ровесников, а в три года имели худшие показатели по интеллектуальному тесту. Это значит, что телесные наказания в раннем детстве могут иметь долгосрочный отрицательный эффект.
О возможном вреде сильных телесных наказаний заговорили и нейрофизиологи. Известно, что сильные телесные наказания в детстве, подобно другому насилию, являются хроническим и мощным стрессором, который может способствовать развитию депрессии, агрессивности и аддиктивному поведению (наркозависимости). Недавнее исследование с помощью магнитно-резонансной томографии (МРТ) показало, что они могут повлиять даже на структуру мозга (Tomoda et al., 2009). Из 1 455 молодых, от 18 до 25 лет, взрослых были отобраны 23 человека, которые в детстве (до двенадцати лет) длительное время (не меньше трех лет) систематически (не меньше двенадцати эпизодов в год) подвергались серьезным телесным наказаниям типа порки ремнем, головной щеткой и т. п). Контрольная группа состояла из 22 здоровых молодых людей, которых в детстве не пороли. Сканирование мозга обеих групп показало, что у первой группы меньше серого вещества, от которого зависит самопознание, восприятие других людей и внутренний мониторинг собственных действий. Это исследование было сугубо академическим, его выводы могут не распространяться на более редкие и менее суровые наказания, завершившиеся в более раннем (до шести лет) возрасте. Не исключена и возможность того, что уменьшенное количество серого вещества предшествовало поркам и как-то повлияло на поведение этих детей, вследствие чего они и оказались в группе риска по продолжительности или силе телесных наказаний. Выяснить это можно только с помощью сложных лонгитюдных исследований. Тем не менее вопрос вынесен на профессиональное обсуждение.

__________________________________________________

 Отправлено: 01.03.19 23:05. Заголовок: От идеологии к метод..

От идеологии к методологии

Научные споры о последствиях телесных наказаний являются не только идеологическими, но и методологическими.
Что считать телесными наказаниями? В свете жестоких порок XIX в. материнские шлепки кажутся безобидной лаской. Неужели они тоже вредны? По мнению Страуса и его единомышленников, да. Между тем самые весомые доказательства отрицательных последствий касаются сильных и систематических телесных наказаний.
По убеждению Совета Европы, разница в степени наказания непринципиальна. Документ «Строительство Европы для детей и вместе с детьми» (июнь 2008 г.) прямо отвергает мнение, что «есть большая разница между побоями и легким шлепком»:
«С точки зрения закона, эта разница значения не имеет! Удар сильнее и больнее шлепка, но и то и другое квалифицируется как насильственное действие, нарушающее право ребенка на уважение его человеческой личности. Общество не делает разницы, пытаясь оправдать тот или иной уровень насилия в тех случаях, когда оно обращено против женщин или престарелых людей. Так почему же это различие должно учитываться, когда речь идет о детях? Кроме того, здесь явно прослеживается опасная попытка установить связь между чувством любви и побоями. Выражение “легкий шлепок” содержит в себе худшее из противоречий. Этот, на первый взгляд, невинный оборот выполняет роль дымовой завесы, за которой могут скрываться нарушения прав человека».
Для политиков и моралистов это рассуждение убедительно. Да и как объективно оценить силу шлепка или удара? Вряд ли кому-нибудь придет в голову прикреплять к бьющей руке силомер или измерять чувствительность детской попы, которая может оказаться неодинаковой у детей разного возрасти и у девочек и мальчиков. Но для психолога, социолога, а порой и юриста тут есть проблема. Подвижность и условность граней не означает их отсутствия. Уголовное право различает тяжелые и легкие телесные повреждения. «Насилие», «принуждение» и «соблазнение» – не одно и то же. Законодательство большинства стран различает легальные «платные сексуальные услуги» и криминальную «торговлю людьми». Но главное даже не в этом: характер деяния и его психологические последствия сильно зависят от контекста, причем не только «объективного», но и субъективного, воспринимаемого.
Исследования, рассматривающие эффект телесных наказаний вне их социокультурного и личностного контекста, статистически недоказательны и психологически неубедительны. Именно это подчеркивают Диана Баумринд и Роберт Ларзелер, которых я упоминал в другой связи. Хотя критика ими шведского опыта по отмене телесных наказаний кажется мне неубедительной и идеологически пристрастной, их методологическую полемику со Страусом я должен признать обоснованной.
Главный вопрос, который при этом обсуждается: насколько можно полагаться на корреляционные исследования? Страус и Гершофт говорят, что современная наука является не детерминистской, а пробабилистской (вероятностной). Принимаемые все большим числом стран запреты курения основаны прежде всего на статистической корреляции между курением и раком легким, составляющей в среднем 40. Средняя корреляция между телесным наказанием и физическим насилием над детьми несколько ниже – 33, а между шлепаньем и детской агрессивностью – 18. Это не так много, но статистически значимо.
Ларзелер и Баумринд (Larzelere, Baumrind, 2010) на это возражают, что «насилие над детьми» и «телесное наказание» не одно и то же. Если убрать из поведенческой статистики данные о более жестких наказаниях, чем шлепки, соответствующие статистические корреляции зачастую сходят на нет. Сравнение их с корреляциями между курением и раком легких и вовсе не выдерживает критики. Законодательное ограничение курения основывается не столько на парных корреляциях, сколько на многочисленных биомедицинских исследованиях, прослеживающих а) динамику развития рака и б) последствия курения в лабораторных условиях и в клинике. О биологических процессах, опосредующих вредное воздействие курения на легкие курильщика, как бы ни различались индивидуальные результаты, наука знает очень много. О телесных наказаниях таких данных нет, их вред доказывается лишь парными корреляциями или, в лучшем случае, временно́й последовательностью. Но «после этого» не значит «вследствие этого».
Ларзелер и Баумринд видят в исследованиях Страуса и другие методологические слабости.
Во-первых, это использование одного и того же источника (same-source bias): источником информации о примененных мерах наказания и их влиянии на ребенка является один и тот же человек, например родитель. Мать, которая рассказала интервьюеру, что она часто шлепает своего сына, в дальнейшем может пытаться оправдать это, преувеличивая агрессивность своего ребенка. Подобная склонность может искусственно завышать корреляции тех или иных воспитательных практик с отрицательными психическими свойствами, например с агрессивностью.
Во-вторых, это смешение эффективности телесного наказания с его частотой. Чем эффективнее любая дисциплинарная тактика, тем меньше потребности в ней возникает в будущем. Вопреки житейским представлениям, наиболее часто применяемое наказание является наименее эффективным, иначе его не пришлось бы повторять. Поэтому оценивать степень «вредности» того или иного наказания по частоте его употребления не следует.
В-третьих, лишь очень редкие исследования сравнивают поротых детей с непоротыми. Во многих выборках непоротых детей практически нет и быть не может. А сравнение детей только по частоте применявшихся к ним наказаний оставляет вне поля зрения все его качественные характеристики: интенсивность наказания, его связь с принятым в семье и обществе стилем воспитания и т. д.
Несмотря на их очевидный социально-педагогический (и не только) консерватизм, Ларзелер и Баумринд не защищают телесные наказания, а лишь подчеркивают, что эффективность любых наказаний можно понять только в контексте определенного стиля родительства. В этом отношении, как и во многих других, авторитетное родительство существенно превосходит авторитарное и пермиссивное. Однако негативные последствия телесного наказания проявляются лишь в тех случаях, когда дети ассоциируют его с родительской холодностью.
Для доказательства своей правоты Ларзелер провел вторичный анализ данных самого известного исследования Страуса о связи телесных наказаний и антисоциального поведения у шести-девятилетних детей (Straus, Sugarman, Giles-Sims, 1997). При этом выяснилось, что значительная часть негативного эффекта шлепанья касается и других способов наказания: трудные дети чаще заставляют родителей применять к ним все свои дисциплинарные возможности, в результате чего все методы наказания выглядят малоэффективными: «С ним просто сладу нет!»
«Дисциплинарная цель родителей должна состоять в том, чтобы как можно больше опираться на самые мягкие дисциплинарные меры, которые окажутся эффективными для поддержания соответствующего возрасту уровня кооперации. Вербальная коррекция и убеждение могут быть эффективны уже с двухлетними детьми, особенно если они применяются с пониманием и подкрепляются, в случае нужды, нефизическими последствиями. <…> Ключевой компонент научно обоснованного родительского воздействия на детей с оппозиционным вызывающим расстройством, расстройством поведения и синдромом дефицита внимания и гиперактивности (все это – термины детской психиатрии. – И.К. ) – таймаут (временное выключение ребенка из деятельности. – И.К. ). Единственный случай, когда шлепанье оказалось эффективнее других способов воздействия, – применение его к двух-шестилетнему ребенку, чтобы навязать ему таймаут, которому тот не желал подчиниться» (Larzelere, Сох, Smith, 2010).
«На первом году жизни ребенка нельзя шлепать никогда, а до полутора лет – редко, если вообще возможно. Родители должны добиться того, чтобы дети знали, что любая коррекционная дисциплина мотивирована любовью и заботой о них. Родители также не должны применять слишком суровое наказание, физическое или нефизическое. Наконец, всякое наказание нужно применять так, чтобы уменьшить потребность в нем в будущем. Все дети разные, не всякая дисциплинарная тактика одинаково хорошо сработает с каждым ребенком или с тем же ребенком в разных ситуациях» (Larzelere, Baumrind, 2010).
Защитники розги так не рассуждают.
Если упростить вопрос, можно сказать, что по мнению Страуса всякое телесное наказание приносит ребенку вред, поэтому его нужно запретить, тогда как по мнению его оппонентов эффект любого наказания зависит от целого ряда обстоятельств, поэтому однозначный запрет нежелателен.
За спорами о методологии отчасти скрываются профессиональные различия. Социологам, политологам и обществоведам позиция Страуса импонирует своей четкостью, радикальностью, соответствием требованию ООН о немедленном запрете телесных наказаний. Детские психологи, для которых это вопросы повседневной практики, настроены более скептически. В 2003 г. популярный американский психологический журнал включил статью Страуса, Шугермана и Симс в список «Двадцать статей, которые потрясли детскую психологию» (Dixon, 2003). В принципе, это был престижный перечень, включавший известных авторов, но не столько самых солидных, сколько наиболее сенсационных публикаций. Страус обиделся, воспринял это как иронию и знак нежелания американских психологов реагировать на тревожные явления общественной жизни. Однако некоторые социологи-теоретики критиковали прямолинейность теоретико-методологических позиций Страуса и раньше (Loseke, 1999).

_____________________________________________

 Отправлено: 01.03.19 23:06. Заголовок: Возвращаясь к социум..

Возвращаясь к социуму

Оценить эффективность отдельного способа наказания глобально, вне общего социализационного контекста, за которым стоит культура в широком смысле этого слова, принципиально невозможно.
Антропологические данные и сравнительные кросскультурные исследования показывают, что
а) выбор отдельно взятым родителем тех или иных наказаний всегда так или иначе соотносится с существующими на сей счет социально-культурными представлениями и нормами;

б) конкретные родительские практики могут по-разному влиять на поведение детей в зависимости от культурных контекстов, в которых эти практики происходят. Влияние любого наказания на конкретного ребенка зависит как от того, что считается нормативным, «правильным» в данной культуре, так и от того, как это воспринимает и какие мотивы приписывает родителям сам наказываемый ребенок. Главная переменная здесь – семейный и вообще нормативный контекст (Lansford, 2010).
Эти мысли развивает специалист по психологии развития и одновременно автор целого ряда сравнительных, кросскультурных исследований семьи, детства и юности из Дьюкского университета Дженнифер Лансфорд (Lansford et al., 2004; Lansford et al., 2005; Lansford, Dodge, 2008; Lansford et al., 2009). Позволю себе подробно изложить ее выводы.
Смысл, который дети придают телесным наказаниям, зависит от культурного контекста, в котором они применяются. Если физическое наказание является нормой в данной культуре, дети могут верить, что телесные наказания применяются в их собственных высших интересах, и это может служить буфером против негативных последствий телесных наказаний (Deater-Deckard, Dodge, 1997). Напротив, если телесное наказание в данном культурном контексте не является нормой, дети могут думать, что их родители себя не контролируют, и это отягощает последствия наказаний, заставляя ребенка считать, что родители его не любят. А поскольку, согласно теории атрибуции, ненормативный опыт имеет большую информативную ценность, чем нормативный, дети интерпретируют родительское поведение именно так.
Эти различия существуют как между культурами, так и внутри одной и той же культуры. Например, в афроамериканских семьях США телесные наказания считаются более нормальными и применяются чаще, чем в белых семьях, но поскольку эта практика для них нормативна, она не имеет для детей таких долгосрочных отрицательных последствий, как в белых семьях. Такие высокие корреляции между телесными наказаниями в раннем детстве и позднейшим девиантным поведением, как в белой среде, в афроамериканских семьях отсутствуют, подкрепляя мнение об их «безвредности». То же показало исследование материнских телесных наказаний в шести странах (Китае, Индии, Италии, Кении, Филиппинах и Таиланде). В странах, где телесное наказание более нормативно, оно вызывает у детей меньше отрицательных последствий, нежели там, где оно считается исключительным. Хотя более частое применение телесных наказаний коррелирует с более высокими уровнями детской агрессивности и тревожности во всех шести странах, самые высокие корреляции такого рода наблюдаются в странах, где телесные наказания наименее типичны (Lansford, Chang et al., 2005).
Каков практически-политический вывод? «Даже если эффекты телесного наказания зависят от контекста, в котором оно применяется, доказательств благотворного влияния телесных наказаний слишком мало, чтобы оправдывать их применение. Поэтому в глобальной перспективе вывод для закона и политики заключается в том, что общества обязаны предотвращать все формы насилия над детьми, включая телесные наказания» (Lansford, 2010).
К тем же заключениям приходят и новейшие кросскультурные исследования. Как пишут Карен Рипол-Нуньес и Роналд Ронер (Ripoll-Nunez, Rohner, 2006), чтобы полностью оценить влияние телесного наказания на детей, нужно учитывать не только частоту (или распространенность) и суровость (или интенсивность) наказания, но еще по крайней мере шесть других переменных:
– родительское объяснение или обоснование того, почему ребенок наказывается;
– срок наказания (сколько времени прошло после обнаружения проступка);
– предсказуемость наказания;
– воспринимаемая справедливость наказания;
– воспринимаемая заслуженность наказания;
– последовательность наказания (всегда ли оно осуществляется одинаково).
Все эти понятия многомерны и многозначны. Ронер особо подчеркивает, что «кажущаяся прямая связь между наказанием и плохой психологической адаптацией ребенка существенно уменьшается или даже исчезает, если мы принимаем во внимание опосредующее (то есть непрямое) влияние воспринимаемого родительского (материнского и отцовского) принятия/отвержения».
Социально-педагогические «уроки» Ронера не столь категоричны, как выводы Страуса, и сводятся к трем главным тезисам:
1) большую часть отрицательных воздействий на развитие ребенка производит не само по себе телесное наказание, а наказание, которое воспринимается ребенком как проявление его отвержения родителями;
2) культурные факторы не отменяют склонности детей ассоциировать частые и суровые наказания с родительским отвержением;
3) телесное наказание в любящих семьях, по-видимому, не имеет выраженных отрицательных последствий для психологической адаптации детей. Однако это не означает принятия телесного наказания в качестве первичной дисциплинарной техники, особенно с учетом того факта, что родителям доступны также многие нефизические дисциплинарные техники, такие как таймаут и объяснение (Rohner, 2006).
По сравнению со Страусом, Ронер выглядит конформистом, но это только кажется. Страус ставит перед обществом «отрицательную» задачу – устранение телесных наказаний, тогда как Ронер говорит о социальной необходимости ответственного и любящего родительства, причем отцовская любовь кажется ему не менее важной, чем материнская. Это более сложная задача, одними политическими мерами она не решается.
В этой главе я показал только верхушку айсберга. Чтобы оценить все его параметры, нужен сложный технический анализ соответствующих публикаций. Это далеко превосходит мои возможности. Но главное не в деталях.
Какая бы жесткая полемика ни развертывалась в мире по поводу телесных наказаний, ни один серьезный ученый-исследователь не говорит о них доброго слова. Почти все считают, что телесные наказания отжили свой век и должны уступить место другим способам социализации. Правда, одни думают, что это можно сделать уже сейчас, с помощью законодательного запрета, а другие – что это долгий и длительный процесс, темпы и формы протекания которого в разных странах и средах есть и будут неодинаковыми. Как социологу и антропологу вторая точка зрения кажется мне более убедительной.
Впрочем, даже для «радикала» Страуса законодательный запрет телесных наказаний – не красногвардейский штурм Зимнего, после чего всех несогласных родителей поволокут в кутузку, а лишь звено длительного процесса переубеждения и самовоспитания. «Юридический запрет телесного наказания был важным шагом в прекращении битья детей родителями в Швеции. Важно признать, что это было достигнуто не с помощью уголовного наказания, а путем информирования и помощи родителям. Если будущие правовые изменения в других странах попытаются покончить с телесными наказаниями посредством наказания пользующихся ими родителей, а не путем информирования и оказания родителям помощи в том, чтобы исправлять плохое поведение детей ненасильственно, это было бы несовместимо с социальными изменениями и гуманитарными целями, лежащими в основе движения против телесного наказания» (Straus, 2010).

Мне кажется, что здесь есть база для политического и социально-педагогического консенсуса.
Подведем итоги.
1. В последние десятилетия в мире проведено множество социологических, психологических и социально-педагогических исследований, оценивающих степень эффективности и побочные последствия телесных наказаний.
2. За исключением христианских фундаменталистов, базирующих свои суждения на традиции и личном опыте, все экспертные оценки телесных наказаний отрицательны. Разница заключается лишь в том, что одни считают все телесные наказания вредными, другие устанавливают некую градацию, в свете которой некоторые телесные наказания (например, шлепки в отличие от ремня или розги) при некоторых условиях признаются допустимыми и/или неустранимыми.
3. Телесные наказания в целом не более, а часто менее эффективны, чем другие дисциплинарные средства. Они имеют больше возрастных ограничений (даже те, кто их признает, возражают против телесного наказания детей младше полутора-двух лет и подростков старше двенадцати-тринадцати лет). Телесные наказания имеют значительно больше нежелательных побочных результатов, чем другие наказания.
4. Существуют многочисленные статистические корреляции, а иногда и причинная связь между телесными наказаниями ребенка и его агрессивностью, склонностью к насилию и антисоциальному поведению.
5. Телесные наказания существенно повышают риск причинения ребенку физических травм и часто являются замаскированным физическим насилием над ребенком.
6. Частые и интенсивные телесные наказания отрицательно влияют на психическое состояние и здоровье ребенка, они могут быть основной или сопутствующей причиной депрессии, тревожности и ряда других расстройств, причем не только в детском возрасте, но и у взрослых.
7. В современном обществе, где телесные наказания перестали быть всеобщей обязательной практикой, они могут существенно осложнять взаимоотношения ребенка с его родителями и воспитателями. Это особенно касается подростков.
8. Влияние телесных наказаний на учебную успеваемость, когнитивные процессы и умственные способности ребенка проблематично.
9. Оценить влияние на личность ребенка отдельно взятой дисциплинарной практики, вроде телесного наказания, принципиально невозможно. Ребенка можно ни разу в жизни пальцем не тронуть, но если все время говорить ему, что он туп и ни на что не годен, последствия будут такими же. Влияние на ребенка любых воздействий зависит от целой системы опосредований, социальной ситуации развития и т. д.
10. Ключевым моментом является не частный прием, а то, как он вписывается в конкретный стиль родительства и характерные для данного общества и среды закономерности социализации.
11. Законодательное запрещение телесных наказаний – важная политическая установка, фокусирующая в себе множество социально-педагогических и философских проблем. Но для теоретического их осмысления этот подход слишком узок. За «кризисом телесного наказания» стоит гораздо более емкий кризис авторитарного воспитания, и что с ним делать – общество не знает.

___________________________________________________